суббота, 14 февраля 2009 г.

1. Шейла Фицпатрик Сталинские крестьяне

Sheila Fitzpatrick
STALIN'S PEASANTS
Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization
New York Oxford Oxford University Press 1894

Шейла Фицпатрик
СТАЛИНСКИЕ КРЕСТЬЯНЕ.
Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня
Москва
РОССПЭН 2001





https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_V1M3UV9xVkZpR2c/edit?usp=sharing





ББК 63.3(2)6-28 Ф 64
Данное издание выпущено в рамках программы
Центрально-Европейского Университета «Translation project»
при поддержке Центра по развитию издательской деятельности
(OSI — Budapest) и Института «Открытое общество».
(Фонд Сороса) — Россия
Издание осуществлено при финансовой
поддержке Отдела культуры
посольства США в РФ
Перевод с английского языка Л.Ю.Пантиной
Фицпатрик Ш.
Ф 64 Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня. / Пер. с англ. — М.: «Российская политическая энциклопедия» (РОССПЭН), 2001. — 422 с.
Обращаясь к истории проведения коллективизации, автор рассматривает различные стратегии, взятые на вооружение российскими крестьянами, чтобы справиться с последствиями удара, нанесенного им государством в ходе коллективизации, и те способы, с помощью которых они пытались поставить колхозы на службу собственным интересам, а не только интересам государства.
© Перевод — «Российская политическая
энциклопедия», 2001
© Qxford University Press, 1994
© Серия — «Российская политическая
ISBN 5-8243-0238-3 энциклопедия», 2001

М.Д. и Д.М.Ф. с любовью От автора
Эта книга создавалась на протяжении долгого времени, и я должна поблагодарить многих за помощь и участие в работе над ней. Выражаю особую благодарность тем, кто был настолько великодушен, чтобы прочесть всю рукопись и дать критический ее анализ, подробный и исключительно полезный: Джону Бушнеллу, Майклу Даносу, Дэвиду Фицпатрику, Ричарду Хелли, Стивену Хоку, Линн Виола и Аллану Уайлдмену. За ценные замечания к отдельным главам благодарю Джонатана Боуна, Лорейн Дастон, Джули Хесслер, Джерри Хафа и Роберту Мэннинг.
Я делала доклады на основе глав данной книги в Мичиганском университете в Энн-Арборе, в Бард-Колледже, Корнеллском университете, Тюбингенском университете, Университете Торонто, Монешском университете, Австралийском национальном университете, Рурском университете в Бохуме, Кельнском университете, Фрайбургском университете и на семинаре Чикагского университета по изучению России и Советского Союза, а также по сравнительной политике и исторической социологии. За ценные замечания и соображения, высказанные как в этом, так и во многих других случаях, мне особенно хотелось бы поблагодарить Леору Аус-лендер, Катерину Кларк, Ранаджита Гуху, Стивена Л. Каплана, Дэвида Лэйтина, Колина Лукаса, Нелли Ор, Уильяма Пэрриша, Т.Х.Ригби, Уильяма Розенберга, Юрия Слезкина, Питера Соломона, Сьюзен Соломон, Рональда Суни и Эндрю Вернера.
Все мои аспиранты в Чикаго так или иначе внесли свой вклад в работу над этой книгой, но особой благодарности заслуживают те, кто были моими помощниками в исследованиях и архивных разысканиях: Гольфо Алексопулос (помогавшая работать в московских архивах), Джеймс Эндрюс, Джонатан Боун, Николас Глоссоп и Джошуа Сэнборн.
Выражаю мою признательность за всесторонние помощь и содействие в получении справок, материалов и доступа к информации В.В.Алексееву, Г.А.Бордюгову, В.П.Данилову (ему я весьма обязана за сообщение о существовании архива «Крестьянской газеты»), покойному В.З.Дробижеву, Джун Фэррис, Беате Физе-лер, Арч Гетти, Константину Гуревичу, Джеймсу Харрису, А.Капустину, А.Кирину, В.А.Козлову, Хироаки Куромия, Гарри

Личу, Т.Мироновой, Джейн Ормрод, Е.И.Пивовару и Т.И.Слав-ко. Благодарю Эдварда Касинеца, начальника отдела славянских и балтийских стран Нью-Йоркской публичной библиотеки, за помощь в подборе и размещении иллюстраций на суперобложке данной книги.
Первая часть моей работы была выполнена еще в Техасском университете в Остине, и мне хотелось бы выразить свою благодарность всем моим остинским коллегам, а особенно тем, кто поддерживал меня и помогал мне не в службу, а в дружбу. Это: Майрон Гутманн, Майкл Кац, Роберт Кинг, Уильям Ливингстон, Стэндиш Мичем, Джагат Мехта, Дженет Мейзел, Сидни Монас и Уолт Ростоу.
При работе над этой книгой мне оказывали содействие Фонд Гуггенхейма, Фонд Джона и Кэтрин Макартур, Исследовательский институт Техасского университета в Остине, IREX, Российский государственный гуманитарный университет и Чикагский университет (выражаю особую признательность Эдварду Ломанну как декану факультета социальных наук, Джону Бойеру во всех его ипостасях и Джону Коутсворту как заведующему кафедрой истории).
Раздел «Как мыши кота хоронили» впервые появился в более пространной редакции в журнале «Russian Review» (1993. Vol. 52. № 3). Выражаю глубокую благодарность журналу за разрешение опубликовать его в данной книге.

ХРОНОЛОГИЯ


Декрет о земле
О земле // СУ РСФСР. 1917. № 1. Ст. 3.
Начинается мобилизация рабочих — « 25-тысячников »
Сталин провозглашает политику «ликвидации
кулачества как класса»
К вопросам аграрной политики в СССР // Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 141-172.
5 января 1930 — Резолюция ЦК о повышении темпов коллективизации и раскулачивания
О темпе коллективизации и мерах
помощи государства колхозному строительству //
КПСС в резолюциях... Т. 4. С. 383-386.
Январь 1930 — Кампания по сплошной коллективизации,
закрытие сельских церквей
1 марта 1930 — статья Сталина «Головокружение от успехов»
Головокружение от успехов // Сталин. Сочинения. Т. 12. С. 191-199.
26 октября 1917
Ноябрь 1929
27 декабря 1929
I марта 1930
30 июля 1930
II августа 1930
30 июня 1931 20 мая 1932

Первый устав сельскохозяйственной артели Примерный устав сельскохозяйственной артели... // СЗ СССР. 1930. № 24. Ст. 255.
Упразднение сельской общины (мира)
О ликвидации земельных обществ в районах сплошной коллективизации // СУ РСФСР.
1930. № 51. Ст. 621.
Резолюция ЦК о всеобщем обязательном начальном образовании
О всеобщем обязательном начальном обучении // КПСС в резолюциях... Т. 4. С. 473-476.
Закон об отходничестве
Об отходничестве // СЗ СССР.
1931. № 46. Ст. 312.
Закон, разрешающий крестьянам вести торговлю О порядке производства торговли колхозов, колхозников и трудящихся единоличных крестьян... // СЗ СССР. 1932. № 38. Ст. 233.

7 аюуста 1932 — Закон об охране социалистической собственности
Об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности // СЗ СССР. 1932. № 62. Ст. 360.

Зима 1932
27 декабря 1932
Январь 1933
Начало голода в основных зернопроизводящих районах Украины
Закон, устанавливающий паспортную систему
внутри страны
Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописке паспортов // СЗ СССР. 1932. № 84. Ст. 516.
Резолюция ЦК о создании политотделов МТС Цели и задачи политических отделов МТС и совхозов // КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 78-89.
Февраль 1933 17 марта 1933
Ноябрь 1934
Февраль 1935 17 февраля 1935
7 июля 1935
Первый съезд колхозников-ударников
Новый закон об отходничестве
О порядке отходничества из колхозов // СЗ СССР. 1933. № 21. Ст. 116.
Резолюция ЦК о ликвидации политотделов МТС О политотделах в сельском хозяйстве // КПСС в резолюциях... Т. 5. С. 198-204.
Второй съезд колхозников-ударников
Второй устав сельскохозяйственной артели Примерный устав сельскохозяйственной артели... // СЗ СССР. 1935. № 11. Ст. 82.
Закон, предоставляющий землю «в вечное
пользование» колхозам
О выдаче сельскохозяйственным артелям государственных актов на бессрочное (вечное) пользование землей // СЗ СССР. 1935. № 34. Ст. 300.
Ноябрь 1935
Декабрь 1935 Декабрь 1935
Съезд стахановок-«пятисотниц» свеклосахарного производства
Съезд стахановцев-комбайнеров
Съезд стахановцев-хлеборобов, на котором прозвучали слова Сталина: «Сын за отца не отвечает»
19 декабря 1935 — Закон об укреплении колхозов в нечерноземной полосе
Об организационно-хозяйственном укреплении колхозов и подъеме сельского хозяйства в областях, краях и республиках нечерноземной полосы // СЗ СССР. 1935. № 65. Ст. 250.

Февраль 1936 Осень 1936
- Съезд стахановцев-животноводов
- Неурожай во многих областях, приведший к
голоду зимой и весной 1937 г.
27 февраля 1937 — Законы, отдающие в некоторых областях земли совхозов колхозам
20 марта 1937 Июль 1937 Осень 1937
Об отрезке земель от совхозов, хозяйств орсов и подсобных предприятий... и об увеличении за этот счет земель колхозов // СЗ СССР. 1937. № 16. Ст. 49-58.
- Прощение недоимок по зернопоставкам за 1936 г.
О снятии недоимок по зернопоставкам
за 1936 г. // СЗ СССР. 1937. № 21. Ст. 79.
- Секретная инструкция Сталина, предписыва
ющая провести облаву на вернувшихся из
ссылки кулаков и уголовных преступников
- Показательные процессы над сельскими район
ными руководителями, обвиняемыми в жесто
ком обращении с колхозниками, нарушении
устава сельскохозяйственной артели и саботаже
19 апреля 1938 — Закон, запрещающий массовые исключения из колхозов
О запрещении исключений колхозников из колхозов // СЗ СССР. 1938. № 18. Ст. 115.
19 апреля 1938 — Закон о неправильном распределении доходов в колхозах
О неправильном распределении доходов в колхозах // СЗ СССР. 1938. № 18. Ст. 116.

27 мая 1939
28 декабря 1939
21 апреля 1940

Декрет «О мерах охраны общественных земель
от разбазаривания»
О мерах охраны общественных земель от разбазаривания // СЗ СССР. 1939. № 34. Ст. 235.
Декрет о посевах
О порядке планирования посевов зерновых культур в колхозах // СЗ СССР. 1940. № 1. Ст. 3.
Закон, разрешающий выплату ежемесячного оклада председателям колхозов (вначале для восточных районов СССР, впоследствии был распространен и на другие районы)
Об оплате председателей колхозов в восточных районах СССР // СЗ СССР. 1940. № Ц. Ст. 271.

ВВЕДЕНИЕ
Зимой 1929—1930 гг. советская власть развернула кампанию по проведению сплошной коллективизации сельского хозяйства. Поддержки в деревне кампания не встретила (да и когда крестьяне активно поддерживали программы коренных перемен, провозглашаемые государством?), но власти об этом не слишком и заботились. Коллективизация проводилась не снизу, а сверху, государство было ее инициатором, и новые коллективные хозяйства организовывались людьми пришлыми — работниками сельсоветов и приданными им в усиление десятками тысяч городских коммунистов, рабочих и студентов, специально командированных для этой цели в деревню.
Многие из городских чужаков, проникнутые духом Культурной Революции1, которая была тогда в самом разгаре, были исполнены воинственного стремления к переменам и презрения к темноте и отсталости крестьянской массы. Они видели свою миссию в социалистическом переустройстве деревни и осуществляли ее в самых крайних формах, в результате чего создание колхозов зачастую сопровождалось насильственным закрытием сельских церквей и публичным уничтожением икон. Но насилие при проведении коллективизации отнюдь не ограничивалось подобными символическими действами, и его не следует списывать на инициативу исполнителей на местах. Сама стратегия коллективизации, разработанная верховной властью, уже включала в себя насильственные меры, а именно экспроприацию и высылку сотен тысяч кулацких семей. Политика массового раскулачивания была провозглашена одновременно с началом кампании коллективизации зимой 1929—1930 гг. Хотя вступление в колхоз объявлялось делом добровольным, с самого начала стало ясно, что смутьяны, не желающие туда вступать, попадут под весьма растяжимую категорию кулаков и окажутся в списках на раскулачивание и высылку.
Первый, еще не слишком организованный этап коллективизации в январе и феврале 1930 г. пришелся на инертный период сельскохозяйственного цикла. Поэтому обобществление хозяйств непосредственно выражалось в том, что государственные уполномоченные забирали у крестьян скот (лошадей, коров, свиней, овец), а кое-где даже и кур, и объявляли все отобранное колхозной собственностью. В начале марта Сталин назвал такое огульное обобществление скота ошибкой и заявил, что крестьянин имеет право в своем личном, необобществленном хозяйстве держать корову, мелкий скот и птицу. Но ущерб уже был нанесен,
10

как в области экономической (угроза захвата скота повела к массовому его забою крестьянами, а обобществленные животные во множестве гибли от неумелого и небрежного ухода), так и в том, что касалось отношения крестьян к колхозам. По их мнению, коллективизация началась с обычного ограбления, впоследствии власти отказались от подобной практики лишь частично (лошади остались колхозной собственностью), а возмещать крестьянам убытки никто и не думал.
Коллективизация явилась жестоким ударом по российскому крестьянству. Правда, на его памяти государство не впервые решало перестроить сельское хозяйство страны во имя экономического и социального прогресса. Первой попыткой такого рода явилась отмена крепостного права в 1861 г., после которой правительству зачастую приходилось посылать в деревню войска, чтобы заставить крестьян подписать акты, обязывающие их уплатить за землю. Второй попыткой стала столыпинская аграрная реформа, начатая в 1906—1907 гг., которая — в нарушение традиций и невзирая на то, что сами крестьяне оказывали предпочтение структурам, предупреждавшим экономическое расслоение деревни и сводившим к минимуму хозяйственный риск, — поощряла самых предприимчивых из них выходить из сельской общины (мира) и становиться независимыми мелкими фермерами (хуторянами). Но ни одна из прежних государственных реформ не проводилась такими насильственными, принудительными мерами, не предполагала такого прямого и всестороннего наступления на вековые крестьянские ценности и не забирала у крестьян так много, давая взамен так мало.
Главной целью коллективизации было увеличить размеры государственных хлебозаготовок и не дать крестьянам придерживать зерно, не выбрасывая его на рынок. Крестьяне это отчетливо понимали с самого начала, поскольку кампания по проведению коллективизации зимой 1929 — 1930 гг. стала по сути кульминационным пунктом в ожесточенной борьбе, которая более двух лет велась между крестьянами и государством из-за хлебозаготовок. При коллективном, механизированном ведении хозяйства значительно повысится урожайность, обещало государство, но, даже если так и было на самом деле, крестьяне от этого ничего не выигрывали. Многие из них называли коллективизацию «вторым крепостным правом», ибо воспринимали ее как механизм экономической эксплуатации, с помощью которого государство могло вынудить крестьян отдавать за номинальную плату гораздо большую часть собранного урожая, чем они сами продали бы в рыночных условиях.
В этой книге я рассматриваю различные стратегии, взятые на вооружение российскими крестьянами, чтобы справиться с последствиями удара, нанесенного им государством в ходе коллективизации, и те способы, с помощью которых они пытались поставить колхозы на службу собственным интересам, а не только ин-
11

тересам государства. Подобные стратегии можно назвать «стратегиями подчиненных»2, ибо они неразрывно связаны с подчиненным статусом крестьян в обществе и их положением как объектов агрессии и эксплуатации со стороны вышестоящих органов и отдельных лиц. Однако в моем понимании стратегии подчиненных не сводятся к различным способам сопротивления властиЗ и включают в себя уловки, с помощью которых слабые пытаются защитить себя и отстоять свои права друг перед другом, так же как и перед сильными; планы достижения индивидуального успеха, так же как и коллективный протест. В общем и целом эти стратегии представляют собой набор способов, позволяющих человеку, на долю которого выпало получать приказы, а не отдавать их, добиваться того, чего он хочет.
СТРАТЕГИИ СОПРОТИВЛЕНИЯ
Поведение российских крестьян после коллективизации зачастую принимало формы «повседневного сопротивления» (выражение Джеймса Скотта), обычные для подневольного и принудительного труда во всем мире: работа спустя рукава, непонимание получаемых распоряжений, безынициативность, мелкое воровство, невыходы в поле по утрам и т.д.4. Подобное поведение характерно было для русского мужика в эпоху крепостного права, а в начале 30-х гг. он, безусловно, отчасти сознательно вернулся к прежним приемам и уловкам, разыгрывая роль крепостного, вынужденного отрабатывать барщину. Когда в 1931 — 1932 гг. новым колхозникам стало окончательно ясно, какую огромную часть урожая намерено отбирать у них государство, пассивное сопротивление крестьян, выраженное, в частности, в демонстративной апатии и инертности, нежелании сеять, сокращении посевных площадей, приняло такие размеры, что Сталин называл это «итальянкой» (итальянской забастовкой). Голод 1933 г. явился результатом такого столкновения непреодолимой силы (государственных требований выполнения плана хлебозаготовок) с неподатливым объектом (упорным пассивным сопротивлением крестьян).
Открытые вооруженные выступления против коллективизации в центре России случались сравнительно редко, отчасти потому, что государство их безжалостно подавляло (любого смутьяна тут же объявляли кулаком и отправляли в Гулаг либо ссылали в Сибирь), отчасти из-за того, что деревенская молодежь — основная потенциальная боевая сила — массами покидала деревню, устремляясь на заработки в города или на промышленные новостройки.
Важное место среди стратегий сопротивления коллективизации, избираемых российскими крестьянами, занимало бегство, но это не были обычные побеги рабов или крепостных от хозяина, стремящегося их вернуть и удержать. Правда, колхозы часто пы-
12

тались воспрепятствовать выходу тех или иных своих членов точно так же, как это делала община в течение длительного периода круговой поруки — коллективной ответственности по выкупным платежам за землю после крестьянской реформы 1861 г., однако государство, являвшееся в конечном итоге главным хозяином своих крестьян, весьма вяло и довольно двусмысленным образом противодействовало уходу их из колхозов, когда вообще обращало на это внимание. В основе воззрений коммунистического руководства в период коллективизации лежало представление, что в деревне находится как минимум 10 млн человек избыточного населения, которое рано или поздно должно будет пополнить собой рабочую силу в городах. Экспроприируя и ссылая кулаков, власть сама удалила из российских деревень свыше миллиона крестьян и побудила к бегству еще большее число людей, опасавшихся, что их постигнет та же судьба. Даже после введения в 1933 г. паспортной системы отток сельских жителей в город не прекращался, и власти относились к этому движению снисходительно, а временами даже активно его поощряли.
В середине 30-х гг. колхозная система укрепилась, соответственно изменилась и стратегия поведения крестьян. Многим из них безоговорочный выход из колхоза стал казаться менее привлекательным, чем более неопределенное и двусмысленное отходничество, то есть отъезд в другие места на заработки, временные или сезонные (по крайней мере теоретически), который не влек за собой отказа от членства в колхозе. К концу 30-х гг., к немалой досаде правительства, удивительно большое число крестьян находили способы сохранять свое членство в колхозе — и тем самым личные приусадебные участки, — мало или совсем не работая в самом колхозе.
Еще одной стратегией сопротивления являлись постоянно ходившие в деревне апокалиптические и антиправительственные слухи. Власти это прекрасно понимали, и тщательное отслеживание ими «разговоров и слухов»5 стало теперь истинным подарком для историков. При первом всплеске движения за коллективизацию основная масса слухов гласила, что вступать в колхозы — опасно, безрассудно, противоречит божеским законам: коллективизация — это второе крепостное право, прежние помещики вернутся, те, кто вступили в колхозы, умрут с голоду, дети колхозников будут отмечены печатью Сатаны, близится Страшный Суд, Бог покарает вступивших в колхозы и т.д. На протяжении всех 30-х гг. самым упорным был слух о том, что скоро будет война, иностранные армии вторгнутся в Россию и колхозы будут отменены.
Сопротивление крестьян государству в некотором отношении принимало религиозную окраску. В 20-е гг. православие в российской деревне было в упадке: церковь находилась в смятении в результате отделения ее от государства после революции, протестантские секты получили много новых приверженцев, среди моло-
13

дежи, особенно возвратившихся с фронта солдат, стало модным демонстрировать свое безбожие и презрение к попам. Однако коллективизация — а точнее, сопровождавшие ее массовое закрытие церквей, сожжение икон, аресты священников — мгновенно возродила православную набожность. Часто по пятам за коллективи-заторами в деревнях ходили плачущие и причитающие крестьянки вместе с сельским священником, распевающие «Господи, помилуй»; такого же рода демонстрации проводились перед сельсоветами. Мотив попрания государством исконной веры крестьян занял центральное место в образной системе, используемой селом для выражения протеста против коллективизации.
Подобное облечение конфликта между крестьянами и государством в религиозные формы имеет в России долгую историю. Достаточно вспомнить отождествление старообрядцами Петра Великого с Антихристом и государственное преследование сектантов в эпоху поздней империи. Вот и во время коллективизации крестьяне для выражения протеста обратились к символике православия. Однако к концу 30-х гг. истинно православное содержание религиозной формы выветрилось или по меньшей мере все больше и больше подавлялось старообрядчеством, сектантством, народными верованиями. Крестьяне создавали доморощенные религиозные обряды и подпадали под влияние многочисленных харизматических и протестантских сект, ведущих в деревне полуподпольное су-ществованиеб.
Насколько можно судить, огромное большинство российских крестьян в 30-е гг. считали себя верующими, и более половины из них рискнули заявить об этом открыто, отвечая на соответствующий вопрос при проведении переписи населения в 1937 г. (после целой лавины слухов о политическом значении этого вопроса и вероятных политических последствиях утвердительного или отрицательного ответа на него). В государстве, проповедующем атеизм, публичное признание себя верующим неизбежно содержало оттенок протеста, но в том, что касается крестьян, может быть верно и обратное: их протест почти неизбежно принимал религиозную окраску. За примерами из самых разных областей взаимодействия крестьян с государством ходить недалеко. Так, то, что власти называли уклонением колхозников от полевых работ, сами колхозники объясняли необходимостью соблюдать те или иные церковные праздники (которые зачастую нельзя было бы найти ни в одном церковном календаре). И в 1937 г., когда государство недолго экспериментировало с выборами в Верховный Совет, предоставляя возможность выбирать из нескольких кандидатов, тех «церковников и верующих», которые, по словам советских газет, пытались злоупотребить новыми правилами выборов, вероятно, с тем же успехом можно было бы назвать обычными крестьянами, поднявшими религиозное знамя, как всегда, используемое деревней для выражения политического протеста.
14

Определение принципов ведения коллективного хозяйства
Не все из стратегий подчиненных, принятых на вооружение российскими крестьянами, были связаны именно с сопротивлением. Многие из них имели отношение к установлению принципов коллективизации, т.е. к процессу выработки условий ведения коллективного хозяйства. До того как коллективизация началась фактически, не существовало никаких наметок по ее проведению, никаких установочных документов, вряд ли они даже обсуждались, — и никакого свода инструкций. Хлебозаготовки — вот почти единственный механизм, связанный с коллективизацией, который был опробован заранее. Даже раскулачивание, при всем размахе поставленных им организационных задач и огромных политических и социальных последствиях, проводилось при минимальных продумывании и подготовке, почти экспромтом.
У партийных руководителей насчет колхозов имелось одно-единственное твердое убеждение: их основная функция — выполнение государственных планов по заготовке зерна и другой сельскохозяйственной продукции. Сверх того «колхоз» в начале 30-х гг. был в сущности пустым словом. Что на самом деле означало это слово, должно было быть определено на практике, в ходе своего рода трехсторонних переговоров между центральной властью, местными руководителями и крестьянством. В отношении своего внутреннего устройства колхоз должен был стать тем, что сделают из него крестьяне и местное руководство, он не являлся чем-то заданным, и форма его находилась в процессе творения. Должен ли колхоз быть коммуной, где вся собственность находится в общем владении, или артелью, в которой крестьяне сообща обрабатывают колхозные поля, но сохраняют и свои личные хозяйства? Совпадает ли колхоз по своим размерам и устройству с деревней и общиной? Могут ли колхозники свободно уезжать на заработки на сторону? Имеют ли они право выращивать овощи и разводить кур в своем хозяйстве? Могут ли они продавать свою продукцию на рынке? Могут ли иметь корову, двух коров или лошадь? Как доход колхоза должен распределяться между его членами? Все эти и многие другие вопросы оставались открытыми.
Коммунисты вначале воображали, что колхоз должен быть крупным сельскохозяйственным объединением (значительно больше прежней деревни), в котором все сельскохозяйственные процессы будут модернизированы и механизированы. На местах руководство и присланные из города коллективизаторы часто считали своей задачей доведение обобществления хозяйств до самой высокой степени, какая только возможна, и запрещали крестьянам сохранять какую бы то ни было личную собственность. Сверх этого их соображения были весьма смутны. Любые черты старой деревни, от чересполосицы до патриархальной власти, автоматически не одобрялись. Поскольку в деревне предполагалось суще-
15

ствование классового расслоения, т.е. наличие эксплуататоров-кулаков и эксплуатируемых бедняков, коллективизаторы всячески пытались также осуществлять принцип «И последние станут первыми», подразумевавший покровительство беднякам и преследование кулаков.
Большинство крестьян вообще не хотели никаких колхозов. Но, когда колхозы стали реальностью, у крестьян, естественно, появились свои соображения относительно каких-то минимальных требований, предъявляемых к колхозной жизни. Они хотели иметь коров и считали, что государство должно наделить коровой каждый двор, где таковой нет. Они хотели, чтобы им вернули обобществленных лошадей, чтобы дали возможность обрабатывать личные наделы (которые государство называло «приусадебными участками») так, как они считают нужным, и не облагали произведенную ими продукцию налогом. Они полагали, что колхоз и, сверх того, непосредственно государство должны помогать крестьянам в неурожайные годы. После уборки урожая, по их мнению, следовало в первую очередь удовлетворить их нужды, а потом уже проводить хлебозаготовки. Эти общие принципы, разумеется, покрывают собой многочисленные расхождения интересов и предпочтений крестьян сообразно региону их проживания, возрасту, полу, наличию или отсутствию источника дохода на стороне и т.д.
Большую часть всего происходившего в 30-е гг. можно рассматривать как процесс притирания, перетягивания, притяжения и отталкивания, в ходе которого различные заинтересованные стороны стремились поставить колхозы на службу своим интересам. В первые годы коллективизации основное место занимала борьба из-за размеров обязательных государственных заготовок, разрешившаяся, катастрофически для обеих сторон, голодом 1932 — 1933 гг. Хотя планы заготовок в результате этого голода временно были снижены, тем не менее государство не отказалось от своего решения забирать у крестьян гораздо большую часть урожая, чем та, которую они продали бы ему по своей воле, и это определило как природу советских колхозов, так и отношение к ним крестьян в течение всего сталинского периода советской истории.
Другие вопросы давали больше простора для компромисса и своего рода повседневных переговоров и соглашений, являющихся по большей части необходимым составным элементом любых человеческих взаимоотношений. По некоторым пунктам, например в вопросе о размерах колхозов, государство изменило свои первоначальные установки. По другим, таким как обязательное обобществление лошадей, оно стояло на своем, невзирая на постоянный нажим со стороны крестьянства. А были и такие вопросы (к примеру, размеры приусадебных участков, объем трудовых обязанностей колхозников), которые стали предметом нескончаемого спора, причем границы допустимого на практике постоянно смещались в ту или иную сторону.
16

Употребляемая нами метафора «переговоры» ставит вопрос о том, какой же идеал «хорошей жизни» лежал в основе желаний и требований крестьян, и вопрос этот непрост, ибо в российском селе в дискурсе крестьян существовало несколько таких идеалов. Они, вероятно варьировались в зависимости от места проживания, пола, возраста и социального положения крестьянина в деревне. Кроме того, российский крестьянин, по-видимому, имел в своем распоряжении целый набор идеалов хорошей жизни, подобно набору поговорок и полезных советов, и в каждый данный момент выбирал из них тот, который наиболее соответствовал обстоятельствам.
Некоторым крестьянам при определенных условиях хорошей жизнью казалось возвращение к тому, что ученые иногда называют «традиционной» деревней, имея в виду замкнутую в себе сельскохозяйственную общину, равнодушную или враждебную к внешнему миру, к другим государствам и городам, руководствующуюся принципами «нравственной экономики» и «ограниченного блага». Нужно сказать, что подобная традиционная деревня всегда была скорее умозрительной конструкцией, чем исторической реальностью, но эта конструкция существовала и в умах российских крестьян, а не только в умах антропологов, что и было самым драматическим образом продемонстрировано в 1917 — 1918 гг., когда, к изумлению многих российских интеллигентов, община возродилась, взяла под свой контроль захват и раздел помещичьих земель и заставила вернуться многих «выделившихся» из общины в ходе предвоенных столыпинских реформ. Еще раз это проявилось, хотя и с меньшей силой, в первые годы коллективизации, когда крестьяне часто требовали, чтобы колхоз распределял хлеб между дворами по уравнительному принципу, принимая в расчет размеры каждой семьи («по едокам»), а не трудовой вклад ее членов в работу колхоза7.
С указанным выше идеалом хорошей жизни соперничал другой, порожденный опытом советской новой экономической политики (нэпа) в 1920-х гг. и предвоенными столыпинскими реформами: превращение крестьян в независимых мелких фермеров, которых государство в значительной степени предоставляет самим себе, которые производят продукцию на рынок и желают большего, нежели просто поддерживать свое существование. Именно эти цели преследовали некоторые предприимчивые колхозники — близкие родственники «разумных крестьян» Попкина8, — постоянно пытавшиеся найти способы увеличить размеры своих приусадебных участков и свои торговые обороты, и именно в этом контексте можно понять существовавшую среди колхозников, столь часто порицаемую тенденцию рассматривать свои участки как частную собственность (понятие, вроде бы чуждое для «традиционных» российских крестьян), которую отдельные лица могут сдавать и брать в аренду, покупать или продавать, как им заблагорассудится.
17

Третий идеал хорошей жизни, возможно, самый поразительный из трех, — представление о таком колхозе, где благосостояние и безопасность колхозников обеспечены целым рядом государственных мер, таких как пенсии, гарантированный минимум дохода, восьмичасовой рабочий день, оплата больничных листов, льготы матерям и даже оплачиваемый отпуск. Подобные требования звучали в заявлениях и письмах отдельных крестьян в органы власти (в отличие от требований «традиционных» и «разумных» крестьян, выражавшихся скорее действиями, нежели словами). Их источником служило отчасти сложившееся еще при крепостном праве идеализированное представление о «хорошем хозяине», помогающем своим крестьянам в годину бедствий. Но главным образом, по-видимому, российских крестьян вдохновляло прочтение новой советской Конституции, служившей предметом организованного сверху всенародного обсуждения в 1936 г., и знание о тех выгодах, которыми пользуются городские рабочие, получающие твердый ежемесячный оклад. Крестьяне желали пользоваться теми же преимуществами, которые уже имели рабочие в городах и которые Конституция обещала всем советским гражданам. В своих требованиях они говорили о гарантиях и льготах как о своих законных правах, цитируя Конституцию. Этот факт можно истолковать как неявное признание того, что по крайней мере в одном отношении у крестьян и социалистического строя были общие ценности, однако он может свидетельствовать и просто о достаточной чуткости крестьян, просивших именно того, что государство, казалось, считало себя обязанным дать. Я называю подобные представления «идеалом всеобщего госиждивенчества», распространившимся в российской деревне вместе с созданием колхозов.
Стратегии активного приспособления
«Тайные протоколы» жизни российских крестьян9 — т.е. то, что они говорили друг другу как собратья по подчиненному положению, вдали от ушей властей предержащих (как они думали), — показывают постоянное и непримиримое ожесточение против колхозов на протяжении всех 30-х гг. По крайней мере, так говорят нам донесения советских органов внутренних дел, касающиеся крестьян. Конечно, эти тайные протоколы, так же как их публичные двойники, освещают лишь одну сторону картины. Крестьянин мог привычно ругать колхозы в разговоре с товарищами по несчастью, членами братства униженных и оскорбленных, и столь же привычно в присутствии начальства соглашаться с тем, что колхоз принес ему все мыслимые и немыслимые выгоды, причем ни одна из этих затверженных позиций не могла служить отражением его истинного мнения как мнения отдельного человека, имеющего свой собственный счет прибылей и убытков,
18

принесенных колхозом ему лично, собственные претензии и стремления.
Точно так же, как в умах крестьян существовал целый ряд идеалов хорошей жизни, в их распоряжении имелся и ряд стратегий поведения в ситуации, сложившейся после коллективизации. Стратегию пассивного сопротивления использовали в той или иной степени большинство крестьян. К ней присоединялась стратегия пассивного приспособления, т.е. неохотного признания новых правил игры, рожденных появлением колхозов, и старания как можно лучше применить их в своих интересах. Однако налицо были и стратегии активного приспособления, и те, кто выбирал их, не пользовались популярностью у односельчан, исходивших из принципа «ограниченного блага» (согласно которому член общины, претендующий на больший кусок пирога, тем самым уменьшает куски остальных).
Существовало три основных пути активного приспособления: занять руководящую должность в колхозе, стать механизатором, работающим часть года на местной МТС, или стать стахановцем. По первому пути шли главным образом люди сравнительно зрелого возраста, второй в основном выбирали молодые мужчины, хотя власти делали все возможное, чтобы открыть доступ в ряды механизаторов женщинам. Третий путь в принципе был открыт любому колхознику, не занимающему руководящего положения в колхозе. На практике эту возможность использовали по большей части молодые механизаторы и, что самое важное, женщины: обычные полевые работницы, доярки, скотницы.
Руководящий пост в колхозе имел большее значение, чем в общине, и приносил более существенное вознаграждение, как формальное, так и неформальное, в особенности это касалось должности председателя колхоза, в меньшей степени — колхозного бригадира или бухгалтера. Все же, после недолгого периода неразберихи в начале 30-х гг., преемственность между общиной (официально упраздненной в России в 1930 г.) и колхозом оставалась весьма заметной. Во-первых, колхоз территориально часто совпадал с прежней общиной и являлся ее непосредственным преемником как административная и организационная единица. Во-вторых, колхоз и община выполняли сходную функцию посредника в отношениях между крестьянами и государством. Особенно явно их сходство выражалось в том, что как община в течение полувека после крестьянской реформы несла коллективную ответственность по выкупным платежам, так и колхоз нес коллективную ответственность по выполнению обязательных заготовок.
Изгнание кулаков и временное господство городских пришельцев в начале 30-х гг. разорвали было преемственность между руководством прежней общины и колхоза, однако к середине 30-х гг. среди крепких крестьянских семей, которых прежде отталкивала и пугала коллективизация и подвергали гонениям союзники государства из числа бедноты, стала появляться тенденция возвра-
19

щаться на сцену и принимать на себя бразды правления в колхозах, как прежде в общине.
Должность председателя колхоза по многим признакам можно сравнить с должностью сельского старосты, но председатель пользовался большей властью, большими экономическими выгодами и подвергался большему риску. Можно провести также параллель между ролью председателя и колхозных бригадиров, с одной стороны, и, с другой стороны, — так называемых большаков в крупном помещичьем имении, привилегированной группы, помогавшей управляющему имением держать в повиновении остальных крестьян10. Колхозный председатель служил главным посредником в отношениях между колхозной деревней и государством, в частности между деревней и районными властями. Именно ему приходилось доказывать району, что планы заготовок такой-то и такой-то сельхозпродукции слишком высоки, и добиваться их снижения; сообщать крестьянам, что район собирается принять серьезные меры для прекращения мелкого воровства и использования колхозных лошадей в личных целях; находить оправдания при невыполнении планов заготовок и т.д.
Как местные, так и присланные со стороны председатели играли эту роль, хотя и по-разному. Председатель со стороны пользовался большим доверием и престижем в сношениях с внешним миром. Он мог говорить с районом его языком и почти на равных. Однако местный председатель лучше знал деревню и ее реальные производительные ресурсы, к тому же односельчане ему больше доверяли. К середине 30-х гг. большинство председателей колхозов были местными — из той же деревни или по крайней мере из того же района — и лишь малая часть их (около трети) состояла в коммунистической партии.
Председатели колхозов могли пользоваться весьма существенными материальными выгодами. Во-первых, им платили лучше, чем остальным колхозникам, даже до того, как они добились установления долгожданного ежемесячного денежного оклада в начале 40-х гг. Во-вторых, их положение давало им массу привилегий, включая фактический контроль над колхозным имуществом, например лошадьми, и распоряжение денежными доходами колхозов. Однако эта должность была связана и с определенным риском: председатель мог быть арестован, если колхоз срывал план государственных заготовок. К тому же должность председателя колхоза не давала честолюбивому крестьянину возможности подняться по административной лестнице. Районное руководство могло поручить председателю возглавить другой колхоз или назначить его председателем сельсовета, но обе эти должности были отсечены от установившейся бюрократической структуры; у председателя колхоза или сельсовета было мало шансов занять какой-либо административный пост в районе.
Молодые колхозники, становившиеся механизаторами (трактористами и комбайнерами), составляли еще одну привилегирован-
20

ную группу. За работу на МТС в течение шести месяцев в период роста и созревания зерновых им платили гораздо больше, чем простым колхозникам, их мобильность и существовавшие для них возможности продвижения значительно превосходили возможности других крестьян. Но механизаторы в колхозной жизни стояли на отшибе, и не только потому, что работали на МТС, а и потому, что с большой долей вероятности могли в самом скором времени воспользоваться своими техническими знаниями и навыками как билетом для отъезда из деревни и вступления в ряды городских рабочих.
Для колхозной жизни в 30-е гг. симптоматично стремление молодежи уехать, так как только за пределами деревни ей мог выпасть шанс пробиться в жизни. В этом проявлялось наиболее характерное различие между молодежью и стариками, ибо молодым уехать было так же легко, как трудно пожилым, но, со всей очевидностью, данное различие не приводило к конфликту между поколениями. Коллективизация изменила отношения отцов и детей. Столкновения ценностей и пренебрежения родительским авторитетом, столь типичного для молодежи 20-х гг., больше не замечалось. Напротив, родители, по-видимому, были всецело согласны с тем, что уехать из деревни — самое лучшее, что могут сделать их дети, особенно сыновья.
Стахановское движение было развернуто с целью поощрения личной инициативы в деле повышения производительности труда. Оно зародилось в промышленности и было перенесено в деревню в середине 30-х гг. В колхозе, как и на заводе, стахановцем назывался работник, перевыполнявший норму, — тот, кто по своей воле работал усерднее или дольше остальных. При этом сам работник получал премию, но у начальства появлялся повод повысить нормы всем прочим. Стахановцы во всех отраслях, в том числе и в сельском хозяйстве, вызывали негодование других работников и часто становились объектами злобной мести, но колхозные стахановцы составляли особую категорию, потому что ими часто становились женщины, работавшие в поле или на ферме. Их самоутверждение на трудовом поприще влекло за собой попрание авторитета мужчин (отцов и мужей) в семье. Лозунги освобождения женщин от патриархального гнета, сопровождавшие стахановское движение, несомненно, настолько же привлекали некоторых крестьянок (главным образом молодых, но порой и женщин более старшего возраста, овдовевших или брошенных мужьями), насколько казались оскорбительными большинству крестьян.
Вообще женщину, стремившуюся воспользоваться возможностями, которые ей предоставляло провозглашенное освобождение, и становящуюся председателем колхоза, трактористкой или стахановкой, судили гораздо строже, чем мужчину, делавшего то же самое. Если дело касалось мужчин, то к стратегиям приспособления, избиравшимся отдельным человеком (семьей), относились с большой долей терпимости. Но с женщинами, особенно не обреме-
21

ненными обязанностями главы семьи, все обстояло иначе. Со стахановками, в частности, нередко обходились как с предательницами, заслуживающими общественного презрения, даже несмотря на то, что власти могли сурово покарать за подобные выпады.
Остается открытым вопрос, насколько стратегии активного приспособления, взятые на вооружение некоторыми колхозниками, могут свидетельствовать о «советизации» деревни, то есть о примирении ее с ценностями, провозглашаемыми существующим строем, и усвоении этих ценностей. Примирение как таковое в 30-х гг. всегда было поверхностным; наверное, только послевоенное восстановление колхозов (вопреки широко распространившимся надеждам на деколлективизацию) убедило крестьян, что колхозы были и будут. Крайне тяжкое бремя обязательных государственных заготовок в течение всех 30-х гг. также не способствовало примирению с принципом коллективного хозяйствования.
Одним из факторов, препятствующих советизации, явилось то, что крестьяне, наиболее расположенные к восприятию советских ценностей, обладали и наибольшими возможностями покинуть деревню и устроить свою жизнь в городе. Этот процесс быстро унес из колхоза большинство его немногочисленных искренних приверженцев (молодежь, бросающую вызов мудрости своих предков, крестьян-рабочих, стоящих одной ногой как бы в двух мирах, бывших красноармейцев); в дальнейшем молодые колхозники нескончаемым потоком покидали село для службы в армии, работы на шахтах и промышленных новостройках, для продолжения образования — и никогда больше не возвращались. В первые годы существования колхозов, когда от половины до трети сельских жителей еще не вступили в них и бандитские налеты на колхозы (часто осуществляемые кулаками, подвергнутыми экспроприации), не были редкостью, начал, по некоторым признакам, развиваться своего рода колхозный патриотизм, основанный на соперничестве между колхозниками и единоличниками. Однако всего за несколько лет почти все единоличники, обложенные репрессивным налогом, принуждены были вступить в колхозы, и этот источник колхозного самосознания и патриотизма иссяк.
Стратегии манипулирования
В российском селе 30-х гг. царил раскол. Правда, большая часть сельских жителей сходилась во мнении по некоторым основным пунктам, например: что коллективизация — это плохо, что налоги и государственные планы хлебозаготовок слишком высоки, что район должен перестать вмешиваться и отдавать невежественные распоряжения относительно таких сельскохозяйственных работ, как сев или уборка урожая. Но это вовсе не значило, что вмешательство государства сплотило деревню. Скорее, верно было обратное, а уж в какой степени — это зависит от того, какой мы
22

должны считать деревню 20-х гг.: в высшей степени раздробленной (как думали современные советские наблюдатели) или сравнительно единой (как полагают западные историки)11.
Коллективизация ухудшила экономическое положение большинства крестьян и тем укрепила их хроническую привычку завидовать соседям. Раскулачивание, которому подвергли некоторые семьи, давая возможность остальным нагреть руки на их несчастье, невероятно повысило число взаимных обид и претензий в деревне. Ликвидация мира, естественно, уменьшила способность сельской общины держать в узде своих членов и улаживать ссоры, по крайней мере до тех пор, пока колхоз не утвердился на позиции преемника сельского мира. Коллективный принцип, формально воплощенный в колхозном строе, по-видимому, не находил никакого отклика среди российских крестьян, несмотря на наследие общинного быта. Крестьяне никогда не соглашались с тем, что являются в каком-то смысле совладельцами колхозной земли и имущества. Они предпочитали изображать себя рабочей силой, которую используют на колхозных полях ради чьей-то выгоды.
Возможно, когда-то российских крестьян и отличали великодушие, взаимовыручка, общинная солидарность, с такой ностальгией описывавшиеся славянофилами и народниками, хотя, наверное, разумнее будет отнестись к подобным рассказам скептически1 2. Во всяком случае мало что свидетельствовало об этом в те десять лет, которые последовали за коллективизацией, когда в настроении крестьян, казалось, преобладала смесь возмущения, злобы и апатии. Российское село 30-х гг. напоминало мексиканскую деревню — не идиллическую, как у Роберта Редфилда, а раздираемую склоками, как у Оскара Льюиса, — или, скорее, унылую и злобную деревню южной Италии 50-х гг., где (по словам одного социолога) нищета и чувство неполноценности в сочетании с эксплуатацией со стороны севера породили уверенность, что единственной возможностью достичь хорошей жизни является эмиграция13.
Самая глубокая пропасть пролегла в российском селе 30-х гг. между бывшими бедняками и бывшими кулаками (или родственниками кулаков). Это различие отчасти основывалось на экономическом положении крестьян до коллективизации, но отражало также и официальный статус, полученный ими в период проведения коллективизации, когда некоторые семьи были заклеймены как кулацкие вследствие раскулачивания какого-либо их родственника, а другие составили группу бедняков, которая помогала коллективизаторам, нередко завладевая при этом конфискованной у кулаков собственностью. Конфликт между этими двумя группами был ожесточенным, сложным и длительным.
Вопреки утверждениям славянофилов, раздробленность и междоусобная вражда не являлись для российской деревни чем-то новым. Еще в недавнем прошлом столыпинские реформы и гражданская война до предела обострили существовавший там антаго-
23

низм. Ничего нового не было и в том, что крестьяне выносили свои раздоры за пределы деревни, жаловались местным властям, писали ходатайства и доносы. Однако в 30-е гг. поток жалоб и доносов из деревни принял поистине беспрецедентные размеры. Это объяснялось не только повышением уровня грамотности (в Советском Союзе в начале десятилетия на селе грамотными были менее 70% мужчин, не достигших 50 лет, и менее 40% женщин, а в конце — 85 — 90% мужчин и более 70% женщин), но и сильнейшим поощрением со стороны властей индивидуальных ходатайств, жалоб и доносов. Советские руководители 30-х гг. считали их важным каналом информации снизу, компенсирующим недостаточное административное присутствие государства в сельской местности. В этой единственной области сталинский режим, обычно пренебрегавший (в лучшем случае) интересами и нуждами крестьян, проявлял чрезвычайную отзывчивость. Руководство читало письма крестьян, проводило расследования по их жалобам и зачастую действовало на основании их доносов.
В российской деревне существовала давняя традиция составления ходатайств и жалоб, как коллективных, так и индивидуальных, адресованных властям, но практика 30-х гг. имеет некоторые отличия. Во-первых, большинство ходатайств были индивидуальными, а не коллективными. Крайне редко колхоз обращался с коллективным ходатайством или жалобой, как это часто делала община, потому что советская власть могла заподозрить заговор или покарать село за организацию массового протеста. Во-вторых, в подавляющем большинстве случаев в селе 30-х гг. крестьяне, не занимавшие руководящих постов в колхозе, писали жалобы и доносы на тех крестьян, которые их занимали.
Доносы на должностных лиц, в особенности на председателей колхозов, в таком большом количестве посылавшиеся крестьянами в газеты, в местные и центральные органы власти, можно сравнить с жалобами на управляющего поместьем при крепостном праве, которые крестьяне слали хозяину поместья в Петербург или Москву. Но для этого вида жалоб существовал прецедент и в советское время. В 20-е гг., когда советская власть еще считала неудобным поощрять осведомительство и доносительство, напоминавшие о старом режиме, она все-таки создала институт «сельских корреспондентов» (селькоров) — внештатных деревенских добровольцев, регулярно писавших для советских газет заметки с разоблачениями преступлений местных кулаков, разложившихся чиновников и священников. Селькорами 20-х гг. часто были учителя и другие люди, занимавшие в деревне маргинальное положение, они сотрудничали с советской властью (и тем самым порывали с «отсталой» деревней), следуя своим идеологическим убеждениям. В 30-е гг. термин «селькор» стал употребляться весьма вольно, пока, наконец, различие между селькорами и обычными авторами крестьянских писем совершенно не исчезло. Лишившись идеологической убежденности, письма с разоблачениями из деревни све-
24

лись к доносам и стали общепринятым оружием, используемым в деревенских склоках.
Крестьяне быстро усвоили, какого рода обвинения вызывали автоматическую реакцию властей. «Связь с кулаками» служила излюбленным мотивом обвинений и контробвинений до периода Большого Террора, когда общим местом стали «связь с врагами народа» и расплывчатое понятие «троцкистская контрреволюционная деятельность». Подобные «идеологические» обвинения, как правило, сопровождались более конкретными, такими как обвинение в расхищении или злоупотреблении колхозными фондами. Расследования, провоцируемые этими письмами, сплошь и рядом заканчивались арестами, уголовным преследованием и смещением колхозных должностных лиц и сельских руководителей низшего звена со своих постов.
Непрерывный поток доносов, может быть, и служил в каком-то отношении интересам государства, но, с другой стороны, сильно вредил административной стабильности и не давал создать опытные, квалифицированные кадры сельских руководителей. Вовсе не государству, а доносчикам-крестьянам в действительности приносила выгоду подобная практика. Правда, тут был и свой риск: иногда проведенное расследование уличало доносчика, а не его жертву, и именно его постигала кара. Однако шансы на благоприятный исход дела все же были достаточно велики. В условиях 30-х гг. донос являлся важной разновидностью стратегии подчиненных, используемой российскими крестьянами. Это была не стратегия сопротивления, а стратегия манипулирования государством, механизм, побуждавший государство не только защищать крестьян от издевательств местного начальства (что, возможно, было в интересах государства, так же как и крестьян), но и вмешиваться в деревенские склоки (что несомненно было исключительно в интересах крестьян-жалобщиков).
ПОТЕМКИНСКАЯ ДЕРЕВНЯ
В 30-е гг. российским крестьянам необходимо было выбирать стратегию поведения для того, чтобы справляться не только с реально существовавшими колхозами, но и с потемкинской деревней, т.е. с идеализированным и искаженным представлением государства о сельской жизни.
Потемкинство царило в речах Сталина, в которых не уделялось никакого внимания недостаткам и противоречиям настоящего и говорилось не о мире, каким он был, а о том, каким он должен был стать, каким он, как думали советские марксисты, обязательно будет. Образом этого мира заменял картину реальной жизни метод социалистического реализма в литературе и искусстве. Потемкинская деревня обладала всеми благами и высокой культу-
25

рой, каких не было и в помине в настоящей российской деревне; крестьяне там были счастливы и не думали возмущаться советским строем; там царил вечный праздник и всегда светило солнце. Именно потемкинскую деревню можно было увидеть в кино — бывшем единственным источником информации о деревенской жизни для Сталина, как впоследствии заявлял Хрущев14, — и не только в кино.
Многие публичные ритуальные действа с участием настоящих крестьян, как, например, всесоюзные съезды колхозников-ударников или стахановцев, на деле служили изображению потемкинской деревни. Роли крестьян в этом спектакле играли не профессиональные актеры, а, если можно так выразиться, профессиональные крестьяне, специализировавшиеся на воплощении образа советского крестьянства. Среди крестьян, которых посылали на съезды стахановцев и выбирали депутатами в Советы, некоторые становились настоящими знаменитостями, как, например, Паша Ангелина или Мария Демченко, которым персонально поручалось разыгрывать роль крестьянок перед Сталиным и другими политическими руководителями реальной жизни, регулярно присутствовавшими на этих съездах. Но и на местном уровне был спрос на потемкинских крестьян: стахановки областного масштаба произносили речи, благодаря секретаря обкома за подаренную швейную машинку; местные газеты помещали фотографии, на которых стахановки районного масштаба доили коров или внимательно слушали речи на собрании в районе.
Потемкинство имело место и в практике повседневной жизни деревни, а именно на многочисленных формально проводившихся колхозных собраниях, представлявших собой главное культурное достижение, связанное с коллективизацией. Но деревня часто была сурова к тем, кто чересчур увлекался потемкинским образом, и сам этот образ стал главной темой деревенских шуток и анекдотов. Тем не менее, потемкинство открывало крестьянам новые возможности для манипулирования, как в положительном смысле (энергичный колхозный председатель сам натаскивал какую-нибудь доярку на роль стахановки, желая использовать ее общественный вес в районе или области), так и, по большей части, в отрицательном (у крестьян появлялся повод критиковать местных руководителей и колхозное начальство за то, что под их руководством деревня не может достичь надлежащего потемкинского уровня).
Во время Большого Террора, когда во многих районных центрах проходили показательные процессы местных руководителей, показания свидетелей-крестьян служили доказательствами для обвинения их в жестоком вымогательстве, незнании сельского хозяйства и равнодушии к страданиям крестьян. Все это было политическим театром — следовательно, частью потемкинского мира, — но свидетели играли в нем самих себя, а не потемкинских крестьян, и высказывали свои истинные претензии. Процес-
26

сы, пожалуй, можно было бы назвать выражением протеста крестьян, замаскированным узаконенным потемкинским фасадом. С точки зрения государства, такая комбинация представлялась опасной, поэтому неудивительно, что показательные процессы подобного рода продолжались всего несколько месяцев и затем их сняли с репертуара.
В потемкинском мире колхозники были «сталинскими крестьянами», отличавшимися особой, даже какой-то интимной привязанностью к вождю, которую выражали ораторы на съездах стахановцев. Эта сторона потемкинской деревни нередко принималась за чистую монету сторонними наблюдателями, в особенности теми, кто находился под впечатлением традиции «наивного монархизма», якобы существовавшей в среде российского крестьянства. Можно ли принимать на веру торжественные заявления крестьян, арестованных в 1860-е гг. за бунты против местных властей, об их верности царю — само по себе вопрос15, но уж их потемкинские образчики в сталинскую эпоху точно на веру принимать нельзя. Последние следует рассматривать диалектически (пользуясь излюбленным эвристическим приемом советского марксизма) скорее как антитезу, чем как тезу советской действительности, и читатель должен помнить, что заглавие американского издания моей книги «Сталинские крестьяне» призвано передать иронию, скрывающуюся за этим выражением.
Судя по донесениям органов внутренних дел, российские крестьяне питали к Сталину сильнейшую антипатию, возлагали на него лично вину за коллективизацию и голод и встречали все его последующие шаги навстречу им с неизменным глубоким подозрением, постоянно отыскивая кроющийся в них подвох. Эта враждебность, хотя и в меньшей степени, переносилась на всех прочих политических руководителей, в том числе и «мужика» Калинина, за исключением тех, кто, подобно Зиновьеву, был официально объявлен врагом советской власти и тем заслужил честь именоваться другом крестьянства. Когда в 1934 г. был убит Киров, якобы самый популярный из советских руководителей, его оплакивали только крестьяне потемкинской деревни, а реальные их двойники, если верить донесениям, выражали удовлетворение, что хоть какой-то коммунистический лидер пал от руки убийцы, и сожалели лишь о том, что жертвой был не Сталин.

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.