139
Сталин и приусадебный участок
Приусадебный участок был одной из важнейших тем, обсуждавшихся на съезде. Это был также один из ключевых моментов для демонстрации примирительного настроя партийных лидеров по отношению к крестьянству. Делегатов заблаговременно не предупредили, и в результате, намеренно или нет, подобная демонстрация была проведена отчасти за их счет.
Проект Устава, очевидно, включал статью о праве колхозников на небольшие приусадебные участки, размеры которых должен был определять Наркомзем61. Хотя делегаты в общем не выступали открыто против приусадебных участков, они всячески выражали недовольство этой идеей, по причинам, как идеологическим (ведь они в прошлом так упорно боролись за принцип коллективной обработки земли), так и практическим (приусадебные участки будут отвлекать колхозников от работы на общественных полях). Большинство выступавших подчеркивали важность того, чтобы размеры приусадебных участков были минимальными и чтобы на них не разрешалось возделывать зерновые культуры62. Экономически нерационально тратить время на маленький приусадебный участок вместо большого колхозного поля, говорил делегат из Курска. Женщины и так слишком много времени работают на своем дворе; кроме того, крестьяне будут выращивать пищевые культуры, а не лен, который так нужен на местах и государству в целомбЗ.
Как признался Тимофей Власенко, делегат из Шишково, в вопросе о приусадебном участке он вынужден был примкнуть к мнению съезда. Однако, согласившись с этим мнением в принципе, он тут же попытался конкретизировать его по-своему, предложив дать «старым» колхозникам постоянное преимущество перед остальными сельчанами:
«ВЛАСЕНКО. Коснусь вопроса о приусадебных землях. До съезда я думал так: надо колхознику давать поменьше земли, но я оказался не прав... Мы на днях начнем разрабатывать свой колхозный устав по примерному уставу, выработанному на съезде, и тогда наши усадебные земли закрепим за колхозниками также навсегда.
ГОЛОСА. А как насчет единоличников?
ВЛАСЕНКО. Будет земля в самой деревне — дадим, не будет, придется занимать подальше, в поле. Лучшие куски земли получат колхозники...»64.
Дискуссия о приусадебных участках, начатая на общем собрании съезда, продолжалась на заседании редакционной комиссии, органа, включавшего 170 человек (в том числе Сталина и М.Чернова, преемника Яковлева на посту наркома земледелия), избранного съездом для выработки окончательной редакции Устава сельскохозяйственной артели. Протокол этого заседания не вошел в
140
отчет о работе съезда, но одна ленинградская делегатка, бывшая членом редакционной комиссии, рассказывала следующее:
«Особо много разговоров было по второму разделу устава — о земле. И любопытно вот что отметить. Тов. Чернов спросил: "Кто желает высказаться?" Рук поднялось столько, что не знали, кому дать слово первому... Большой спор зашел о размерах приусадебных участков. Одни предлагали дать под усадьбу 0,12 гектаров, другие 0,25 гектаров. Я лично предлагала 0,45 гектаров. Некоторые же высказывались за то, что приусадебные земли наделять по едокам. Наша делегатка Карютина... выступила против надела по едокам. "Едоки прибывают и убывают, так что каждый год придется переделывать усадьбу", сказала она.
Выслушав всех остальных, т. Сталин высказал и свое мнение. — Вы собрались, — сказал он, — и все люди передовые, и это очень хорошо, что вы больше думаете работать на колхозной земле, чем на своих участках. Но не надо забывать, что большинство колхозников хотят сад посадить, огород завести, пасеку поставить. Колхозники хотят культурно жить, а для всего этого 0,12 гектаров мало. Нужно дать от четверти до половины гектара и даже до одного гектара в отдельных районах»65.
Это выступление Сталина в защиту приусадебных участков из всех его высказываний на съезде приобрело наибольшую гласность. Докладывая съезду об итогах работы редакционной комиссии, Чернов широко цитировал замечания Сталина. Затем Яковлев передал их партийным организациям Москвы и Ленинграда. Наконец, 13 марта выступление Сталина на заседании редакционной комиссии было опубликовано в «Правде»66.
Делая свои замечания, Сталин явно пытался обозначить позицию сочувствия простым крестьянам и их стремлению к достойной жизни, дистанцируясь (как и в «Головокружении от успехов») от тех партийных руководителей низшего звена и активистов, которые проявляли нетерпимость по отношению к крестьянским чаяниям и склонность к перегибам. Если хотите, чтобы колхоз работал, сказал он, нужно принимать в расчет, что у крестьян есть не только общественные интересы, но и личные. Вы должны позволить им иметь приусадебные участки приемлемых размеров и некоторое количество домашнего скота. Беда ваша в том, не постеснялся заявить активистам Сталин, что «вообще вы хотите зажать колхозника. Это дело не выйдет. Это неправильно»67.
Сталин и женский вопрос
Еще раз Сталин активно вмешался в работу съезда, когда речь зашла о женщинах-крестьянках. Он выступал по этому вопросу на Первом съезде, объявив женщин «большой силой» в колхозе. Неясно, какие именно мотивы им двигали. Иногда Сталин и другие лидеры поднимали женщин на щит, чтобы заручиться их под-
141
держкой, потому что рассматривали их как угнетенный класс в деревне («суррогат пролетариата», по выражению Грегори Массе-ла). В других случаях руководство заходило с противоположной стороны и пыталось примириться с женщинами, считая, что коллективизация задела их сильнее, чем мужчин (в этом смысле Сталин упоминал на Первом съезде «маленькое недоразумение... о корове», временно испортившее отношения советской власти с крестьянками, пока вопрос не был окончательно прояснен в статье «Головокружение от успехов»)68.
На Втором съезде «женской» темой замечаний Сталина стали льготы колхозницам-матерям. Проект Устава, представленный съезду, включал положение о помощи беременным колхозницам, но никаких особых льгот им не обещал. Федотова, делегат из Ленинграда, участвовавшая в работе редакционной комиссии, рассказывала:
«Тов. Сталин очень заботливо, очень чутко относился к нам, женщинам-колхозницам. Он прислушивался ко всем нашим замечаниям и много говорил об облегчении труда колхозниц... Тов. Сталин не согласился с высказыванием отдельных колхозников о том, что женщин надо освобождать только за две недели до родов. Он сказал: — По моему мнению, нужно колхозницу освобождать за месяц до родов и на месяц после родов. И оплатой нельзя их обидеть. За эти два месяца надо платить в половинном размере от их средней выработки»6^.
Чернов по сути в своем докладе съезду рассказал то же самое, и это место в его выступлении было встречено «бурными аплодисментами» делегатов70, хотя не все из них выказывали такой же энтузиазм, делая замечания в ходе обсуждения. Вышеприведенное положение было включено в Устав. Впрочем, стоит заметить, что Сталин вовсе не проявил чрезмерной щедрости, предложив двухмесячный отпуск по беременности и родам: одна делегатка, председатель колхоза, состоящего преимущественно из женщин, предлагала, чтобы отпуск длился три месяца, и сообщила, что в ее колхозе это уже стало правилом71.
Вопрос о возвращении кулаков
Проект Устава содержал статью, позволявшую принимать в колхоз раскулаченных, доказавших своим поведением, что они исправились и не являются больше врагами советской власти. В своей речи на открытии съезда Яковлев остановился на этом вопросе несколько подробнее, указав на трудовой вклад бывших кулаков «на различных участках работы, в том числе в северных лесах, на Беломорском канале», и призывая не следовать политике «мести»72. Однако в этой речи была, безусловно намеренно, допущена неясность относительно того, какие категории раскулаченных имел в виду Яковлев, говоря о возможном приеме их в
142
колхоз. Шла ли речь о контингенте Гулага (кулаках «первой категории»), судя по словам о Беломорском канале? Или о сосланных кулаках («второй категории»), на которых вроде бы указывали несколько упоминаний о «ссылке»? И если так, то что именно предлагал Яковлев: принимать их в колхозы в местах нового поселения или разрешить им вернуться в родные села? А может быть, наконец, он имел в виду в первую очередь кулаков «третьей категории», раскулаченных, но не сосланных и не отправленных в Гулаг, а оставшихся в селе?
По мнению делегатов, задававшихся этими вопросами, они услышали в речи Яковлева по крайней мере намек на возможность того, что кулакам, насильственно удаленным из деревни в результате депортации или ареста, разрешат вернуться. Такая перспектива явно приводила делегатов в ужас, хотя ввиду позиции, занятой руководством, выражались они обиняками. Читая между строк, можно заметить, что местные активисты ничего, кроме смуты, междоусобицы и насилия в деревне, от такого поворота событий не ожидали. Они, разумеется, тоже говорили о недопустимости «мести» — однако думали при этом главным образом о возможной мести раскулаченных сельским активистам.
«Если советская власть будет говорить, что нужно принимать бывших кулаков, то мы будем принимать, — говорил один из выступавших, председатель колхоза с севера, после того как высказал свои сомнения, процитировав слова Сталина о необходимости постоянной бдительности в отношении классовых врагов, — но мы будем зорко смотреть, что представляет собой этот человек». Надо внимательно следить, чтобы эти бывшие кулаки в самом деле были «овцами», а не только «овечью шкуру носили», предупреждал другой колхозный председатель. Несколько выступавших заявили, что не возражают против того, чтобы сосланным кулакам, которые исправились, разрешили вступать в колхозы — но только не в их колхозы. Пусть становятся колхозниками там, в дальних краях, куда их сослали, а «обратно нам посылать не нужно». В особенности это касается Украины, добавил один обеспокоенный украинский председатель. Исправившиеся или нет, раскулаченные все равно «особо опасны» для пока еще шатких и (дальнейшее не было произнесено вслух, но подразумевалось) не оправившихся от последствий голода колхозов. «Я бы считал, что... пускать в слабые колхозы тех кулаков, которые высылались в Соловки, — от этого нужно было бы воздержаться»73.
В окончательной редакции Устава сохранилась весьма двусмысленная формулировка первоначального проекта. Таким образом, формально уступки встревоженным делегатам сделано не было, хотя позже Яковлев воспользовался некоторыми выражениями из их выступлений, когда объяснял партийным активам Москвы и Ленинграда, что «[исправившихся кулаков] с оглядкой и строгой проверкой, чтобы под видом исправившихся не пролез-
143
ли волки в овечьей шкуре, Примерный Устав разрешает принимать в состав членов артели...»74.
Вопросы членства в колхозе и исключения из колхоза
На Первом съезде, проходившем в тот год, когда массовое бегство из села перед лицом надвигающегося голода вызвало пугающе огромную нехватку рабочих рук во многих колхозах, правительство, как и делегаты, придерживалось весьма жесткой линии в вопросе об исключении из колхоза и о праве колхоза требовать возвращения отсутствующих или «лодырей». Однако в 1935 г. ситуация уже была иной. Нехватка рабочих рук больше не являлась для колхозов острой проблемой, гораздо более тревожным явлением стали произвольные исключения колхозников, и партийное руководство, наконец, сочло своевременным объявить, что настоящий приоритет имеет задача привлечения крестьян в колхоз, а не отталкивания их.
В проекте Устава предлагалось поэтому наделить правом исключения из членов колхоза только общее колхозное собрание (т.е. отобрать это право у председателей колхозов и сельсоветов, а также заезжих районных чиновников) и потребовать, чтобы исключение утверждалось только в том случае, если за него проголосуют две трети членов колхоза. Большинство делегатов высказались за это предложение и согласились, что ситуация с исключениями совершенно вышла из-под контроля, однако в их выступлениях явственно сквозила тревога по поводу того, как смогут колхозные руководители поддерживать дисциплину среди колхозников и заставлять их выходить в поле, если в их распоряжении не будет такой санкции, как исключение из колхоза7^. Как признался один делегат после съезда, старому колхозному активисту трудно было смириться с таким попустительством в отношении обязанностей членов колхоза7*>.
Вопрос о приеме в колхоз новых членов был на Втором съезде еще более щекотливой темой. В своей речи на открытии съезда Яковлев напомнил аудитории, что цель правительства — вовлечь в колхозы все крестьянство, а не сохранить существующее разделение села на колхозников и единоличников. Он отметил тенденцию некоторых колхозных активистов заставлять единоличников помаяться в отместку за прежнее враждебное отношение к колхозу, несмотря на то что теперь они хотят вступить в него. Многие колхозные руководители «выдерживают» единоличников, пока те, в конце концов, не махнут рукой и не уедут из деревни, сказал Яковлев. Когда единоличники подавали заявления о приеме, колхозы требовали от них немедленной уплаты вступительного взноса, эквивалентного полной стоимости скота или инвентаря, который единоличник продал за последние 4 — 5 лет, чтобы не ока-
144
заться в списке кулаков. Это, совершенно очевидно, было не под силу большинству единоличников, подававших заявления о приеме в колхоз скорее всего потому (хотя Яковлев и не сказал это вслух), что их разорили чрезвычайные налоги и хлебозаготовки. Новый Устав разрешал колхозам требовать компенсацию у желающих вступить в них, только если те в последние два года распродавали лошадей и семенное зерно. Если же вступающие не могли собрать такую сумму, их все равно следовало принимать в колхоз, позволяя выплачивать долг в течение шести лет77.
Это явилось для делегатов горькой пилюлей. В конце концов, они-то, вступая в колхоз, отдали в него своих лошадей и инвентарь. Почему же крестьянам, продавшим или забившим свой скот, теперь можно приходить с пустыми руками? Где справедливость, если вступающим позже всех — тем, кто годами насмехался над колхозами, — прием в колхоз обойдется дешевле, чем первым его членам, самой надежной его опоре? В ходе дискуссии, развернувшейся на съезде, целый ряд делегатов выражал это горестное недоумение и предлагал различные поправки с целью ужесточить правила приема новых членов колхоза78. «...В докладе товарища Яковлева насчет Устава многое нам непонятно, — заявил один председатель колхоза из Сибири. — Например, относительно того, что вступающий в колхоз единоличник как будто бы мелкий инвентарь не должен сдавать в колхоз, оставляя его в своем единоличном пользовании для огорода. Товарищи, к моему отъезду к нам должны были вступить 20 новых колхозников. Если у них останется в пользовании мелкий инвентарь, а мы мелким инвентарем считаем плуг и борону, тогда и старые колхозники будут просить отдать им для огородов плуги и бороны... А если это так, то... может нарушить дисциплину колхоза»7^.
В окончательной редакции Устава, выработанной редакционной комиссией, были учтены некоторые возражения делегатов: новые члены колхоза должны были выплачивать взнос «до шести лет» (а не просто «шесть лет»), что оставляло колхозу больше возможности припомнить им прошлые грехи. Кроме того, плуги и бороны были отнесены к категории крупного сельскохозяйственного инвентаря, т.е. подлежали обобществлению80.
Когда Тимофей Власенко, делегат от Ленинградской области, вернулся в свое село Шишково и делал доклад о работе съезда, этот вопрос все еще терзал его. Начал он с честного изложения новой официальной линии в отношении приема в колхоз, имевшей существенное значение для Шишково, где до сих пор было 30 дворов единоличников:
«Еще недавно можно было слышать такие разговоры: "На кой черт их принимать, когда у них ничего нет". По новому уставу мы их должны принимать и дать шестилетнюю рассрочку для того, чтобы они сумели снести всю плату за лошадь и семена, которые они разбазарили».
145
Сказав это, Власенко, однако, тут же свернул на привычные рельсы:
«Многие единоличники... рассуждали неверно: "Пусть колхозники строят, а мы поглядим, придет время, и мы сядем к накрытому столу". Нет, товарищи, это не выйдет. Поработали мы, потрудились, так будьте добры, верните ваше разбазаренное имущество»^ .
Примерный устав сельскохозяйственной артели был опубликован в качестве общего, но не обязательного руководства. Каждый колхоз должен был обсудить его, модифицировать применительно к местным условиям, утвердить голосованием и зарегистрировать в райзо. Демократический характер этого документа подчеркивался тем, что он был обнародован не как правительственное постановление, а как решение Второго съезда колхозников-ударников, просто утвержденное высшими органами партии и правительства82.
Демократичность и необязательность Устава во многом была обманом. Однако в том, что партийное руководство представляло его как результат компромисса с крестьянством, обмана не было. Второй съезд и Устав окончательно установили, что колхоз является организацией на основе села, сочетающей элементы общественного и личного сельского хозяйства, которая могла и должна была устроить всех крестьян (за исключением остававшихся в немилости кулаков), а не только меньшинство сельских активистов, и не пользовалась чрезмерной дисциплинарной властью над своими членами. Это было самое ободряющее заявление, какое слышала деревня за многие годы. Устав 1935 г. стал, как справедливо выразился один эмигрантский писатель, манифестом «колхозного нэпа», примирительной интерлюдией после политики конфронтации и принуждения, проводившейся в эпоху коллективизации83.
5. Второе крепостное право?
В представлении Сталина колхоз был крупным, современным, механизированным хозяйством, в экономическом и социальном отношении на годы опережающим отсталое, мелкое хозяйство российского крестьянина1. Именно такой образ колхоза пропагандировался советскими публицистами и запечатлелся в сознании множества сторонних наблюдателей. При чтении советской прессы 30-х гг. трудно за потемкинским фасадом разглядеть черты реальной российской деревни, и не только из-за беззастенчивых преувеличений и прямой лжи, ставших обычными для всех писавших о сельском хозяйстве в эпоху коллективизации, но и потому, что для описания крестьянского хозяйства в его колхозном обличье был изобретен целый новый язык.
Одним из следствий (если не целью) применения этого нового языка стало совершенное затемнение каких-либо преемственных связей с прошлым. Кто бы мог, опираясь на знание реалий крестьянского труда и быта до коллективизации, догадаться об истинном содержании понятий «трудодень», «ревизионная комиссия», «бригадир», «выполнение плана сева», «неделимый фонд», «механизатор», «ударник», «стахановец», «оргнабор», «единоличник», не говоря уже о таком неуклюжем акрониме, как «трудгуж-повинность»?
Крестьяне, по крайней мере часть их, постепенно привыкали пользоваться новым языком. В этой связи родился новый жанр деревенского юмора — люди начали, в целях достижения комического эффекта, пересыпать обычную, повседневную речь «советскими» словечками^. При всем том суть коллективизации они понимали совершенно иначе, нежели Сталин. Для них это был не рывок в будущее, а откат к прошлому.
Немедленно напрашивающейся исторической аналогией являлось крепостное право3. Использование подобной аналогии крестьянами, которых силой заставляли вступать в колхозы, было, пожалуй, неизбежно в любом случае, но в какой-то степени оно действительно соответствовало истинному положению дел, особенно проведение аналогии с барщиной. Подкрепляющие его аргументы заключались в следующем. В колхозе, как и в прежнем помещичьем имении, крестьяне обязывались по меньшей мере половину своего времени работать на чужих (т.е. колхозных) полях практически без оплаты. Жили они за счет продукции собственных маленьких участков, но за то, чтобы получить достаточно времени на их обработку, крестьянам постоянно приходилось бороться. Как во времена крепостничества, крестьяне не имели права уйти работать на сторону без разрешения. Это означало, что колхозни-
147
ки относились к особой категории граждан второго сорта, подобно крепостным. Они должны были нести трудовые повинности в пользу государства. Местные представители власти, председатели колхозов и бригадиры нередко играли роль помещиков и их управляющих, подвергая простых колхозников побоям и оскорблениям.
Ограничения свободы передвижения крестьян, введенные законом о паспортизации в 1932 г., трудовая повинность, размеры обязательных поставок и уровень цен на сельхозпродукцию, навязываемых государством колхозам в 30-е гг., придали немалый вес аналогии с крепостным правом. Пока государство забирало большую часть выращенного колхозом урожая, платя за нее до смешного мало, большинство колхозников за свою работу на колхозных полях наличными не получали почти ничего, а размеры натуральной оплаты колебались, падая порой ниже прожиточного минимума. Если это и не было барщиной в буквальном смысле слова, поскольку крепостным не полагалось никакой платы за работу на полях хозяина, то, во всяком случае, недалеко от нее ушло.
В отношении крестьян к работе в колхозе проявлялись многие черты, свойственные подневольному труду. Они работали мало и неохотно, поздно выходя в поле и стараясь ускользнуть оттуда как можно раньше. Работу начинали только по приказу бригадира и продолжали лишь до тех пор, пока бригадир за ними следил. Тащили из колхоза все, что могли, выказывая тем самым полное неприятие мысли, будто общественная собственность в какой-либо мере является их собственностью, а не государственной. Они избегали прямой конфронтации со своими хозяевами, но пускались на всевозможные хитрости и обман, демонстрировали нарочитую глупость, чтобы не выполнять распоряжений. Среди них часто проявлялись «иждивенческие настроения» (как называли это сбитые с толку представители власти), выражавшиеся в том, что крестьяне приступали к работе, только получив точные инструкции, и в трудные времена ожидали подачек от властей.
Судя по этой последней черте, память о крепостном праве претерпела в сознании крестьян более сложное преломление, нежели показывала их антиколхозная риторика, — и, вероятно, их отношение к колхозу отличалось такой же неоднозначностью. Ходатайства и жалобы крестьян, так же как и повседневная практика, свидетельствовали о существовании в селе-колхозе 30-х гг. нескольких расхожих представлений о «хорошей жизни».
Требования возврата лошадей, расширения приусадебных участков, усилия, предпринимавшиеся крестьянами, чтобы выиграть больше времени на обработку своих участков, а не колхозных полей, связаны с одним идеалом хорошей жизни — мелким малоприбыльным хозяйством такого типа, какое было у большинства крестьян в период нэпа. Однако существовали и рыночно-ориентированные крестьяне — в основном по России они состав-
148
ляли меньшинство, зато преобладали в конце 30-х гг. в Причерноморье и овощеводческих районах вокруг больших городов вроде Москвы и Ленинграда, — и их представления о хорошей жизни носили более отчетливый капиталистический оттенок. Эти крестьяне использовали приусадебные участки для производства продукции на рынок и расширяли их площадь путем нелегальной покупки и аренды земли4.
Согласно третьей концепции хорошей жизни государство должно было нести патриархальную или патрональную ответственность за колхозников, какую (по крайней мере в идеале) нес помещик за своих крепостных. Это подразумевалось во многих жалобах крестьян, где те выражали глубокое возмущение руководителями, не помогавшими колхозникам в беде (при неурожае, потере лошади, пожаре и прочих стихийных бедствиях) — т.е. поступавшими не так, как поступал добрый барин при крепостном праве. О том же самом свидетельствовали, пожалуй, еще более неожиданно, все учащавшиеся требования, чтобы государство предоставило и колхозникам такие льготы, как пенсии, нормированный рабочий день и гарантированный минимум зарплаты, бывшие достоянием городских рабочих и служащих5.
ОБЩЕСТВЕННОЕ И ЛИЧНОЕ
Термин «колхоз» означал коллективное хозяйство. Но что такое коллективное хозяйство? Какая часть земли, скота, сельскохозяйственного инвентаря и повседневной жизни крестьянина подлежала обобществлению? По этому вопросу велись дискуссии6, но окончательное решение дал лишь практический метод проб и ошибок в ходе коллективизации начала 30-х гг. В итоге крестьяне потеряли свои наделы общинной земли и лошадей (ставших собственностью колхоза), но сохранили коров, свиней, кур и приусадебные участки.
Приусадебный участок в 30-е гг. являлся одним из основных источников средств существования для крестьян, поскольку натуральные и денежные выплаты колхозникам были непредсказуемы и, как правило, очень малы. В 1935 г. Сталин открыто признал двойственную сущность колхозника, члена производственного коллектива во время работы на колхозном поле и единоличного хозяина во время работы на приусадебном участке. Признал он и то, что крестьяне часто вынуждены жить за счет своих приусадебных участков, потому что колхозы еще недостаточно сильны7.
Колхоз давал крестьянину существенную часть его рациона, однако это не были мясные и молочные продукты. Основным продуктом питания являлись крупы, и их крестьянин главным образом получал от колхоза. Далее следовал картофель: треть необходимого количества в середине 30-х гг. поставлял крестьянину
149
колхоз, две трети — приусадебный участок. Почти все мясные, молочные продукты и яйца, потребляемые крестьянами, обеспечивали им приусадебные участки. Согласно исследованиям бюджета колхозных дворов в 1937 г. многие продукты колхозники потребляли в меньшем количестве, чем в 1923 — 1924 гг. Уровень потребления молочных продуктов в 1937 г. составлял немногим более половины от уровня 1923—1924 гг., потребление круп и мяса тоже несколько снизилось. Взамен крестьяне ели больше картошки8.
Приусадебный участок имел для крестьян важное значение не только как источник продуктов питания, но и как источник товарной продукции. В 1932 г. крестьяне (колхозники, единоличники и колхозы в целом) получили право продавать излишки продукции на колхозном рынке9, — что во многих отношениях являлось аномалией в обществе, где любого рода торговля, производимая гражданами, за исключением колхозников и крестьян-единоличников, рассматривалась как «спекуляция», уголовное преступление. Однако, если бы крестьяне не могли торговать, государство лишилось бы возможности собирать с них весьма значительные налоги, установленные в 30-е гг.
Хотя колхоз, наряду с натуральной оплатой, должен был обеспечивать своим членам и денежный доход, менее 10% денежных доходов колхозных дворов поступали из этого источника. Более половины давали торговля и продажа государству по контракту продукции приусадебных участков. Доля торговли была скромной — бюджетные исследования в середине 30-х гг. показали, что крестьяне пускали в свободную продажу 17 — 22% мяса и сала и 6 — 7% молочных продуктов, произведенных в приусадебном хозяйстве (правда, эти цифры не дают полной картины легальной торговли и деятельности черного рынка), — но к концу 30-х гг. она, по-видимому, резко увеличилась. Отход также служил в 30-е гг. важным источником денежного дохода для колхозного двора. По подсчетам экономиста А.Бергсона, в 1937 г. советские колхозные дворы зарабатывали на стороне наличными почти столько же, сколько получали за работу в колхозе (включая, наряду с выплатами на трудодни, премии и оклады председателей колхозов)10.
Повинности
Крестьяне платили государству как деньгами (налоги), так и натурой (обязательные поставки). В каждом случае для колхоза существовал один пакет обязательств, для отдельного колхозного двора — другой11. Основными налогами в 30-е гг. являлись сельскохозяйственный налог, культурный налог (культжилсбор, введенный в 1931 г.) и местные налоги (самообложение). Налоговое бремя было значительно тяжелее, чем до коллективизации, в первую очередь в результате большого повышения налогов в годы
150
первой пятилетки. Если подсчитать в чистом виде (как вполне могли сделать российские крестьяне, даже не являясь экономистами), собранные с крестьян налоги за период 1929 — 1934 гг. увеличились более чем на 500% — с 405 млн руб. в 1929 — 1930 гг. (когда существовал один сельскохозяйственный налог) до 2197 млн руб. в 1934 г. (когда в придачу к сельхозналогу крестьянам пришлось платить новый культурный налог и «добровольно» покупать облигации государственного займа на еще более значительную сумму)12.
Разумеется, то был период сильной инфляции: даже по советским данным, индекс цен, если принять за 100% уровень 1928 г., к 1937 г. вырос до 536%, а американский экономист Дж.Чепмен считает, что он был значительно выше. Однако крестьян рост цен не затронул в такой степени, как городских работников. С их точки зрения, налоговое бремя следовало рассматривать не в контексте снижения покупательной способности рубля, а в контексте резкого сокращения денежных доходов крестьян, сопутствовавшего коллективизации. В середине 30-х гг. это бремя, по-видимому, несколько уменьшилось, но затем в 1939 г. последовало новое повышение налогов, причем сельхозналог стал взиматься не по единой, а по прогрессивной ставке, которая могла доходить до 15% от прибыли с приусадебного участка13.
Наряду с налогами и на колхозе, и на отдельном колхознике лежали обязательства по поставкам, — которые один американский экономист удачно назвал «натуральным налогом»14. Колхоз должен был сдавать государству определенное количество зерна, картофеля и другой продукции. Зернопоставки колхоза составляли значительно большую часть урожая, чем продали бы крестьяне до коллективизации, а цены, по которым расплачивалось за них государство, по словам советского историка, были «символическими», «в 10 — 12 раз ниже рыночных», а часто и ниже себестоимости продукции. После того как урожай был собран, в первую очередь производились обязательные поставки. Затем зерно ссыпалось в семенной фонд колхоза, и лишь после выполнения всех обязательств колхоз мог распределить остатки между своими членами в зависимости от того, как они работали в течение года15.
Колхозный двор должен был сдавать государству мясо, молочные продукты, яйца и другую продукцию со своего приусадебного участка — совсем как крепостной двор помещику в прежние времена. Согласно правилам проведения государственных заготовок, впервые вступившим в силу в 1934 г., каждый колхозный двор (и, конечно, каждое единоличное хозяйство) обязывался к сдаче определенного количества мяса и молока, даже если не имел ни свиней, ни овец, ни коров. Это вызывало сильнейшее возмущение и являлось темой многих жалоб крестьян16.
Тот факт, что государство устанавливало планы заготовок различной сельскохозяйственной продукции, сам по себе уже обязывал колхозы и отдельные колхозные дворы выращивать опреде-
151
ленные культуры в определенных количествах. Но государство не желало пускать это дело на самотек, опасаясь, что если не проконтролировать посевные работы, то к моменту уборки урожая крестьяне найдут массу оправданий и отговорок, объясняющих, почему они не могут предоставить требуемые продукты. Именно подобными соображениями были продиктованы печально известные «посевные планы», в которых райзо давал колхозам указания, какие культуры на какой площади возделывать.
Ежегодный «посевной план» района включал даже приусадебные участки. Впервые взявшись за эту задачу в 1935 г., Воронежский райзо дал колхозникам подробные инструкции, сколько выращивать на приусадебных участках зерна, льна, картофеля, капусты, огурцов, моркови, свеклы, гороха и помидоров. Это так возмутило колхозников, что они грозились отказаться от предлагаемых им по недавно принятому Уставу сельскохозяйственной артели приусадебных участков, не желая принимать их на столь тягостных условиях. Ретивые воронежские чиновники со своим планированием посадок капусты и огурцов действительно зашли слишком далеко, однако земельные отделы все же имели право и даже обязаны были составлять посевные планы для приусадебных участков по таким культурам, как, например, картофель, — культурам, включавшимся в планы государственных заготовок17.
Колхозники относились к посевным планам резко отрицательно, как потому, что работники земельных отделов часто ничего не понимали в сельском хозяйстве, так и потому, что предпочтения государства в отношении тех или иных культур не обязательно совпадали с предпочтениями крестьян. На этой почве вспыхивало множество конфликтов между районным руководством и колхозами, и во время Большого Террора, когда крестьян поощряли выступать с претензиями против местных представителей власти, такие конфликты служили одним из главных источников крестьянских жалоб. Вероятно, в ответ на них ЦК в конце 1939 г. сделал уступку колхозам, позволив им (хотя и в строго ограниченных пределах) самим решать, какие зерновые культуры сеять, и запретив району вмешиваться, пока колхоз способен выполнять планы обязательных поставок. Неясно, какой результат это дало на практике, в любом случае он оказался недолговечным. Вскоре после войны район снова получил право определять посевные планы колхозов18.
Помимо налогов и обязательств по поставкам, колхозники несли трудовые и гужевые повинности (трудгужповинность) в рамках системы трудовых повинностей, установленной в начале 30-х гг. Непосредственные истоки этой системы восходят к эпохе гражданской войны, но, если взглянуть шире, она представляла собой возрождение практики крепостничества. Нести трудовые повинности обязаны были все крестьяне, а не только колхозники (тогда как все наемные работники на жалованье от повинностей освобождались), однако поскольку колхозников было гораздо
152
легче мобилизовать, чем единоличников, то всей тяжестью это бремя падало на колхозы.
Трудгужповинность требовала от крестьян шесть дней в году участвовать в дорожных работах, приводя для этого собственных или (если речь шла о колхозниках) колхозных лошадей. Женщины обязаны были выполнять повинность в возрасте от 18 до 40 лет, мужчины — от 18 до 45. Когда трудовая повинность впервые была введена в 1929 г., предполагалось, что услуги крестьян будут оплачиваться, однако вопрос об оплате был снят дополнительными узаконениями 1931 и 1932 гг. Юристы порой все еще утверждали, что крестьяне должны получать плату, но, судя по материалам, обычно они не получали ничего. Из Белоруссии в 1932 г. сообщали, что не желающие исполнять трудовую повинность могли откупиться деньгами. Те, кто не выходил на работу, подлежали штрафу «в размере до 10-кратной стоимости работы» за каждый пропущенный день19.
В начале 1930 г. была введена еще одна трудовая повинность: крестьяне в лесных местностях обязывались зимой отправлять рабочие бригады и лошадей на лесоповал и лесосплав. В данном случае им платили за работу, но не за использование лошадей; мобилизованные отсутствовали дома неделями, а то и месяцами. Для колхозов эта повинность была весьма тягостной, и они нередко игнорировали указания послать колхозников на лесозаготовки или всячески уклонялись от их выполнения. Наконец, не следует забывать и о том, что у работников районных и сельских советов вошло в привычку рассматривать колхозную рабочую силу и колхозных лошадей как некие свободные ресурсы, которые они могут мобилизовать в любое время для каких угодно целей (см. гл. 8). Законодательно подобная практика никак не была закреплена, однако являлась существенным элементом материального и психологического бремени, лежавшего на плечах коллективизированного крестьянства в 30-е гг.20.
Приусадебный участок
Приусадебный участок по сути представлял собой усадьбу, т.е. землю вокруг жилого дома, включающую огород и, может быть, несколько плодовых деревьев. Крестьянские усадьбы, разумеется, различались по своим размерам, и, конечно, советская власть не могла не попытаться урегулировать этот вопрос и установить единообразие. На Втором съезде колхозников-ударников надлежащий размер приусадебного участка стал предметом самых оживленных дебатов, причем активисты проявляли меньшую щедрость, нежели Сталин. Окончательное решение, записанное в Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г., гласило, что в большинстве регионов приусадебные участки колхозников должны иметь раз-
153
меры 0,25 — 0,5 га (около 1 акра), не считая площади, занятой крестьянской избой21.
Размеры приусадебных участков единоличников, а позднее — работников на постоянном окладе, живущих в деревне, также в конце концов были установлены официально: они должны были быть меньше приусадебных участков колхозников22.
Перед местными властями встала гигантская задача привести все сельские усадьбы в соответствие с узаконенными размерами. Дело это было хлопотное, повлекшее за собой множество конфликтов. Так как многие коммунисты считали, что колхозникам лучше не иметь приусадебных участков вообще, то районные и местные власти часто старались свести разрешенную норму до минимума. К примеру, на правом берегу Волги Саратовский обком партии установил размеры приусадебных участков всего лишь в 0,1 га (за что его в июле резко осудил Жданов). Колхозники же, со своей стороны, упорно и порой небезуспешно боролись за повышение размеров участков в своих районах23.
В Киевской области, так же как и на Северном Кавказе, возникли проблемы с крестьянскими усадьбами, включавшими плодовые сады и, следовательно, превышавшими установленную максимальную площадь. Местные власти задавались вопросом, не следует ли им заставить колхозников рубить плодовые деревья, пока их участки не сократятся до предписанных размеров? Начальник облзо посоветовал руководствоваться здравым смыслом и стараться не обижать крестьян без нужды: если не будет возможности включить отрезки садов в общий колхозный сад, предложил он, лучше оставить плодовые деревья в покое24. Однако не в характере местных представителей советской власти было прислушиваться к здравому смыслу, и топор несомненно погулял весной 1935 г. по многим вишневым садам.
Существование твердо установленных размеров приусадебного участка предполагало также, что некоторые колхозники имеют право требовать дополнительных земель, поскольку их участки слишком малы. Такие прирезки иногда делались за счет соседних усадеб, превышавших норму, а там, где это было невозможно, колхозники добивались выделения земли под приусадебный участок из колхозного поля. В результате, с точки зрения советской власти, понятие приусадебного участка становилось опасно растяжимым. Несмотря на весьма существенную разницу между приусадебным участком в 1 акр и наделом в 20 акров, бывшим нормой для Европейской России до революции25, партийные руководители постоянно беспокоились, как бы приусадебные участки колхозников не начали вгрызаться в колхозные поля, постепенно отхватывая все больше и больше, и не превратились в один прекрасный день снова в наделы, не оставляя места коллективному хозяйству.
В начале 1934 г. партийная организация Белоруссии подверглась суровому порицанию со стороны ЦК за то, что позволила
154
колхозникам занять под приусадебные участки добрую часть колхозных полей. «Доходили до того, что приусадебные участки фактически превращались в основные хозяйства». Та же озабоченность выражалась, правда без указания на конкретные местности, в постановлении 1939 г. о защите колхозных общественных земель от разбазаривания, вызвавшем, как уже отмечалось, новую кампанию по усечению участков. Повсеместно распространилась практика «всякого рода незаконных прирезок участков сверх предусмотренных», заявлялось в постановлении, в том числе «наделения» колхозников землей в колхозных полях. Если земля приусадебного участка расположена в поле, а не вокруг дома крестьянина, то приусадебный участок «теряет характер подсобного хозяйства» и становится предметом первоочередного внимания колхозного двора, члены которого порой могут жить исключительно за счет своего участка и практически прекращают трудиться в сфере общественного хозяйства26.
Вряд ли можно сомневаться в том, что таким путем крестьяне хотели осуществить фактическую деколлективизацию. Однако по имеющимся материалам невозможно с достаточной ясностью установить, удалось ли им в конце 30-х гг. сколько-нибудь значительно преуспеть в этом деле, и если да, то в каких частях страны. Интересно, однако, что, несмотря на энергично проведенное в 1939—1940 гг. усечение размеров приусадебных участков, точно такие же процессы, как осуждавшиеся в постановлении 1939 г., стали происходить в колхозах, когда они более или менее остались без надзора во время Второй мировой войны. Как показывают исследования Ю.В.Арутюняна, в годы войны приусадебные участки имели общую тенденцию к расширению, а колхозные поля — к сокращению. Иногда перемены совершались разительные, как, например, в одном колхозе на Нижней Волге, где председатель раздал колхозным дворам в придачу к имеющимся у них приусадебным участкам более чем по 30 акров колхозной земли. В то же время приусадебные участки все чаще стали засеваться зерновыми — что в 30-е гг. было в основном прерогативой общественного хозяйства и в личных хозяйствах не одобрялось, а то и прямо запрещалось. В 1945 г. 31% приусадебных участков колхозников был отведен под зерновые (ср. с 19% в 1940 г.)27.
Следует отметить еще некоторые последствия государственного регулирования вопроса о приусадебном участке. Участок не являлся личной собственностью и по закону не мог продаваться или сдаваться в аренду (хотя на деле очень часто становилось известно о такого рода сделках). Однако дом и другие строения, стоявшие на участке, были личной собственностью, и крестьяне вполне законно могли их продавать или сдавать. Это порождало множество сложностей. Сообщалось об одном случае, когда колхозник хотел продать и дом, и участок другому сельчанину, не являвшемуся членом колхоза. Колхоз воспротивился продаже и лишил колхозника права на участок, передав его другому колхознику.
155
Когда несостоявшийся продавец обратился в местный суд, последний подтвердил законность продажи как дома, так и участка. Но затем, в свою очередь, в судебные органы обратился колхоз, и суд высшей инстанции постановил, что законной являлась только продажа дома28.
Как правило, дом оставался в личной собственности, даже если его владелец уезжал из села. Правда, бывали и особые обстоятельства: если, например, село вначале коллективизировалось как коммуна, а не как артель, то дома тоже становились общественной собственностью. В конце 30-х гг. ярославский железнодорожник И.И.Березин ввиду плохого состояния здоровья и близкого выхода на пенсию попытался вернуть себе свой дом в деревне, оставленный им в 1930 г. вскоре после организации там колхоза-коммуны, членом которого он недолгое время был. С тех пор колхоз «Маяк» уже успел стать артелью. Березин утверждал, что, поскольку в колхозе-артели его дом с самого начала не подлежал бы обобществлению, он сохраняет право собственности на него; эти аргументы были отвергнуты на основании того, что Гражданский кодекс установил по таким делам четырехлетний срок исковой давности29.
Решение сделать двор единицей, наделяемой приусадебным участком, послужило для больших крестьянских дворов стимулом к разделению, чтобы новые дворы получили от колхоза собственные участки. Вероятно, это явилось одной из причин — хотя ни в коем случае не единственной причиной — исчезновения в 30-е гг. больших семей, состоящих из многих поколений (см. гл. 7). Но тут существовали возможности для мошенничества: как отмечалось в постановлении 1939 г., некоторые дворы симулировали разделение, чтобы получить право претендовать на дополнительный участок, однако на деле продолжали действовать как одна экономическая единица30.
ТРАКТОР И ЛОШАДЬ
Коллективизация якобы принесла в российское село трактор и комбайн, вытеснившие лошадь как основную тягловую силу. На деле происходило не совсем так. Во-первых, коллективизация и голод вызвали катастрофический падеж скота, особенно лошадей. В 1928 г. крестьяне Советского Союза владели 33 млн лошадей. Вступая в колхозы, они должны были отдавать лошадей туда. Однако в конце 1932 г., когда в колхозы вступили около 60% крестьянских дворов, в собственности всех колхозов Советского Союза находилось только 12 млн лошадей. С января 1929 г. по январь 1934 г. общее число лошадей в хозяйствах всех типов сократилось с 33 млн до 15 млн31.
156
Тракторы и комбайны пришли в деревню в начале 30-х гг., но их количество было недостаточно, чтобы компенсировать ужасные потери в живой тягловой силе — и более того, собственно до села они не дошли. На деле в начале 30-х гг. села потеряли даже те тракторы и комбайны, которые были у них во время коллективизации, в результате политики концентрации всех сложных сельскохозяйственных машин в машинно-тракторных станциях (МТС) и совхозах-**.
Сеть МТС, в июне 1930 г. еще минимальная, быстро разрослась, после того как в декабре того же года ЦК постановил, что МТС должны играть ведущую роль в механизации и оперативном управлении общественным сельским хозяйством. К концу 1932 г. в стране было уже 2446 МТС, насчитывавших почти 75000 тракторов и обслуживавших якобы 50% посевных площадей колхозов. Хотя к последнему утверждению следует относиться с известной долей скептицизма, нет сомнений в том, что МТС стали стержневыми организациями в деревне 30-х гг., в первую очередь как центры механизации сельского хозяйства, но наряду с этим и как центры политического контроля. В 1933 — 1934 гг. политотдел МТС даже узурпировал место района как главной административной единицы на селеЗЗ.
Смышленые парни из села приходили в МТС учиться работе на новых машинах, приобретая таким образом связи вне села и профессиональные навыки, которые зачастую через несколько лет уводили их на поиски своего счастья в город. Тракторы и комбайны появлялись в селе во время весеннего сева и уборки урожая — за эти услуги МТС получали от колхозов большую оплату натурой. По заявлениям МТС, в конце 1934 г. они обслуживали 64% всей посевной площади колхозов, а в конце десятилетия — 94%. В действительности же с МТС было много проблем. Особенно в Нечерноземье значительная часть работ в колхозе все еще производилась с помощью традиционного конного плуга. Даже в более плодородных местностях колхоз, обладавший достаточной тягловой силой, мог предпочитать обходиться без услуг МТС из-за высокой их стоимости34.
Таким образом, лошадь, а не трактор, являлась по-настоящему важным элементом сельской жизни. В сущности, можно утверждать, что лошадь в 30-е гг. стала в социоэкономическом отношении даже важнее, чем прежде. Лошади служили главным предметом споров. Обычно они были в деревне единственным доступным транспортным средством, а часто и единственной доступной тягловой силой для вспашки и прочих сельскохозяйственных работ. Колхозы отчаянно в них нуждались, как и отдельные колхозники. Кроме того, сельским представителям власти тоже нужны были колхозные лошади. Обобществление лошадей стало одним из немногих вопросов, по которому позиция государства оставалась непоколебимой. Несмотря на то что Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. сделал крестьянам некоторые уступки, в
157
частности в том, что касалось приусадебных участков, возврат лошадей в собственность дворов даже не обсуждался. Когда колхозники Западной области по этой причине отвергли Устав и потребовали вернуть им лошадей, их требование было названо «контрреволюционным»^.
Крестьянскому двору лошадь была нужна для гужевой перевозки и торговли, для вспашки приусадебного участка и как личный транспорт, а также как средство заработать денег на стороне, скажем, трелевкой леса. Самой горькой пилюлей для колхозника оказалось то, что его лишили лошади и вообще права держать ее, в то время как единоличники по-прежнему имели лошадей. В течение нескольких лет некоторые дворы ухитрялись обходить этот камень преткновения: жена вступала в колхоз, а муж оставался единоличником и сохранял свою лошадь, но это решало проблему лишь на короткий срок. Большинству колхозников, когда им требовалась лошадь для чего-либо кроме работы на колхозных полях, приходилось нанимать ее. Если в селе жили единоличники с лошадьми, можно было нанять у них. Иначе крестьяне вынуждены были платить колхозу за использование тех самых лошадей, которыми они когда-то владели, — и даже в этом случае не было гарантии, что председатель не откажет. В конце концов, помимо рядовых колхозников в колхозных лошадях нуждались многие: например, председатели колхозов и сельсоветов, даже районные чиновники, бравшие лошадей для деловых поездок36.
Отказ дать лошадь колхознику, когда она ему была нужна, — одна из самых распространенных тем жалоб на колхозных председателей. Обычно в таких жалобах крестьяне всегда заявляли, будто лошадь понадобилась для поездки в больницу (что, пожалуй, создает чрезмерно радужную картину состояния здравоохранения в деревне), стараясь не приводить столь же возможные, но менее уважительные причины вроде поездки на рынок, в соседнее село в гости, вспашки приусадебного участка и т.д. Как возмущенно писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на своего председателя, один колхозник из Калининской области, ему ни разу за три года членства в колхозе не дали лошади, чтобы съездить в больницу или за дровами: «Я лично и многие другие колхозники обращаются за лошадью к единоличнику. Это прямо позор». Другой крестьянин из Тамбовской области писал, что единственный способ получить лошадь в его колхозе — поставить бутылку председателю37.
Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. гласил: «Из обобществленного рабочего скота правление артели в случае необходимости выделяет несколько лошадей для обслуживания за плату личных нужд членов артели». Согласно позднейшему разъяснению Наркомзема к «личным нуждам» относились поездки на рынок, в гости, работа на приусадебном участке. Если лошадь бралась для транспортировки дров или поездки в больницу, колхозник не должен был платить за нее38.
158
Статья о лошадях, как сообщала местная газета, вызвала в Ленинградской области горячие споры после публикации Устава. Практика использования лошадей там была весьма различна. Например, в колхозе «Страна Советов» Островского района правление за поездку в больницу на колхозной лошади взимало с колхозника 5 коп. за километр, за поездку в гости — 10 коп. Газета предупреждала: «Маловато считаете, товарищи колхозники... Это просто замаскированное нарушение примерного устава, попытка сохранить старый способ беспорядочного бесплатного пользования колхозной лошадью». С другой стороны, расценки 40 — 50 руб. в день, установленные в колхозах, находившихся возле самого Ленинграда (и, вероятно, обслуживавших ленинградские городские рынки), были, по мнению газеты, чересчур высоки. Правильная плата за пользование колхозной лошадью, заявлялось там, должна составлять несколько рублей в день в зависимости от района39.
Позиция властей заключалась в том, что владение лошадью в какой бы то ни было форме несовместимо со статусом колхозника. Если колхозники скидываются, чтобы купить лошадь в личное пользование, это плохо. («На этой лошади они выполняют всякие частные подряды, отказываясь от работы в колхозе».) Если колхозник владеет лошадью на паях с единоличниками — это тоже плохо40.
Тем не менее, обобществление лошадей, разумеется, далеко не всегда проводилось с такой строгостью, как хотелось бы руководству. Не все колхозы брали с колхозников деньги за пользование лошадьми, а некоторые даже позволяли бывшим владельцам продолжать ухаживать за собственными обобществленными животными. Из Западной области сообщали об одном случае, когда колхоз, включавший 35 дворов и имевший в общей сложности 27 рабочих лошадей, держал животных на колхозной конюшне, однако ответственность по уходу за конкретной лошадью возлагал на отдельный двор и оставлял в распоряжении двора упряжь данной лошади (седло, уздечку и т.д.). За пользование лошадьми никакой платы с колхозников ни взималось, и правление никак это пользование не ограничивало. В селе Вирятино Тамбовской обл. новый колхоз в самом начале потерял столько лошадей, что единственный выход видел в некоторой деколлективизации. «Чтобы спасти лошадей и рогатый скот, бывших владельцев каждого животного назначили ухаживать за ним. Каждый крестьянин, заботясь о "своей" лошади, не перетруждал ее и кормил из собственных запасов, если в колхозе не хватало кормов. Так продолжалось несколько лет, пока с коллективизацией не примирились»41.
ТРУД И ЗАРАБОТНАЯ ПЛАТА
Хотя колхоз теоретически являлся кооперативной организацией равных партнеров, расслоение в его внутренней структуре
159
произошло быстро. Такое расслоение, основанное на типе работ, выполнявшихся членом колхоза, в деревне было новостью. В самом деле, как это ни смешно, если вспомнить всю тревогу большевиков в 20-е гг. по поводу возможности экономической дифференциации крестьянства, наглядную картину подобной дифференциации представил лишь колхоз 30-х гг.
Часто высказывались предположения, будто исторический опыт общины развил у российских крестьян эгалитарные и кооперативные инстинкты. В отношениях и поведении колхозников после коллективизации можно найти некоторые свидетельства в пользу этой гипотезы. Особенно в начале 30-х гг. крестьяне часто стремились к тому, что в советском языке получило название «уравниловка», пытаясь делить доход колхоза поровну между дворами, принимая во внимание размеры семей, а не количество трудодней, заработанных каждым взрослым членом колхоза42. Но уже с середины 30-х гг. об уравниловке почти не слышно. Напротив, появилась заметная тенденция к усилению дифференциации платы за различные виды труда в колхозе, и со стороны колхозной верхушки и квалифицированных специалистов (например, трактористов) стали наблюдаться определенные старания улучшить положение высших слоев колхозного общества, добившись для них установленного ежемесячного оклада или гарантированного минимума денежного дохода.
В колхозе 30-Х'гг. возникли два привилегированных слоя. Первый — группа «белых воротничков»: председатель колхоза, члены правления, бухгалтер, бригадиры, завхоз и постоянно растущий список других должностей (завскладом, завклубом, заведующий избой-читальней, руководитель хора, заведующий хатой-лабораторией, почтальон и пр.), предоставлявшихся колхозной администрацией своим родственйикам и друзьям. По словам советского ученого, данная группа составляла около 5% всех членов колхоза, хотя это почти наверняка заниженная оценка, особенно для конца десятилетия, когда разрастание колхозной администрации стало главной причиной беспокойства в центре. Мужчины в 1937 г. составляли 75% группы служащих и зарабатывали 90% общего количества ее трудодней43.
Члены группы «белых воротничков» получали оплату по трудодням, как и остальные колхозники, несмотря на энергичные и порой успешные попытки председателей и бухгалтеров добиться ежемесячного оклада. Тем не менее председатели, члены правления и бригадиры обычно зарабатывали гораздо больше рядовых колхозников, не только потому, что их трудодни официально оценивались по высшей ставке, но и потому, что, как правило, считалось, будто они работают весь год семь дней в неделю. Хотя по результатам выборочных проверок, проводившихся правительственными статистиками в 1937 г., выработка служащих в среднем составляла лишь 1,2 трудодня за каждый рабочий день, но все же работникам колхозной администрации платили за 30 рабочих дней
160
в месяц, тогда как большинство колхозников в 1937 г. в среднем работали не больше 20 дней в месяц44.
Кроме того, члены группы служащих по обыкновению (хотя и не по закону, за исключением председателя) освобождались от работы в поле, а иногда ухитрялись освободить от нее и своих жен. Здесь можно провести параллель с описанным американским историком С.Хоком расслоением крепостной деревни, где «большаки» — мужчины пожилого возраста, главы дворов — составляли сравнительно привилегированную группу, из которой выходили все крепостные должностные лица, такие как управляющие и надсмотрщики, и члены которой были свободны от обязательных полевых работ45.
Второй слой представляли «голубые воротнички» — группа механизаторов, владевших как современными профессиями тракториста, комбайнера, шофера, так и традиционной профессией кузнеца. Из общего числа членов колхоза в конце 30-х гг. 7%, по подсчетам советского историка46, приходилось на долю квалифицированных рабочих, но в этой группе была большая текучесть кадров, поскольку большинство в этой категории составляли молодые мужчины и многие из них вскоре использовали свои технические навыки, чтобы получить работу в городской промышленности. Члены группы «голубых воротничков», а в некоторых случаях и их жены, также освобождались от работы в поле, и их трудодни рассчитывались по более высокой ставке, чем трудодни рядовых колхозников. Поскольку их квалификация пользовалась спросом в деревне, механизаторы зачастую выговаривали себе превосходные условия, в том числе оклад (нелегальный), выплачивавшийся из колхозных фондов: согласно одному сообщению из Татарской республики в 1938 г., колхозные шоферы получали наличными 150, 200 и 300 руб. в месяц, а также оплату натурой47. Кроме того, трактористы и комбайнеры обладали чрезвычайной привилегией, которой не было даже у председателей, — гарантированным государством минимумом денежного и натурального дохода (введенным для трактористов в 1933 г.) и заработной платой, выплачиваемой государством через МТС (введенной для комбайнеров в 1935 г.)4».
В отличие от «белых воротничков», постоянно занятых тем, чтобы расширить прерогативы колхозной администрации, и бывших первейшими участниками большинства деревенских междоусобиц и склок, механизаторы были ориентированы вовне. Для этих молодых людей центром жизни являлась местная МТС, а не колхоз, многие собирались через несколько лет покинуть село. Они, как правило, не оспаривали ни авторитета, ни прерогатив колхозного начальства, не играли заметной роли в деревенских раздорах и не писали жалоб. Советские средства массовой информации идеализировали колхозных механизаторов, но и без того ясно, что они действительно являлись надеждой колхоза — самыми завидными женихами для девушек, колхозниками с наилучши-
6-1682 1б1
ми жизненными перспективами и самыми «современными», советскими взглядами.
Третья группа колхозников — те, кто работал в поле косами и серпами или ухаживал за скотом, — представляла собой колхозный люмпен-пролетариат, не имевший ни квалификации, представлявшей какую-либо ценность за пределами хозяйства, ни доступа к благам конторской службы или руководящей должности. Летом, во время пика сельскохозяйственных работ, число женщин на полевых работах в 1937 г. несколько превышало число мужчин, хотя трудодней женщины вырабатывали меньше. Зимой, когда мужчины шли в отход, а женщины занимались домашними делами, число работающих мужчин превосходило число женщин почти вдвое, правда, общее число занятых в колхозе составляло лишь половину от того, что было летом49.
Работы, которыми обычно или чаще всего занимались женщины, — уход за скотом (кроме тяглового), работа в колхозных яслях — оплачивались плохо, особенно когда выполнялись именно женщинами. За день работы на скотном дворе мужчины в среднем вырабатывали 1,3 трудодня, женщины —1,1 трудодня. День работы в сфере культуры или ухода за детьми, бывших преимущественно женскими, приносил в среднем меньше 1 трудодня. Во всех видах работ в колхозе средняя выработка мужчины за день составляла в 1937 г. 1,4 трудодня, а женщины — 1,2 трудодня50.
В целях поощрения лучших работников из рядовых колхозников — ударников, как их называли в начале 30-х гг., или стахановцев, если воспользоваться словом, обозначавшим передовиков промышленного производства и заимствованным деревней в 1935 г., — выдавались премии. В данной группе преобладали молодые незамужние женщины. Это, безусловно, несколько восстанавливало баланс привилегий в колхозе, но положение простой колхозницы, ставшей стахановкой, было неоднозначным. Перевыполнение норм вызывало в колхозе, как и в большинстве других мест, острое недовольство, особенно когда дело касалось женщин; те, кто стремился работать дольше или производительнее в поле или на скотном дворе, нередко подвергались насмешкам и даже нападкам. Еще одна проблема заключалась в том, что почетное звание стахановки присваивалось колхозными руководителями-мужчинами (в частности, бригадирами) их подчиненным-женщинам, следовательно, фаворитизм и злобные сплетни являлись практически неотъемлемым элементом процедуры премирования.
Организация труда
Официально основной трудовой единицей на колхозных полях являлась бригада. В самом начале многие колхозы организовывали бригады-дворки, представлявшие в действительности группы дворов, которые работали совершенно так же, как до коллективи-
162
зации, — обрабатывали те же наделы, что и раньше, использовали прежний севооборот вместо установленного колхозом (или районом для данного колхоза), а порой даже тот же скот и инвентарь, который принадлежал им, пока не стал колхозным имуществом. Нужно сказать, что это считалось мнимой коллективизацией и осуждалось в передовице «Правды» от 16 февраля 1932 г. Работа крестьян дворами, заявляла «Правда», противоречила духу коллективизации51.
Бригада должна была отвечать за определенный участок на колхозном поле и быть постоянной, а не составляемой для конкретной цели, рабочей группой. Возглавлял ее бригадир, которого выбирало колхозное правление. Бригадир отвечал за выход бригады на работу, наблюдал за выполнением поставленных ей колхозной администрацией задач, вел учет работы, сделанной каждым колхозником, и причитающихся ему трудодней52.
Там, где бригадная система действительно функционировала, организация полевых работ представляется похожей на организацию труда в совхозе и, вероятно, в большом имении времен крепостного права. По свидетельству современника из крупного зер-нопроизводящего южного колхоза, крестьян будили звоном колокола в 5 ч. утра, через час они должны были собраться перед зданием правления, чтобы получить задания на день. Бригадиры каждый вечер собирались вместе с председателем и другими представителями администрации, составляли план работ на следующий день и выслушивали рапорты колхозных ударников. Как уже отмечалось ранее, колокол, созывавший колхозников на работу, зачастую был церковным колоколом, которому нашли новое применение после закрытия церквей в начале 30-х гг.53.
Дело не всегда шло гладко, особенно в первые годы. Колхозам потребовалось время, чтобы организовать бригады и приучить крестьян к новому стилю работы. Даже в середине 30-х гг. организация и разделение труда во многих колхозах существовали лишь в зачаточной форме. По словам летописца двух соседних деревень Воронежской области, в тамошних колхозах в 1930 и 1931 гг. не было ни настоящих бригад, ни системы учета: все выходили в поле и работали вместе, урожай распределялся между дворами традиционным способом, т.е. по едокам, а не по количеству затраченного труда. Лишь в 1932 г. производственные бригады и система оплаты по трудодням (см. ниже) стали неотъемлемой частью колхозной структуры54.
В мелких колхозах, в частности в Нечерноземье, бригадная система в середине 30-х гг., вероятно, носила оттенок некоей фикции. В среднем советском колхозе было только две-три бригады, и одна из них чаще всего являлась небольшой специализированной бригадой по уходу за колхозным скотом55. Более мелкая производственная единица, звено, стала появляться во второй половине 30-х гг. В 1939 г. XVIII съезд партии рекомендовал повсе-
6* 163
местное создание звеньев, но реальное значение они приобрели не раньше послевоенного периода56.
Многим колхозным руководителям приходилось побиться, чтобы выгнать крестьян в поле и заставить их работать. Порой бригадиры и председатели ходили утром по селу и стучали в двери. В колхозе «Красная елка» Ленинградской области в 1937 г., как правило, выходили 10—11 из 27 взрослых членов колхоза и не начинали работу до И часов утра. На крестьян, не выходивших или опаздывавших на работу, обильно сыпались штрафы и другие наказания. В колхозе «Гигант» на Средней Волге в 1934 — 1935 гг. за эти и другие прегрешения были оштрафованы 89 колхозников (61% всех членов колхоза). Иногда штрафы бывали весьма значительны: из годового заработка вычиталось от 10 до 15 трудодней57.
Нежелание колхозников трудиться на колхозных полях часто объясняли тем, что они предпочитают работать у себя на приусадебных участках, или какими-то другими экономическими причинами. Например, члены колхоза «Искра социализма» Краснодарского края в 1938 г., как сообщалось, не видели смысла работать на колхоз, потому что он платил им недостаточно и, в частности, оплачивал трудодни только натурой, а не деньгами. На работу выходили лишь несколько дюжин из 180 трудоспособных колхозников: «...Остальные болтаются с угла в угол, а некоторые совсем категорически отказываются от работы под разными предлогами, то больная, то своя работа, то нет сапог и жакетов...»5»
Председатель колхоза в Ярославской области обнаружил, что всю рабочую силу его хозяйства поразил тот же недуг, и написал в «Крестьянскую газету» отчаянное письмо, спрашивая, что ему делать:
«...В данный момент колхозники бросили колхозную работу, ушли на сторону или работают возле своих домов, у колхоза еще не выполнены гособязательства по зерну и картофелю. Скот к зимовке не подготовлен, дворы не ремонтируются, колхозники за трудодни не идут, бригадиры от своих обязанностей отказываются...»^
Крестьяне часто мотивировали плохую работу отсутствием моральных стимулов. В своих письмах в «Крестьянскую газету» в 1938 г. они нередко заявляли, будто оскорбительное поведение председателей и бригадиров, несправедливость и нечестность местных руководителей отбивают у них всякую охоту трудиться. Как писал один колхозник из Тамбовской области, раз жены председателя сельсовета и прочих представителей администрации в поле не выходят, то и другие крестьяне не видят смысла это делать60.
Пенсионер, проживавший в одном селе той же области, описал следующую картину:
«12 июля утром иду на колхозный луг, где должна происходить уборка сена, подходя к сидящим колхозницам, спрашиваю, почему сидите, отвечают, что не знаем, что делать, бригадиров ни
164
одного нет на лугу. Колхозница Богачкова Анна Васильевна и другие жалуются, что при таком руководстве и пьянке правления и бригадиров нет охоты ходить на работу»61.
Подоплекой жалоб на плохое руководство, лишающее крестьян желания работать, служили как злоба на колхозных активистов (поскольку постоянные жалобы такого рода могли навлечь на последних неприятности со стороны вышестоящих инстанций), так и обычное для крепостных или недовольного пролетариата стремление всячески уклоняться от работы. Сталин в 1933 г. обвинил крестьян в том, что они устроили «итальянку», и подобное поведение оставалось характерным для многих колхозников на протяжении всех 30-х гг. Лишь изредка они использовали как оружие более явную форму забастовки. В одном исключительном случае в 1938 г. колхозники, ожесточенно конфликтовавшие с районом по вопросу назначения председателя, по-видимому, открыто пригрозили забастовкой в своем письме в «Крестьянскую газету». Само письмо в архиве отсутствует (газета, скорее всего, переслала его в органы внутренних дел), однако в деле есть встревоженный ответ работника «Крестьянской газеты», выражавшего сочувствие требованиям крестьян, но настоятельно предостерегавшего их от такого способа протеста, как забастовка62.
Энергичные инициативы стахановцев поистине дисгармонировали с общей атмосферой апатии и недовольства. Неудивительно, что в колхозе «Красный партизан» Западной области разъяренные односельчане набросились на стахановца Д.Кравцова, предложившего остаться сверх рабочего дня, чтобы закончить косьбу. Стахановка из свекловодческого колхоза в Курской области столкнулась хоть и не с прямым насилием, но со столь же враждебной реакцией. Она со своей командой, стремясь получить высокий урожай, тщательно удобрила свой участок, внеся 10 ц золы и 9 ц куриного помета, а затем бригадир в последний момент перераспределил участки, так что им досталась неудобренная земля, поросшая сорняками, заявив при этом: «Вы, стахановки, мешаете всему колхозу»63.
Оплата трудодней
Поскольку колхоз являлся коллективным предприятием, его члены были партнерами, обязанными делить доход между собой. Доля каждого начислялась по трудодням — по сути это была система сдельщины, при которой крестьянину платили в зависимости от проработанного времени и уровня квалификации, требуемого для выполнения поставленных задач. Полевые работы оценивались по низшей ставке, далее на этой шкале располагались животноводы, трактористы, бригадиры и в самой высшей точке — председатели64.
165
Принцип оплаты по трудодням был непопулярен среди крестьян, вынашивавших идею уравнительного распределения, т.е. оплаты по дворам, дифференцированной лишь в зависимости от размеров двора. Большинство колхозов начинали в первые годы с уравнительного распределения, и переход на оплату по трудодням встретил весьма значительное сопротивление. Несмотря на четкие предписания Устава сельскохозяйственной артели, даже в 1936 и 1937 гг. еще были, судя по сообщениям, колхозы, распределявшие доход между дворами «по едокам». Кроме того, если заработки и начислялись по трудодням — т.е. в зависимости от работы, проделанной отдельным колхозником, — то выдавались обычно не отдельному человеку, а двору. В Центральной России писали об этом не только в 30-е, но и в 50-е гг.65.
В среднем член колхоза в 1937 г. заработал 197 трудодней, в пересчете на двор — 438 трудодней*56. Однако начисление трудодней различным колхозникам сильно варьировалось. 21% колхозников заработали в 1937 г. менее 51 трудодня, 15% — 51 — 100 трудодней, 25% - 101-200, 18% - 201-300, 11% - 301-400 и 9% — более 400 трудодней67.
Во-первых, различные работы оценивались по-разному: рабочий день председателя стоил больше рабочего дня среднего колхозника (1,75 — 2,00 против 1,3 трудодня); кроме того, считалось, что председатель работает все дни в году, тогда как полевым работникам платили только за те дни, когда они действительно выходили в поле. В 1937 г. средний колхозник (как мужчина, так и женщина) получал плату за 19 дней работы в январе и 20 дней — в июле, тогда как председатель — неизменно за 30 — 31 день в месяц68.
Во-вторых, различие в оплате зависело и от того факта, что сильно различалась степень участия колхозника в общем труде. Это служило предметом забот властей, делавших все от них зависевшее, чтобы справиться с двумя главными причинами малого участия в работе колхоза: отходничеством мужчин и занятостью женщин на приусадебном участке. Из общего числа колхозниц трудоспособного возраста, составлявшего в Советском Союзе в 1937 г. почти 20 млн чел., 7 млн вырабатывали меньше 50 трудодней. Причины такого минимального участия в работе на колхоз заключались в том, что женщины могли позволить себе сидеть дома или считали более выгодным трудиться на своих участках. Даже те из них, кто заработал значительное количество трудодней, трудились в колхозе только в самую горячую пору. Зимой, как отмечалось ранее, соотношение мужчин и женщин, работавших в колхозе, было 2:169.
Несмотря на все призывы к обратному, в крестьянской семье царил обычай, согласно которому, если и муж и жена были рядовыми колхозниками, муж больше времени проводил на колхозных полях, а жена — на приусадебном участке. В 1939 г. попытались вынудить женщин работать в колхозе, введя минимум трудодней.
166
Но, как писала с возмущением всесоюзная сельскохозяйственная газета, колхозники, например в Саратовской области, полагали, что «если муж работает хорошо, то жене можно совсем не работать, потому что он один выработает минимум трудодней и за себя и за жену. Поэтому здесь большинство жен трактористов, бригадиров и некоторых членов правления по-прежнему не работают в колхозе, а занимаются исключительно своим личным хозяйством...» Согласно другому сообщению колхозниц, впервые вышедших на работу, другие женщины насмешливо называли «трусливыми воронами, напугавшимися постановления»70.
В 30-е гг. трудодни оплачивались в основном натурой (зерном, картофелем и другими продуктами питания), хотя теоретически колхозы должны были производить как натуральные, так и денежные выплаты. Строго воспрещалось выдавать колхозникам плату натурой («аванс») после урожая, пока не выполнены задания по государственным поставкам. Поскольку эти задания были велики, в неурожайный год у колхоза оставалось мало зерна для раздачи.
Размеры натуральных выплат на трудодень в течение 30-х гг. повышались. В 1932 г. средний советский колхоз выдавал на трудодень 2,3 кг зерна, а в 1937 г. (самом урожайном за десятилетие) — почти 4 кг, не считая картофеля, гороха и других продуктов, тоже распределявшихся по трудодням. Таким образом, в 1937 г. колхозный двор в среднем получил на трудодни 1636 кг зерна, или примерно по килограмму в день на каждого члена семьи. Проблема заключалась в том, что в оплате трудодней могла существовать чудовищная разница в зависимости от плодородности региона, урожайности, величины обязательных поставок и производительности колхоза. Так, колхоз «Пугачев» в Башкирии выдал в 1937 г. 8 кг зерна на трудодень. Однако за год до того, когда во многих регионах был неурожай, колхозы Ленинградской области вьщавали на трудодень менее трети килограмма зерна71.
Что касается выплат наличными, по официальным данным, средний колхозник получил в целом за год 108 руб. в 1932 г. и 376 руб. в 1937 г. Но и здесь были огромные различия по регионам и колхозам. Многие колхозы вообще не выдавали на трудодни наличных денег, и не только в случае временного экономического кризиса, как, например, в Нечерноземье в 1936 г. Подобное происходило и в некоторых колхозах плодородных сельскохозяйственных регионов после обильного урожая 1937 г. В 1940 г. 12% всех советских колхозов не выдали на трудодни наличных. В Тамбовской области эта цифра составляла 26%, в Рязанской — 41%72.
Денежные выплаты колхозникам были столь малы, потому что председатели и правления колхозов сплошь и рядом находили доходам колхоза иное применение. Неделимый фонд колхоза, предназначавшийся в основном для финансирования колхозного стро-
167
ительства и закупки скота и сельскохозяйственной техники, предоставлял массу возможностей, для многих председателей куда более привлекательных, чем законная оплата трудодней колхозников. К примеру, его можно было использовать для выплаты окладов председателю и бухгалтеру (см. гл. 7), а можно — для найма рабочей силы, либо в случае действительной нехватки рук, либо чтобы освободить членов колхоза для других занятий.
Согласно Уставу сельскохозяйственной артели ежегодные взносы в неделимый фонд колхоза должны были составлять 10 — 20% его денежного дохода. Признав, что на практике эта цифра часто превышалась и средства для наличных выплат колхозникам на трудодни оставлялись совершенно недостаточные, правительство прибегло к новой тактике: постановление 1938 г. «О неправильном распределении доходов в колхозах» требовало, чтобы как минимум 60% всего денежного дохода колхоза использовалось для оплаты трудодней колхозников, и повторяло прежние инструкции, согласно которым не более 2% могло идти на «административные и внутренние расходы» (главным образом плату наличными колхозной администрации). Тем не менее, понятно, что данное предписание, так же как и предшествующие, часто игнорировалось73.
По мере того как колхозы преуспевали, в особенности на юге, к концу 30-х гг. стали множиться сообщения об их попытках вырваться из рамок кооперативной структуры и перейти к своего рода сельскому капиталистическому рынку труда.
Помимо колхозных председателей, предпринимавших непрестанные усилия, чтобы добиться для себя ежемесячного оклада, все прочие представители администрации и должностные лица так же стали требовать от колхоза регулярной заработной платы вместо непредсказуемых натуральных и денежных выдач на трудодни, основанных на пропорциональном распределении продукции и прибылей хозяйства. Среди тех, кто, по сообщениям, получал в колхозах Куйбышевской области в 1938 г. регулярную заработную плату, назывались бригадиры, бухгалтеры, конюхи, шоферы и сторожа. Писали о таком же требовании, выдвинутом рядовыми колхозниками в Ленинградской области. Колхозники пытались также, не доверяя учету трудодней, заключать с колхозом контракты на выполнение конкретных работ. В одном колхозе Ленинградской области колхозники, работавшие на конюшне, требовали платить им по 5 руб. за каждую привезенную бочку воды. В зажиточном колхозе на Средней Волге один колхозник купил пару быков и предложил предоставить их для работ в колхозе, если ему будут платить наличными по той же ставке, как единоличникам74.
Несмотря на запрещение колхозам нанимать работников на стороне, такая практика существовала повсеместно, особенно в тех районах, где близость к городским рынкам давала колхозникам много возможностей для извлечения значительных дополни-
168
тельных доходов. Один колхоз в Ленинградской области потратил в 1936 г. 4500 руб., нанимая посторонних для работы в поле. Другой колхоз нанимал работников за 6 руб. в день, не считая приличных выплат натурой, тогда как собственные его члены получали всего 60 коп. на трудодень. В колхозе «Пятилетка» Калининской области, где особенно часто прибегали к найму рабочей силы, половина колхозников трудилась на местных кирпичном и стекольном заводах, а для полевых работ колхоз нанимал единоличников. Впрочем, если верить официальной статистике, подобные случаи являлись исключением. В большинстве мест колхоз в среднем нанимал в течение года меньше 10 чел. на 3 — 4 дня работы75.
Наконец, и отдельные колхозники, случалось, нанимали «заместителей», работавших за них в колхозе. Так, например, в колхозе «Сталин», находившемся в 3 км от областного центра Орджоникидзе, жена колхозника Николая Пискачева посылала в поле вместо себя свою домработницу, а сама торговала на черном рынке в городе. В колхозе «Буденный» Киевской области колхозник С.Лымарь нанял работать вместо себя в поле единоличника. Лымарь рассчитывался с единоличником наличными, а колхоз оплачивал Лымарю трудодни76.
ПРЕТЕНЗИИ КРЕСТЬЯН
Многие претензии крестьян к колхозу, подоплекой которых служила жажда перемен, звучали в их замечаниях и предложениях в ходе всесоюзного обсуждения новой советской Конституции в 1936 г.77. В своих письмах некоторые крестьяне — мы не можем судить, какова была их доля от общего числа, так как письма в архивах несомненно в какой-то степени подбирались специально, — выражали крайне негативное отношение к колхозам, описывая условия в них как эксплуататорские, сродни крепостническим. К примеру, колхозник из Московской области, недавно не получивший разрешения уйти из колхоза на производство, разразился следующей инвективой:
«...Колхозы остаются как государственные рабы? За что с нас берут дань? Колхоз платит сено, рожь, пшеницу, овес, картошку и другие продукты. И его считают великим достижением, победой. С членов колхоза берут и картошку, налог, самообложение, культналог, шесть дней отработкой гужповинности, молокопоставки, мясопоставки, хотя и не имеешь коровы.
Мы все со слезами отдали в колхоз: лошадь, телегу, борону и весь инвентарь. Получаем по трудодням.
Пролетариат имеет дом, корову, кур, огород и проч. А мы за что же платим? За то, что мы колхозники?.. Могу я себя чувствовать свободным, когда я считаюсь, как барский?»78
169
Крестьянин из Башкирии писал в том же духе:
«Но всем тем и всеми теми правами, которыми пользовались кулаки, помещики и спекулянты, теперь пользуется наше правительство. Например, хлеб принимается в государство зерно 6 коп. кгр., а продается 75 коп. печеный и т.д. Все это разве не спекуляция, разве не эксплуатация?»79
Мнения, выражаемые открыто на публичных обсуждениях в колхозах, обычно звучали умереннее, нежели приведенные выше цитаты, но бывали исключения, о которых тут же сообщалось в НКВД, — как правило, короткие ироничные реплики вроде предложения воронежской крестьянки переделать статью Конституции, гласившую: «Кто не работает, тот не ест», в положительное утверждение: «Кто работает, тот ест»80.
Сильное недовольство вызывали обязательные поставки молока, мяса и других продуктов с приусадебных участков отдельных колхозных дворов. Крестьяне постоянно указывали на несправедливость того факта, что рабочие и служащие, живущие в деревне и тоже имеющие участки, не должны были сдавать эти поставки, и требовали упразднить или по крайней мере сократить мясо- и молокопоставки с дворов, потому что, по их словам, под таким бременем «трудно выжить в колхозе, не то что на заводе или в совхозе». С другой стороны, рабочих и служащих, имеющих участки, считали крестьяне, тоже следовало бы обязать сдавать государственные поставки81. «Нужно отменить мясо- и молокопоставки, как был крестьянин рабом, так и остается. Довольно уж мякины наелись»82.
Вероятно, настоятельность именно этого требования была связана с тем, что 1936 год во многих частях страны выдался засушливым и неурожайным. Официальные лица, анализировавшие дискуссии среди крестьян Западной области, отмечали, что часто проявлявшиеся там «нездоровые настроения» (т.е. антиправительственные высказывания) несомненно вызваны страхом голода. Об этом ярко свидетельствовали слова одной колхозницы, что «скоро крах, молодежь вся почернела, замучилась от работы, а на полях ничего нет, и все мы будем голодные, а единоличник будет есть пшеничный хлеб»83.
В письмах постоянно звучала мысль, что коллективизированное крестьянство является в советском обществе эксплуатируемым и лишенным всех привилегий классом. Обычно проводилось сравнение положения крестьян и городских рабочих и выдвигалось требование равных прав — власти считали подобные заявления «типично антисоветскими». Особую сферу дискриминации, о которой чаще всего говорили крестьяне, представляли собой пенсии и прочие государственные льготы, доступные городским работникам на постоянном окладе, но недоступные колхозникам. В письмах по поводу Конституции (от представителей всех социальных групп), приводимых А.Гетти, самую обширную категорию составляют письма с предложениями гарантировать крестьянам такие же
170
государственные льготы, в особенности пенсии, какие имеют городские рабочие84.
«Чем мы, колхозники, хуже рабочих? Но если мы станем инвалидами, новая Конституция говорит, что государство не даст нам никакой помощи. Эта Конституция хороша только для рабочих. А что до нас, крестьян, то нас снова погоняют кнутом, только вдвое сильнее, чем в прошлые годы»85.
Огромное большинство писавших на эту тему считало само собой разумеющимся, что государство должно обеспечить гражданам, в том числе (или особенно) колхозникам, пенсии по старости или инвалидности. Лишь немногие придерживались более традиционного для крестьян взгляда, предлагая заботу о престарелых и немощных родителях возложить на их детей, которых государство должно заставить платить, если они уехали работать в город («хотя одну треть жалования, а две трети оставлять», — предложил один колхозник)86.
«Когда будут стерты грани между городом и деревней?» — спрашивали крестьяне Западной области, по крайней мере так это звучало в пересказе должностных лиц, докладывавших об обсуждении Конституции. Но эта фраза, являвшаяся на первый взгляд лишь отзвуком оживленных теоретических дебатов, шедших в среде марксистской интеллигенции несколькими годами раньше, в устах крестьян приобретала вполне конкретный смысл: «коллективизированное население», по их мнению, должно было пользоваться теми же преимуществами, что и работники на постоянном окладе. «Почему в колхозе не введут 8-часовой рабочий день?» — интересовались многие крестьяне (еще один «типично антисоветский» вопрос). Многие крестьянские письма содержали предложение дать колхозникам, помимо пенсий по старости и инвалидности и 8-часового рабочего дня, один выходной день в неделю, как у рабочих, и ежегодный оплачиваемый отпуск. Двойная оплата за сверхурочную работу — тоже неплохая мысль, считал один из тех, кто выступал за 8-часовой рабочий день: почему рабочие пользуются этой привилегией, а колхозники должны работать «12 часов в день, а иногда и 27 [sic!] часов»? Если бы у колхозников было больше свободного времени, писал один корреспондент, они могли бы принять более активное участие в обсуждении новой Конституции87.
Крестьяне, отстаивавшие подобные идеи, совершенно упускали из виду тот факт, что, будучи членами кооператива, они получают плату за свой труд по совершенно иному принципу, нежели наемные работники. Большинство из них писали так, словно колхозники находились на своего рода государственном пособии, и требовали превратить его в заработную плату. «Как ни говорят, что колхознику хорошо живется, а труд колхозника все равно самый дешевый». Доход колхозника должен быть поднят до уровня дохода городских рабочих и служащих, считали авторы писем88.
171
Те немногие, кто обращал внимание на формальную сторону вопроса, полагали, что следует отказаться от кооперативной структуры колхоза и сделать колхозников государственными служащими. Если колхозники будут регулярно получать зарплату, они не будут подвергаться риску из-за плохого урожая, писал один колхозник. Это звучало как предложение превратить колхозы в совхозы, однако вовсе не того хотели крестьяне в середине 30-х гг., когда условия в совхозах были плохими, а совхозным рабочим не разрешалось держать скот и иметь приусадебный участок. Подчеркивая данный момент, один из выступавших за назначение колхозникам оклада государством придумал новое название для предлагаемой им организации — «государственные хозяйства» (госхозы)89.
У многих колхозников не было никаких сомнений в том, что государство обязано обеспечить благосостояние своих крестьян, неважно, каким путем это может быть достигнуто. «Нужно, чтобы государство кормило и одевало», — как лаконично выразился один крестьянин90.
6. На обочине
Хотя колхозники, работавшие преимущественно в сфере сельского хозяйства, занимали в деревне центральное место, они все же не были единственными ее обитателями. Во-первых, там жили единоличники, не вступившие в колхоз. Существование их, с исторической точки зрения, было недолгим, однако, пока оно длилось, единоличники составляли альтернативное крестьянское «сословие» с правами и обязанностями, отличными от прав и обязанностей колхозников. Это давало колхозникам основу для сравнения с собственным положением и предоставляло широкий спектр возможностей для того, чтобы манипулировать колхозными правилами и обходить их, особенно в тех случаях, когда один двор объединял и колхозников, и единоличников. Главной отличительной чертой положения единоличника было то, что он, в отличие от колхозника, имел право держать лошадь.
Во-вторых, были такие колхозники, которые занимались главным образом не сельским хозяйством, а различными кустарными промыслами. Как правило, экономическая структура колхоза не благоприятствовала кустарям, и многие традиционные сельские промыслы в 30-е гг. исчезли. Сельских мельников обычно высылали как кулаков; сельские кузнецы чаще всего уезжали работать в город, а оставшиеся находились с колхозом в весьма сложных, зачастую натянутых отношениях.
Еще одну маргинальную группу составляли хуторяне, которые формально могли быть членами колхоза, принимая самое минимальное участие в коллективизированном земледелии. Их изолированное от села положение затрудняло установление каких-либо тесных связей с колхозной жизнью. Только в конце 30-х гг. были предприняты серьезные попытки ликвидировать это слабое место в колхозной структуре, и местные власти получили распоряжение организовать переселение хуторян и обеспечить их жильем в деревне.
В селе 30-х гг. проживало множество крестьян, все свое время или часть его проводивших на заработках. Являясь нередко членами колхоза, с колхозным земледелием они сохраняли лишь минимальную связь. Наемных работников можно разделить на две группы: тех, кто постоянно жил в деревне, работая в соседнем совхозе или на каком-то другом местном предприятии, и отходников, живших и работавших за пределами деревни на протяжении различных периодов времени.
Отходники играли важную роль по двум причинам. Во-первых, их заработок для многих колхозных дворов представлял существенный дополнительный источник дохода. Во-вторых, эти
173
крестьяне стояли одной ногой в двух мирах, будучи жителями и деревни, и города. Именно они поставляли большую часть информации, на основе которой формировался взгляд других колхозников на внешний мир. Несомненно, глядя, главным образом, их глазами, колхозники обретали способность к сравнению, приходя к столь частому и столь горькому выводу о том, что после коллективизации крестьяне стали гражданами второго сорта.
ЕДИНОЛИЧНИКИ
В 1932 г. 39% крестьян в Советском Союзе еще не были коллективизированы. К 1937 г. таких осталось всего 7%, общее число единоличников сократилось до 7,5 млн работников и иждивенцев (работники делились на мужчин и женщин почти поровну, в отличие от занимавшихся сельским хозяйством колхозников, среди которых женщины составляли 63%)1. Таким образом, речь шла об исчезающем под давлением чрезвычайного налогообложения и прочих форм официальной дискриминации виде. На протяжении всего десятилетия семьи единоличников непрерывным потоком покидали деревню, вливались в колхозы и совхозы. После того как в 1938 г. новый закон заставил единоличников отказаться от лошадей, вне колхоза оставались лишь отдельные старики либо эксцентричные личности. Тем не менее, еще в 1935 — 1936 гг. единоличники представляли собой реальный фактор социально-экономической жизни села.
Как мы знаем, главным преимуществом единоличника перед колхозником было право иметь лошадь. Поэтому единоличники становились сельскими возчиками, перевозя продукцию на рынок, сдавая колхозникам подводу с лошадью для поездки на рынок или по делам в райцентр, лошадь для вспашки приусадебного участка и пр.2. Подобная предпринимательская, рыночно ориентированная деятельность не могла не вызывать неприязни у правоверных коммунистов, впрочем, последние не одобряли самого существования единоличников, невзирая на их род занятий. Ведь в эту группу входили кулаки! Эта группа выступала против колхозов и отравляла умы колхозников! Тем не менее, единоличники со своими лошадьми и подводами выполняли в деревне весьма полезную функцию. Когда они в конце концов ушли со сцены, даже у правоверных коммунистов были кое-какие причины прагматического характера, чтобы пожалеть о них.
В начале 30-х гг. большинство единоличников, несомненно, занимались земледелием. Однако из всех сельских занятий земледелие меньше всего давало им возможность выжить, и к 1938 г. лишь незначительная часть сохранившихся единоличников обрабатывала землю. Причина заключалась в том, что земледельцы, так же как колхозы и колхозники, должны были выполнять спус-
174
каемые райзо посевные планы и обязательства по государственным поставкам.
Среди единоличников в начале 30-х гг. была группа так называемых «твердозаданцев», сравнительно зажиточных хлеборобов, которым давались большие посевные планы и задания по госпоставкам и особое уничижительное название которых постоянно напоминало об опасной близости к категории кулаков. Такие крестьяне либо стремились уехать из села, либо пытались обрести убежище в колхозе, избавившись от злосчастной клички, и после 1933 г. о них уже не приходится слышать.
Единоличники печально прославились как «отказывающиеся сеять». Это странное обвинение означало, что они предпочитали оставлять свои наделы необработанными и жить за счет извоза и торговли на черном рынке, чтобы не быть охваченными системой обязательных государственных поставок. В одном селе Западной области в 1936 или 1937 г. лишь 5 из 22 единоличных дворов занимались сельским хозяйством, а когда местные власти попытались отвести им землю, больше половины отказались от нее из-за госпоставок3.
В Омской области, где единоличники составляли около 5% крестьянского населения, почти все они весной 1935 г., не желая принимать посевные планы, впервые спущенные районом единоличникам, отказались сеять, заявив, что у них нет семян. Одни пошли работать в совхоз. Другие поспешно вступили в колхоз. Несколько семей погрузили вещи на подводы и отбыли из села в поисках нового места жительства, где нет посевных планов. Кроме того, большое число мужчин внезапно исчезало из деревень:
«Наиболее распространенным методом саботажа в ряде районов был уход мужчин "без оставления адреса". Перед самым севом, продавая лошадь, глава семейства "уходил неизвестно куда". В одной деревне в Иконненском районе все 17 единоличников продали к моменту сева своих лошадей и ушли, оставив на месте жен и детей. Жены ссылались на то, что они не знают, куда уехали мужья, и что они сеять не могут — лошади нет (взамен лошадей были куплены мужьями коровы)»4.
Поскольку государство ставило перед собой цель «выжимать» единоличников до тех пор, пока с них уже нечего будет взять, им часто давали заведомо нереальные планы и задания по госпоставкам. Не выполнявших эти планы постигала суровая кара. Так, например, в Ярославской области в 1936 г. народный суд оштрафовал единоличницу Анну Авдеевну Базанову за невыполнение посевного плана на 400 руб., а затем «[передал решение] судебному исполнителю, который на сумму 400 р. продал с торгов имущество гр. Базановой». Впрочем, Базанова отделалась сравнительно легко: в подобных обстоятельствах единоличников зачастую просто «раскулачивали» (т.е. местные власти конфисковали все имущество) и/или бросали в тюрьму. В Сибири в 1936 г. были заведены уголовные дела на семерых единоличников, не сдавших
175
980 ц зерна в счет госпоставок. Шестеро из семи «кулаков-антисоветчиков», как назвали их в газетном репортаже, получили от 3 до 10 лет лишения свободы, седьмой был приговорен к высшей мере наказания5.
Впрочем, могло быть и так, что земельные отделы в силу чрезвычайной занятости или небрежности не составляли посевных планов для единоличных дворов и не давали им заданий по госпоставкам. Колхозники часто на это жаловались, особенно когда дело касалось мясо- и молокопоставок с приусадебных участков, одинаково обязательных как для единоличных, так и для колхозных дворов. В 1938 г. из Плюсского района Ленинградской области сообщали:
«Из 500 единоличных хозяйств, насчитывающихся в районе, к выполнению различных государственных обязательств привлечено только 244 хозяйства. Десяти единоличным хозяйствам до сих пор не вручены государственные обязательства на поставки картофеля, мяса и молока. Из 66 хозяйств, привлеченных к молокопоставкам, продукцию сдают лишь 46 хозяйств, а остальные 20 уклоняются... Из 244 хозяйств, получивших обязательства, зерно сдают только 4 хозяйства...»6
Самым тяжким бременем для единоличников являлись налоги. Они были обязаны платить те же налоги, что и колхозники (см. выше, с. 150), но для колхозников ставка налога была единой, а для единоличников теоретически рассчитывалась по скользящей шкале, а на практике чаще всего определялась местными властями совершенно произвольно и с заметным карательным уклоном. Сверх того, единоличники в 1932, 1933 и 1934 гг. облагались чрезвычайным единовременным налогом. Налог этот в 1932 и 1933 гг. составил в целом 166—170 млн руб., а о карательной сущности его говорит тот факт, что реально собранная в 1933 г. с единоличников сумма (не считая 548 млн руб., уплаченных ими в счет обычного сельхозналога) более чем в пять раз превышала запланированную в годовом бюджете. В 1934 г. единовременный налог составил 331 млн руб. — 60% от суммы, собранной в счет сельхозналога со всех крестьян (и единоличников, и колхозников)7.
Встречались порой жалобы на то, что единоличники в отдельных регионах (например, в Западной Сибири в 1933 г.) платят меньше, чем колхозники, и, учитывая произвольные принципы налогообложения единоличников, подобное было вполне возможно. Однако в целом на типичное единоличное хозяйство в начале 30-х гг. каждый год обрушивался сокрушительный, невообразимый налог. Около года хозяйство могло платить, выбиваясь из сил, продавая лошадь, корову, другое имущество, в надежде, что проявляемая таким образом воля к сотрудничеству отведет от него гнев государства. Но в конце концов становилось ясно, что налоги всегда будут сокрушительными и невообразимыми, и единоличники сдавались, либо вступая в колхозы (понятно поэтому, почему
176
те, кто вступал в колхоз в числе последних, приходили с пустыми руками), либо покидая деревню**.
Отношения единоличников с колхозниками и колхозом по необходимости были многоплановыми. Дома и дворы колхозников и единоличников часто соседствовали, обе группы связывала сложная сеть родственных уз. Кроме того, в середине 30-х гг. один двор нередко включал в себя и члена колхоза, и единоличника, последним обычно был муж. Если единоличник обрабатывал земельный надел, тот, как правило, выделялся из земель колхоза (села) и по прошествии времени должен был быть возвращен колхозу (единоличникам земля «в бессрочное пользование» не предоставлялась). Если колхозник исключался из колхоза и оставался в селе, он автоматически становился единоличником.
В начале 30-х гг., когда колхозники и единоличники составляли в селе противоборствующие лагеря, более или менее равные по величине, группы эти обычно враждовали между собой. Об этом вспоминает один эмигрант из крестьянской семьи, описавший первые годы существования колхоза в своем селе. Единоличников, по его словам, «раздражало то, что колхозникам давались определенные привилегии, и они высмеивали их при любой возможности. Они старались воспользоваться любой неудачей молодого колхоза. Колхозники не оставались в долгу, обыкновенно предостерегая: "Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Вас задушат налогами, и вы все равно к нам придете — вот тогда и поплаче-те!"»9.
В этом конкретном селе колхоз первоначально не вызывал никакого энтузиазма, разве что у детей; основная группа колхозных дворов вступила туда не по убеждению, а из страха перед раскулачиванием. Тем не менее, вступив в колхоз и оказавшись объектами злобных насмешек единоличников, новоиспеченные колхозники начали ощущать нечто вроде колхозного патриотизма. «Успех в делах колхоза стал вопросом чести и самоуважения каждого его члена», — пишет мемуарист10. (Следует отметить, что то же самое повторяли советские историки, но их легко заподозрить в тенденциозности.)
Недоверие, враждебность и, прежде всего, чувство отчужденности демонстрирует спор между колхозниками и единоличниками в одной деревне в Нечерноземье, о котором рассказал в 1930 г. посетивший деревню журналист. Газета послала фотографа сделать снимки колхозных активистов. Однако в данном колхозе активисты представляли собой мрачную группу пожилых солдатских вдов, с ног до головы в черном, и фотограф, чтобы оживить картину, пригласил сняться несколько молодых крестьянок из семей единоличников. Но председатель колхоза, тоже вдова, и слышать об этом не захотела:
«— Нет, так мы не согласны. Кто не записался в колхоз или кто записался, а потом выписался, с теми мы сниматься не желаем. Снимайте их отдельно, если хотите.
177
И все ее старые активистки, ликбезовки, как их называли в деревне, дружно поддержали свою председательницу:
— Не согласны. Не желаем. Пусть отдельно фотографируются.
А тут и единоличницы надвинулись и зашумели.
— Ах, какие барышни стали, как в колхоз вступили! К ним из
города в тарантасе приезжают, на карточку их снимают — к ним
близко не подходи теперь! — разъярились они и по здешнему
обычаю стали громко плеваться».
В результате возмущенные активистки гордо удалились, тем съемки и закончились11.
Нежелание принимать в колхоз новых членов, приходивших с пустыми руками, о котором много писали в середине 30-х гг., наряду с очевидными экономическими мотивами, отчасти было вызвано тем же духом колхозного самосознания и патриотизма. Дети, конечно, в особенности принимали его близко к сердцу, и некоторые «Павлики Морозовы» 30-х гг. — подростки, доносившие на своих родителей (см. гл. 9), — были детьми единоличников, ставшими патриотами колхоза под влиянием своих школьных сверстников. Например, в 1935 г. семиклассник Сережа Фадеев пришел к директору школы и сообщил, что его отец и еще один единоличник дважды пробирались ночью в поле и спрятали там 80 пудов картошки. Юного Фадеева явно удручал тот факт, что лишь его семья и еще один двор во всей деревне до сих пор не вступили в колхоз12.
По мере того как уменьшалось число единоличников, все реже встречались сообщения о вражде между двумя лагерями и все чаще — о сложной сети экономических взаимоотношений между единоличниками и колхозниками, порожденных различиями в правах и обязанностях этих групп. Многие отношения такого рода были связаны с лошадью единоличника, которую колхозник нанимал для поездки на рынок или вспашки приусадебного участка, другие — с наймом рабочей силы. Когда колхозы нанимали работников на стороне, а во второй половине 30-х гг. это случалось постоянно, чаще всего таковыми становились единоличники13.
В 1938 г. несколько колхозников жаловались в «Крестьянскую газету», что единоличники из их села договорились скосить луг соседнему колхозу в обмен на часть сена. Это несправедливо, считали колхозники, в первую очередь потому, что единоличники «наши», а не их. Кроме того, многие из тех единоличников женаты на колхозницах и по закону являются членами колхозных дворов, следовательно, их обязательства по мясо- и молокопоставкам ниже, чем должны быть у единоличников. Неправильно облегчать им госпоставки и разрешать наниматься косить сено в другом колхозе, что колхозникам запрещалось. («Крестьянская газета» не стала разрешать сложный вопрос о справедливости. Она лишь проинформировала колхозников, что наниматься на работу за долю от урожая — незаконно14.)
178
В последние годы десятилетия число единоличников в большинстве регионов стало крайне незначительным. В основном дворы их были маленькими и бедными и состояли главным образом из пожилых семейных пар, чьи дети уехали в город. В отношении к ним местных властей былые карательные наклонности сменились презрением. В Обояньском районе Курской области, где в 1938 г. оставалось более тысячи единоличных хозяйств, районные власти пренебрежительно называли единоличников «неисправимыми» и «закоренелыми» и дали им кличку «индусы». («Коммунист Шатохин, работник Обояньского финансового отдела, называет единоличников индусами даже в официальных документах»15.)
Положение единоличника стало проявлением эксцентричности, вызывающим насмешки в деревне и возмущение собственных детей. Писатель М.Алексеев рассказывает историю, похожую на историю Сережи Фадеева, случившуюся в его родном селе в Саратовском крае. Спиридона Подифоровича Соловья, последнего единоличника села, другие крестьяне прозвали «музейным экспонатом» за его упорное нежелание вступать в колхоз, несмотря на угрозы, уговоры, чрезвычайное налогообложение и, наконец, конфискацию лошади в 1938 г. Оба его сына ссорились с ним из-за этого. Старший уехал из деревни. Младшего, Ваньку, настолько мучило и ожесточало упрямство отца, что в 1945 г. он в отчаянии поджег родительский дом. Признавшись в содеянном, Ванька отправился в колонию для несовершеннолетних, а его отец, совершенно сломленный, на следующий же день покинул село навсегда16.
Для большинства единоличников (хотя и не для Спиридона Подифоровича) последним ударом стал изданный летом 1938 г. закон, облагавший единоличных крестьян особым налогом на лошадь в размере от 275 до 500 руб. Единственным способом избежать уплаты налога — или конфискации лошади за неуплату — было вступить в колхоз и отдать лошадь17. Большинство остававшихся еще единоличников так и сделали, и на этом их короткая глава в истории страны закончилась.
КУСТАРИ
Коллективизация крайне отрицательно повлияла на кустарное производство в деревне. Кустари всякого рода — мельники, плотники, гончары, портные, сапожники, кузнецы — автоматически становились кандидатами на раскулачивание. Они производили продукцию на продажу или оказывали платные услуги; в некоторых случаях у них были связи с предприимчивыми посредниками, распространявшими их продукцию. Многие очевидцы изумлялись тому, как быстро и повсеместно сошла на нет практика сель-
179
ских промыслов. Коллективизация уничтожила многие деревни, издавна специализировавшиеся в определенных отраслях, например, плетении кружев или изготовлении обуви. Кустари чаще всего покидали деревню и вступали в городские ремесленные артели: как писал в 1930 г. один эмигрантский журнал, «все, связанные с городом и имеющие кое-какие ремесленные навыки (плотники, кузнецы, бондари, шорники и проч.), старались перебраться в город...»18.
Другие крестьяне просто прекращали заниматься ремеслами, либо потому, что не могли достать сырья, либо потому, что в первую очередь должны были заботиться о своем участке, чтобы прокормиться. Как мы увидим в последующей главе, они перестали даже изготавливать одежду и другие вещи для себя.
Даже после того, как первый сокрушительный удар остался позади, промыслы оставались в жалком состоянии, поскольку колхозная структура создавала множество помех для их развития. Колхозникам не запрещали прямо продавать на колхозном рынке предметы собственного производства, но это явно не одобрялось. Кроме того, занятие ремеслом не давало им трудодней. Если же ремеслами занимались единоличники, это лишь укрепляло мнение властей, что все они по натуре спекулянты. В одном селе Ленинградской области единоличников обвиняли в том, что они, «саботируя государственные задания», делали свечи, выручая за них 12 — 15 руб. в день (вместо того чтобы выращивать хлеб и сдавать его государству)19.
В 1933 г. председатель сельсовета и председатель колхоза из Вологодской области, издавна славившейся своими промыслами, написали правительству письмо, в котором порицали сложившуюся ситуацию и прослеживали ее динамику. Деревне нужны такие товары, как, например, бочки для засолки огурцов, отмечали они, но их негде взять, потому что крестьяне больше их не делают. Плетение веревок раньше было специальностью двух сел. Но вот они прекратили этим заниматься, и теперь во всей области не найдешь веревки. Знаменитый промысел вологодских кружевниц еще жив, но зависит от доброй воли колхозных председателей, освобождающих кружевниц от полевых работ. А ведь порой, по словам авторов письма, хорошая кружевница, которая могла бы производить товар на экспорт, принося государству доход в валюте, все время проводит в поле или на скотном дворе. Почему умерли промыслы? Потому что колхозы рассматривают их как побочные занятия и не платят за них по трудодням.
«;В... деревне Пестово — теперь это колхоз "Правда Севера" — там есть такие мастера-войлочники, что диву дадитесь. Пойдет такой мастер в поле — заработает трудодень, а то и полтора. Трудодень ныне хорошо весит — тут тебе и хлеб, и картошка, и мясо. Ну, а пойдет подхомутник делать — нет ему такой выгоды»20.
180
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.