Мнение крестьян о Сталине, по сообщениям ОГПУ, было единодушно отрицательным. Один колхозник сравнивал его с Лениным, отнюдь не в пользу Сталина:
«...т. Сталин слишком большим темпом стал зажимать по этой части... Иначе обстояло дело, если бы был жив Ленин, [нрзб.] человек с высоким образованием и имел много жизненного опыта, а у Сталина, к сожалению, этого нет»7.
Среди крестьян Западной области ходил загадочный анекдот по поводу сталинского лозунга «Социализм в одной стране». Сталин поехал на Кавказ в отпуск и, пока был там, работал пастухом, потому что некому было пасти овец (намек на отток населения из деревень вследствие коллективизации). С горы спустился Карл Маркс и услышал, как Сталин поет: «Мы социализм в одной стране построим». Маркс спрашивает, кому он поет. Сталин отвечает: «Пою песню своим баранам, т.е. партии»8.
Недоверия крестьян к Сталину и его песням не смягчил сталинский призыв к колхозникам становиться зажиточными на Первом съезде колхозников-ударников в январе 1933 г. Как отметило ОГПУ, реакция была мрачной и подозрительной, боялись ловушки. Станешь зажиточным, говорили крестьяне, тебя тут же раскулачат9.
О существовании еще большей враждебности, направленной лично на Сталина и М.И.Калинина, председателя ЦИК СССР, сообщалось из охваченного голодом Поволжья в 1932 — 1933 гг. (на Калинина, единственного высокопоставленного партийного руководителя крестьянского происхождения, прежде смотрели как на защитника крестьянства; однако за время голода его акции упали, и с этих пор он стал мишенью особой злобы и насмешек в деревне). В ходе хлебозаготовок 1932 г. деревню наводнили слухи, будто хлеб предназначался не для того, чтобы кормить города и Красную Армию (как заявляло советское руководство), а на экспорт. Появились частушки и прибаутки по поводу государственных экспортных планов. Вину за голод возлагали на Сталина, «заварившего все это» в 1932 г., и жизнь при Сталине сравнивалась с жизнью при Ленине, отнюдь не в пользу первой:
Когда Ленин был жив, нас кормили.
Когда Сталин поступил, нас голодом морили10.
Об убийстве Кирова
В середине тридцатых советская власть изо всех сил старалась наладить отношения с крестьянством, это наглядно продемонстрировали собеседования с крестьянами перед обнародованием Устава сельскохозяйственной артели, уступки, содержащиеся в Уставе, амнистия в 1935 г. для колхозников и председателей колхозов, осужденных за экономические преступления несколькими годами ранее, некоторое смягчение отношения к кулакам и закрепление
324
земли за колхозами в вечное пользование. Сталин лично сделал ряд примирительных и даже заискивающих жестов: например, настаивал на расширении личных приусадебных участков, предложил на Втором съезде колхозников-ударников давать отпуск по беременности и родам женщинам-колхозницам, тепло принимал крестьян-стахановцев; сюда же можно отнести его знаменитое изречение: «Сын за отца не отвечает».
Если все это и вызывало положительные отклики среди крестьян, наши источники этого не показывают. Донесения фиксировали реакцию кислую и настороженную: крестьяне смотрели в зубы дареному коню и постоянно склонны были видеть худшее в любых действиях властей. Так, даже закрепление земли за колхозами в вечное пользование породило ропот насчет того, что это новая форма закрепощения и крестьян «навечно закабаляют в колхозе», а амнистия 1935 г. в деревне истолковывалась как попытка Сталина вызволить руководителей низшего звена, понесших наказание за «перегибы» во время коллективизации11.
Судя по материалам Смоленского архива, главной темой, возбуждавшей усиленные толки в деревне того периода, служило убийство С.М.Кирова, ленинградского партийного лидера, совершенное в декабре 1934 г. Большинство ученых, как западных, так и советских, благосклонно смотрят на Кирова как на популярного лидера умеренного толка, не склонного к насилию, благодаря которому коллективизация в Ленинградской области была проведена в сравнительно мягкой форме. Согласно потемкинской картине крестьянской жизни, убийство Кирова вызвало взрыв народной скорби и возмущения, выразившихся в горестном «Плаче о Кирове», сложенном народной сказительницей Е. П. Кривошеевой12.
В реальной жизни реакция была совсем другой. Сведения, старательно собранные партийными следователями и НКВД в Западной области, указывают, что убийство Кирова отнюдь не оплакивалось в деревнях, а порождало возбуждение и злорадное удовлетворение. Это объяснялось вовсе не особой неприязнью к Кирову, о котором крестьяне Западной области мало что знали. Очевидно, им просто приятно было слышать, что погиб какой-то коммунистический лидер, особенно в обстоятельствах предполагаемого внутреннего конфликта в руководстве, это возрождало надежду на падение режима. В слухах, сопровождавших смерть Кирова, проскальзывала единственная нотка сожаления из-за того, что убили не Сталина.
Немедленно появились частушки, посвященные убийству Кирова. Почти все, обнаруженные в Западной области, связывали с убийством Кирова предположение, будто Сталина может посгиг-нуть та же участь. В одной песенке обыгрывалась отмена хлебных карточек 1 января 1935 г., всего несколько недель спустя после убийства:
325
11 — 1682
Когда Кирова убили, Торговлю хлебную открыли. Когда Сталина убьют, Все колхозы разведут .
Популярный припев, использовавшийся во многих частушках того времени, выражал основную идею в сжатом виде:
Убили Кирова, Убьют и Сталина14.
В одном варианте, который подвыпившие колхозницы распевали на духов день, припев приобретал особенно зловещий оттенок:
Убили Кирова, Убьем и Сталина .
Реакция на убийство Кирова носила столь примечательный характер, что должна была произвести глубокое впечатление на всех коммунистов, читавших донесения органов внутренних дел. Если предположить, что настроения крестьян Западной области являлись типичными, Сталину явно было о чем беспокоиться, включая возможность покушения на него самого, поскольку, казалось, недостатка в желающих сделать это не будет. Многие историки видят в убийстве Кирова руку Сталина, хотя данное обвинение остается недоказанным. Если и так, для него должна была стать большой неожиданностью столь широкая народная поддержка его планов устранения коммунистических лидеров.
Множество крамольных и угрожающих замечаний и жестов отмечалось в связи с убийством Кирова. В правлении одного колхоза бывший член партии «подошел к портретам тт. Ворошилова и Орджоникидзе (sic!), проколол ножами лица, говоря, что за Кировым надо расправиться и с этими». Были похожие донесения и касательно портретов Сталина. В некоторых случаях говорилось о намеках, будто Сталин как-то замешан в убийстве Кирова16.
В одной деревне бывший комсомолец Архипов хвалился перед группой колхозников, что если бы он когда-нибудь оказался рядом со Сталиным, то убил бы его, причем некоторые из его слушателей выражали согласие. Девятилетний сельский школьник на собрании своего пионерского отряда заявил: «Долой Советскую власть, когда я вырасту большой, убью Сталина». Молодой колхозник закончил перебранку с председателем местного сельсовета словами: «Будет тебе, как было Кирову»17.
Одной из причин, почему убийство Кирова оказалось настолько мифологизировано в народном сознании, были действия самой коммунистической партии. В начале 1935 г. Центральный Комитет разослал местным организациям письмо с грифом «совершенно секретно», где говорилось, что убийство Кирова является результатом антисоветского заговора во главе с Г.Зиновьевым, бывшим руководителем ленинградской партийной организации, и другими старыми оппонентами Сталина. Все партийные и комсо-
326
мольские организации обязаны были «проработать» это письмо и затем тщательно изучить списки своих членов на предмет выявления скрытых предателей и классовых врагов.
Это повлекло за собой обычные «разоблачения» и исключения из партии и комсомола18, а вдобавок подстегнуло новый всплеск антиправительственных песен и слухов, которые пересказывались и осуждались в бесчисленных «выступлениях с самокритикой». Другой момент — то, что имя Зиновьева впервые привлекло внимание крестьян: именно с этих пор, через десять лет после завершения своей политической карьеры, он стал заметной фигурой в деревенской молве.
Вторая причина столь широкого — и специфического — резонанса, вызванного убийством Кирова в деревне, — несомненно, наличие там сравнительно большого числа недовольных бывших коммунистов и комсомольцев. Подавляющее большинство их составляли не оппозиционеры, а простые люди, исключенные из партии в ходе чисток 1933 — 1935 гг., в основном за бытовые проступки, такие как растраты, взяточничество, пьянство, или «экономические» преступления вроде невыполнения плана хлебозаготовок. Не стоит думать, будто большая часть из них были «антисоветчиками», пока их не выгнали из партии, но есть все основания считать, что они стали таковыми после, так как исключение весьма неблагоприятно отозвалось на их положении и перспективах^.
Как отмечалось в одной из предыдущих глав, в 1935 г. в деревне, вероятно, больше было коммунистов бывших, чем настоящих, и в донесениях партийных органов и органов внутренних дел множество антисоветских высказываний в колхозах после убийства Кирова приписывались именно им. Это понятно, так как бывшие коммунисты наверняка больше интересовались политикой и лучше были осведомлены о партийных делах, чем простые крестьяне, и наверняка чувствовали гнев и разочарование в партии, изгнавшей их из своих рядов. Имеет смысл и гипотеза, что крестьяне в 1930-е гг. получали свое истинное политическое воспитание от бывших коммунистов, а не от партийных пропагандистов. Разумеется, не бывшие коммунисты ответственны за антисоветские настроения крестьянства, порожденные всем опытом коллективизации и голода, однако они, возможно, учили крестьян быть антисоветчиками на советский манер («политически грамотными»).
Об угрозе войны
«Я попросил слова и стал рассказывать колхозникам о международном положении, о сущности капиталистического окружения и между прочим упомянул, что у нас не найдется ни одного честного колхозника, который бы хотел войны, т.к. война приносит
327
людям огромные бедствия и т.д. В это время вскакивает с места колхозник Юденков Игнат и, злобно трясясь, выкрикнул: "А туды ее мать, чем такая жизнь! Пусть — война! Скорей бы! Я первый пойду!"»20
Возможность нового объединенного военного нападения иностранных держав, имеющего целью стереть с лица земли первое в мире социалистическое государство, была ночным кошмаром советских руководителей с самой гражданской войны. Советская пресса в 1930-е гг. постоянно твердила о миролюбивой природе Советского Союза и тенденциях к разжиганию войны, проявляющихся в капиталистических странах, особенно после прихода к власти Гитлера в Германии и установления экспансионистского милитаристского режима в Японии. Средства массовой информации всегда говорили о войне как о катастрофе для Советского Союза, в особенности если она начнется слишком рано, прежде чем индустриальное развитие страны наберет достаточные обороты. По этому вопросу, одному из немногих, взгляды властей и большинства образованных советских граждан совпадали.
Крестьяне смотрели на вещи иначе. Во-первых, их раздражали лекции и часто сопровождавшие их требования денег. Когда заезжий пропагандист в одном колхозе призвал крестьян принять участие в государственном займе с целью укрепления советской военной мощи, «посыпались короткие возгласы» со стороны возмущенных колхозников («какой тут заем, когда хлеба нет», «нам никто не дает»)21. Во-вторых, судя по содержанию ходивших слухов, многие, если не большинство крестьян вовсе не считали, что война — это так уж плохо, если она приведет к свержению существующего строя.
Зачем работать, говорил один смутьян колхозникам в Пермской области в октябре 1938 г., «ведь идет война и скоро будет переворот, будем делить землю». В Ленинградской области в 1937 г. «по деревням странствовал 16-летний мальчик с евангелием и призывал молодежь не ходить в кино, клубы и красные уголки, бороться против советской власти, т.к. "скоро фашисты начнут войну"»; некоторые христианские секты «распространяли провокационные слухи, цитируя "Протоколы сионских мудрецов", что послужило бы на руку фашистам в случае войны». Предыдущей зимой Западный обком отмечал, что православные и сектантские группировки стали хвалить капиталистические и фашистские системы и пытались создавать тайные повстанческие организации «на случай войны»22.
Злополучная перепись населения 1937 г. вызвала в народе незаурядные споры на темы религии и политики. В центре дебатов стояла проблема: следует ли верующим правдиво отвечать на вопрос о вероисповедании в анкете? Все полагали, что признавшие себя верующими попадут в особый список; вопрос заключался в том, хорошо это или плохо? Конечно плохо, говорили многие. Занесенных в список верующих будут клеймить позором, арестовы-
328
вать, судить, облагать особыми налогами, ссылать, выгонять из колхозов, расстреливать. Однако некоторые приходили к другому выводу. Допуская вероятность войны и переворота, они считали благоразумным и предусмотрительным признать себя верующими. «Неверующим хорошо будет при советской власти, но ненадолго. После войны будет хорошо верующим».
В случае войны «все сведения о неверующих будут иметь Польша и Германия», и их наверняка будут преследовать так же, как советская власть преследовала верующих. Если произойдет внутренний переворот, новое правительство, вероятно, тоже использует вопрос о вере как тест на лояльность; вот поэтому одна женщина попросила записать ее верующей, заявив проводившему перепись, что, «если будет новый переворот, ей и детям ее будет лучше». Однако ожидавшие японской оккупации предпочитали писать «неверующий», так как, по слухам, «кто запишется верующим, тех японцы перебьют»23.
Некоторые толковали вопрос анкеты о вероисповедании как своего рода референдум, итоги которого должны будут воздействовать на советскую политику, либо непосредственно, либо в результате международного давления. Подобное мнение наверняка отражает интерпретацию крестьянами официально организованного обсуждения новой Конституции, в котором они только что участвовали. Многие думали, будто, получив большинство ответов «да» на вопрос о вероисповедании, власти будут вынуждены вновь открыть церкви.
Были слухи, что это не столько референдум, сколько потенциальное оружие для международной дипломатии, которое поможет советским дипломатам продемонстрировать «респектабельность» Советов и продвинуть вперед дело коллективной безопасности. «Государство желает точно установить, сколько в нашей стране имеется религиозных, чтоб доказать иностранным государствам наличие религиозных и что религия в нашем государстве не притесняется, поэтому следует писаться "православными"». По мнению других, положительный ответ мог помочь международному сообществу оказать нажим на советское правительство, «потому что та перепись пойдет на рассмотрение Лиги Наций, а Лига Наций спросит у тов. Литвинова, почему мы закрыли церкви, когда у нас много верующих»24.
О такой же вере в эффективность иностранного давления НКВД сообщал раньше по поводу статьи новой Конституции, возвращавшей гражданские права священникам: «Это изменение произошло в результате того, что на Советский Союз воздействовали иностранные государства»25.
Во время Большого Террора на показательных процессах в Москве рассказывались леденящие кровь истории о саботаже, заговорах и предательском сговоре с капиталистическими врагами Советского Союза бывших партийных и государственных руководителей, которые публично каялись в своих преступлениях. Про-
329
цессы, очевидно, были призваны мобилизовать народную поддержку режима. Сталин тогда же попытался как бы объединиться с «маленькими людьми» против вероломных начальников, заявив: «Руководители приходят и уходят, а народ остается. Только народ бессмертен» 26.
Однако все эти попытки в деревне не увенчались успехом. Пожалуй, суд над Зиновьевым и Каменевым за соучастие в убийстве Кирова возымел даже обратный эффект. По принципу «враг моего врага — мой друг», сектанты в Ленинградской области молились за души Зиновьева и других старых большевиков — «террористов» после их казни летом 1936 г. Точно так же, прочитав отчеты о втором большом московском процессе в январе 1937 г., автор анонимного письма пришел к выводу, что, раз Сталин ненавидел Троцкого, стало быть, Троцкий был противником коллективизации и другом русского крестьянина2?.
Сталинская декларация солидарности с «маленькими людьми» в октябре 1937 г., по-видимому, не произвела в деревне никакого впечатления. Действительно, одной из наиболее характерных черт тысяч писем крестьян в «Крестьянскую газету» в 1937 — 1938 гг. является то, как редко они отдавали дань культу Сталина, даже формально. Резко контрастируя с поведением «потемкинских» крестьян во время публичных мероприятий, авторы писем — даже ходатайств — редко рассыпались в похвалах и благодарностях Сталину или цитировали его изречения. Обычно они вообще избегали упоминаний о нем.
Конечно, были исключения, вроде Степаниды Никитичны Ярославцевой, 52-летней колхозной активистки, написавшей письмо, чтобы выразит* благодарность «вождю народов, Великому Сталину» за освобождение пенсионеров от обязательств по госпоставкам. Были крестьянские ходатайства, адресованные лично Сталину и Калинину, хотя и не обязательно в низкопоклонническом духе. Даже в тех редких случаях, когда крестьяне восхваляли Сталина в своих письмах, они обычно делали это довольно двусмысленным образом. Так, один крестьянин, сначала процитировав изречение «нашего любимого вождя народов и всего прогрессивного человечества, т. Сталина», что «надо прислушиваться к голосу масс», тут же стал жаловаться, что прежние его письма Сталину остались без ответа, то есть Сталин не следует собственному совету28.
В 1939 г., когда в Центральном Комитете обсуждались меры по укреплению колхозной дисциплины, Сталин якобы был обеспокоен возможной реакцией на них крестьян. Но коллеги по Политбюро заверили его: «Народ уже давно ждет»29. Это служит невольным показателем реального отношения крестьян к Сталину, проявляющегося в слухах, — ничего хорошего от него не ожидали. Сталин, вероятно, полагал, что в народе сложился его образ как доброго, но грозного царя, вершителя правосудия, милующего и карающего. Но поразительно, как редко подобный образ фи-
330
гурирует в слухах или других истинно народных источниках (в противоположность псевдонародным, потемкинского типа). Память о коллективизации не давала образу Сталина как «доброго царя» утвердиться в предвоенной деревне (хотя после войны, по-видимому, положение изменилось). Если Сталин и делал какие-то уступки или примирительные шаги, они воспринимались крестьянами с недоверием и подозрительностью. Если же он закручивал гайки, это не казалось им предательством, поскольку взаимного доверия не было и так, а лишь еще одним подтверждением сложившегося мнения о Сталине как о враге крестьян № 1.
КАК МЫШИ КОТА ХОРОНИЛИ
«Как мыши кота хоронили» — старинный русский лубок, выражающий, как часто полагают, народное ликование по поводу смерти Петра Великого3*). На нем изображена группа танцующих, веселящихся мышей, провожающих в последний путь тело огромного кота, крепко-накрепко привязанного к носилкам, словно бы для того, чтобы исключить любую возможность неожиданного воскрешения. Это кажется подходящей метафорой для экстраординарной цепи показательных процессов сельских руководителей, происходивших в районных центрах по всему Советскому Союзу осенью 1937 г., в самый разгар Большого Террора31. Кот — это подсудимые на показательных процессах, бывшие руководители, носящие теперь клеймо «врагов народа», обвиняемые в превышении власти, насилии над крестьянами и систематическом нарушении Устава сельскохозяйственной артели. Мыши, радующиеся падению кота, — это крестьяне-свидетели, на показаниях которых строились дела против руководителей.
Районные показательные процессы следовали образцам трех знаменитых московских процессов 1936, 1937 и 1938 гг., особенно в том, что подсудимые являлись бывшими политическими лидерами (районного и государственного уровня соответственно), обвинялись в контрреволюционных преступлениях и назывались «врагами народа». Но были и существенные отличия. На московских процессах судили старых большевиков (Г.Зиновьева, Л.Каменева, Н.Бухарина и др.), имевших за плечами долгую историю служения революции, и вменяли им в вину фантастические, немыслимые преступления против государства, включая изощренные заговоры, терроризм, вредительство, контакты с Троцким и иностранными разведками. Их дела основывались в первую очередь на их собственных признаниях. На районных же процессах подсудимые были руководителями низшего звена, вполне правдоподобно обвиняемыми в злоупотреблениях против крестьян и плохом руководстве сельским хозяйством; их дела базировались главным образом не на признаниях, а на показаниях колхозников.
331
Подобно всем показательным процессам, районные процессы представляли собой политический спектакль, развязка которого была известна заранее, а не «нормальное» судебное разбирательство, в ходе которого подсудимый может быть, а может и не быть признан виновным. Тем не менее данный политический спектакль был гораздо реалистичнее и ближе к земле, нежели мелодраматические московские представления. Легко было поверить, что обвиняемые действительно совершали все деяния, приписываемые им: запугивание и насилие над крестьянами, принуждение их к непосильным обязательствам по госпоставкам, навязывание «нереальных посевных планов» и т.п. Единственной натяжкой являлось то, что эти деяния признавались криминальными, что они якобы в той или иной степени отличались от обычного поведения местной советской власти, когда дело касалось сельского хозяйства и госпоставок. Короче говоря, от районных показательных процессов веяло духом статьи «Головокружение от успехов»: верховная власть, откликаясь на проблемы колхозов, перекладывала вину на местное руководство.
Организация районных показательных процессов
Показательные процессы не были новостью в Советском Союзе 1930-х гг., и процессы районного уровня редко удостаивались освещения в центральной печати. Тем не менее весной и летом 1937 г. «Правда» поместила репортажи о нескольких районных показательных процессах, касающихся сельского хозяйства и крестьянских дел. Кажется очевидным, что «Правда» тем самым предлагала определенную модель, неявно поощряя областное руководство к организации таких же процессов в своих сельских районах. Примерно месяц спустя после репортажей в «Правде» показательные процессы состоялись во многих частях страны, и все они в общем следовали одному образцу. Дела слушались на выездных сессиях областного суда и подробно освещались в областных газетах. Это продолжалось несколько месяцев, а потом вдруг резко прекратилось. После декабря 1937 г. уже нет сообщений о сельских районных процессах такого типа.
Количество, синхронность и сюжетное единообразие процессов явно исключают возможность проявления стихийной местной инициативы, хотя несомненно местные происшествия создавали специфический контекст. По всей вероятности, обкомы и отделы НКВД получили секретные инструкции по организации таких процессов, а в области уже выбирали районы, в которых они должны были быть проведены.
В первом из репортажей «Правды» говорилось о показательном процессе над бывшими партийными и советскими руководителями в Лепельском районе в Белоруссии, состоявшемся в марте. Подсудимым вменялась в вину незаконная конфискация имущест-
332
ва крестьян в счет задолженности по налогам, хотя недавно изданное постановление прощало недоимки, учитывая чрезвычайно плохой урожай в 1936 г. По сообщению «Правды», лепельские следственные органы обратили внимание на жалобы местных крестьян и прокурор Белоруссии возбудил дело по распоряжению А.Вышинского, Генерального прокурора СССР. Крестьяне выступали свидетелями на процессе, проходившем в здании лепельско-го городского театра, и суд якобы пачками получал письма с благодарностью за избавление от притеснений3^.
Три месяца спустя «Правда» писала о похожем процессе в Ширяевском районе Одесской области. Там районная верхушка оказалась виновна в «возмутительном» обращении с колхозниками и постоянном нарушении прав, данных им Уставом сельскохозяйственной артели, включая незаконную конфискацию имущества, вымогательство, ночные' обыски, произвольное установление налогов и принудительную подписку на государственные займы, навязывание непосильных обязательств по госпоставкам в 1936 г. и «издевательство над колхозниками». Эти преступления привлекли внимание Центральной контрольной комиссии, поручившей прокурору Украины возбудить дело. Главными свидетелями против обвиняемых на ширяевском процессе выступали крестьяне, более трети из них были вызваны в суд для дачи показаний33.
Через несколько недель в «Правде» появились сообщения о подобных процессах в Новоминске, Казачьем районе Азово-Чер-номорской области и Даниловском районе Ярославской области. На новоминском процессе вскрылась картина жестокой экономической эксплуатации колхозников со стороны местных властей, вынудившей крестьян тысячами уходить из колхозов. На даниловском процессе районное руководство обвинялось в незаконной ликвидации колхоза «Новая жизнь» и присвоении его имущества после того, как оно оказалось неспособно разрешить свой конфликт с колхозниками34.
В начале августа «Правда» развернула материалы о ширяевском и даниловском процессах в редакционную статью, предостерегающую местных руководителей от плохого обращения с крестьянами. Районные власти, заявляла «Правда», смотрят сквозь пальцы на всевозможные нарушения прав колхозников. Они произвольно распоряжаются колхозной землей и колхозным имуществом, рассматривая их «точно свою собственность, свою вотчину»; они даже ликвидируют целые колхозы, как случилось в Даниловском районе. При этом они забывают провозглашенный советской властью девиз: «Колхозники являются хозяевами своего колхоза»35.
В результате была создана своего рода «образцовая фабула»36 на тему злоупотреблений и эксплуатации коллективизированного крестьянства советским руководством на местном уровне, положенная в основу тридцати с лишком показательных процессов, со-
333
стоявшихся в сельских районах Советского Союза в сентябре и октябре 1937 г. Фабула в целом такова:
Враги народа, связанные взаимным покровительством и круговой порукой, пробрались на ключевые посты в районе и использовали свое служебное положение, чтобы без зазрения совести грабить крестьян. Из-за глупости и невежества руководителей в вопросах сельского хозяйства их постоянное администрирование и вмешательство в дела колхозов нанесли последним огромный ущерб. Крестьяне, оскорбленные и возмущенные, изо всех сил сопротивлялись незаконным требованиям. Они подавали в суд, писали жалобы в высшие инстанции, но в результате круговой поруки жалобам не давали хода. Наконец, правда о скандальном поведении местных руководителей вышла наружу, и виновные предстали перед судом. Простые люди — требовавшие самого сурового наказания для своих бывших притеснителей — восторжествовали над начальниками, обманывавшими и оскорблявшими их.
Данная фабула в основе своей — продукт творчества правдин-ских журналистов, действовавших, вероятно, по указанию Политбюро и сельскохозяйственного отдела ЦК. Однако ее наложение на специфическое обстоятельства в каждом отдельном случае — уже дело местных органов. Несомненно здесь были замешаны действия НКВД, хотя и в меньшей степени, чем в Москве, где признания обвиняемых являлись ключевым моментом и «сценарии» основывались на искусном их переплетении. Не будем забывать и о вкладе журналистов областных газет, создававших литературное оформление (под сильным влиянием Салтыкова-Щедрина), чьи подробные репортажи о районных показательных процессах послужили для меня основным источником.
Однако именно жалобы и доносы крестьян — письма «о злоупотреблениях» рассматривались в одной из предыдущих глав — почти наверняка составили фундамент, на котором строились районные процессы. Как мы уже видели, крестьяне в 1930-е гг. непрестанно писали жалобы на свое непосредственное начальство. Они писали руководителям партии и государства, Сталину и Калинину; писали в высшие органы власти, союзные и республиканские; писали в местные партийные органы, прокуратуру и НКВД; писали в местные газеты; писали в центральные газеты, особенно в «Крестьянскую газету». Они писали жалобы по поводу и без повода, обоснованные и необоснованные и, как правило, посылали их за пределы своего района, в областной центр или даже в Москву, будучи уверены, что начальники в их районе покрывают друг друга. Подобные жалобы зачастую побуждали областные или районные власти начать официальное расследование деятельности председателей колхозов и сельсоветов.
Хотя и невозможно доказать, что жалобы крестьян играли важную роль во всех случаях, на целом ряде процессов говорилось о том, как они подтолкнули к действиям следственные органы, выявившие правонарушения. На местные жалобы как на сти-
334
мул к началу официального расследования указывалось во время трех из четырех «образцовых» процессов, освещенных в «Правде»: в лепельском деле внимание Вышинского привлекли «жалобы трудящихся Лепельского района»; «жалобы колхозников» упоминаются в ширяевском деле; и в Данилове «письма селькоров» вскрыли злоупотребления местного руководства, которое, разумеется, всячески зажимало критику в свой адрес37.
Подобными ссылками на жалобы и ходатайства из деревни изобилуют районные показательные процессы, прошедшие осенью. В Андреевке, например, свидетели-крестьяне говорили, что они посылали телеграмму наркому земледелия. В Щучьем жалобу посылали во ВЦИК. В Алешках председатель сельсовета направил жалобу крестьян на другого руководителя в Комиссию советского контроля в Москву38.
Как проходили процессы
На показательных процессах обвинение предъявлялось всей районной верхушке, а не отдельным руководителям. Стандартный набор подсудимых включал первое лицо в районе, бывшего секретаря райкома (иногда обвинявшегося заочно, с указанием, что он уже арестован и ликвидирован ранее), председателя райисполкома, второе лицо в руководстве, заведующего райзо и еще несколько руководителей, имевших дело с крестьянами, плюс несколько председателей сельсоветов и колхозов.
Обычной практикой стало предъявлять районной верхушке (хотя председателям колхозов и сельсоветов не обязательно) обвинение по ст. 58 Уголовного кодекса (контрреволюционная деятельность)3^ Несмотря на использование ст. 58, обвинения редко имели хотя бы отдаленно политический оттенок. Не говорилось о связях с иностранными разведками или политическом терроризме, не делалось серьезных попыток доказать наличие контрреволюционного заговора. Никто из подсудимых никогда не принадлежал к партийной оппозиции, даже контакты с троцкистами и другими оппозиционерами крайне редко фигурировали в обвинительных заключениях, возможно, потому, что немногим руководителям местного, районного уровня могла выпасть возможность встретиться с такими почти сказочными персонажами40.
Подсудимых на сельских районных процессах настойчиво побуждали признать свою вину, как это было и в Москве. Однако они гораздо меньше были настроены сотрудничать со следствием, нежели их московские товарищи по несчастью, особенно когда дело касалось контрреволюции. А.И.Солженицын рассказал об одном районном процессе (в селе Кадый Ивановской обл.), на котором, по его словам, отказ обвиняемого на суде от своего прежнего признания расстроил все дело41. Судя по отчетам о процессах, имеющимся в моем распоряжении (кадыйского среди них
335
нет), подобные отказы не были редкостью. Правда, они не производили такого драматического эффекта на ход процесса, как это описано у Солженицына, поскольку ключевым моментом обвинительного заключения являлись сокрушительные показания крестьян-свидетелей, а не признание обвиняемого.
В Алешках (Воронежской обл.) никто из главных обвиняемых вину свою не признал. Хотя основной фигурант, бывший секретарь райкома, признался во время предварительного следствия в контрреволюционной деятельности, на суде он от своих слов отказался и с этого момента утверждал, что виновен только в неспособности держать в узде некоторых ретивых подчиненных, которые вели себя недальновидно и обижали местное население. Второй по значимости подсудимый, бывший председатель райисполкома, проявлял такое же упорство, постоянно ставя под сомнение показания свидетелей и уверяя, что они сводят с ним личные счеты («Он поминутно вскакивает и заявляет суду, что свидетель находится с ним во враждебных отношениях»). Еще один подсудимый, председатель сельсовета, чье оскорбительное поведение в отношении крестьян едва ли не вошло в поговорку в районе, признался в злоупотреблении властью, но упорно отрицал, что вел какую-либо контрреволюционную деятельность42.
В Андреевке (Западная обл.) бывший старший инспектор Андреевского райзо К.В.Румянцев вступил в яростный спор с прокурором по поводу своей роли в принудительном слиянии мелких колхозов. Сливать или не сливать — было вечной проблемой для Западной области вследствие непостоянства политики центра по данному вопросу и наличия множества крайне мелких колхозов. Терпение Румянцева истощил призыв прокурора признаться в том, что это слияние представляло собой контрреволюционную политику, направленную на возмущение крестьянства против советской власти.
«РУМЯНЦЕВ. Я не виноват. Я не знал, что принудительное слияние есть контрреволюционная деятельность...
ПРОКУРОР. Вы это преступление совершили сознательно?
РУМЯНЦЕВ. Я сознательно выполнил волю заведующего райзо и райкома»43.
Процессы проходили в самых больших помещениях в районных центрах. В качестве публики привозили крестьян из соседних колхозов. Они являлись как на праздник (возможно, в городе продавали водку после представления или даже во время его), аплодировали «своим» свидетелям, когда те описывали чинимые им обиды и притеснения, и освистывали, по крайней мере фигурально выражаясь, негодяев, пытавшихся оправдать свои действия.
Местные газеты часто сообщали, будто крестьяне требовали для обвиняемых смертного приговора, даже когда прокурор этого не требовал или судья выносил приговор более мягкий. Не стоит принимать все за чистую монету, поскольку подобный глас народа зачастую режиссировался советской властью, но в тех случаях,
336
когда крестьяне знали подсудимых и имели к ним веские претензии, это вполне могло быть правдой. Как бы то ни было, приговоры на осенних процессах действительно выносились более суровые, чем на «образцовых» процессах весной и летом. Десять лет заключения с конфискацией имущества — самый строгий приговор на любом из «образцовых» процессов, причем некоторые подсудимые отделывались всего шестью месяцами. Не приговаривали к смертной казни и на двух процессах, состоявшихся в августе (Борисовка Курской обл. и Андреевка Западной обл.). Однако на множестве процессов, прошедших в сентябре и октябре, стали обычными приговоры к высшей мере наказания двум-трем высокопоставленным подсудимым, остальные получали от восьми до десяти лет лишения свободы44.
В Андреевке провели повторное слушание дела с целью ужесточения приговора после вмешательства Сталина. Вышло это так. Новый секретарь обкома Коротченко допустил ошибку, хвастливо отрапортовав Сталину (перед вынесением приговора) об успешном вкладе андреевского процесса в дело воспитания крестьянства и повышения бдительности. Сталин откликнулся на следующий день кратким указанием расстрелять всех андреевских вредителей. Так как суд уже успел приговорить обвиняемых к различным срокам лишения свободы, пришлось немедленно назначить повторное слушание45.
Обвинения
Многие действия, которые руководителям вменяли в вину на районных процессах, не являлись преступлениями в обычном смысле слова. В каких-то случаях их явно делали козлами отпущения после экономических провалов в районе. В других — им приходилось отвечать за поступки, неразрывно связанные с их родом деятельности, и за государственную политику, непопулярную среди местных крестьян. В общем и целом наиболее характерной общей чертой «криминальных» деяний, приписываемых обвиняемым, являлось то, что они наносили ущерб крестьянам, задевали их достоинство и чувство справедливости.
Злоупотребление властью — один из основных пунктов обвинения, и показания крестьян-свидетелей на эту тему наиболее колоритны. Брань, оскорбления, побои, издевательства, запугивание, несанкционированные аресты — об этом шла речь повсеместно, когда говорили о поведении сельских властей по отношению к крестьянам. На одном процессе восьмидесятилетняя крестьянка «со слезами» поведала, как председатель сельсовета избил ее мужа и швырнул его в тачку; муж умер от побоев через две недели. Другой свидетель описывал, как районный руководитель однажды загнал четырех колхозных бригадиров на печь и заставил сидеть там четыре часа под охраной деревенского милиционера.
337
Когда председателя колхоза спросили, почему он допустил такое, тот ответил: «А что я мог поделать? Ведь Семенихин был хозяин, он и меня мог загнать на печь»4^.
О безобразном поведении Радчука, председателя сельсовета, говорили многие крестьяне на новгородском районном процессе. Для него обычным делом было физическое насилие и вторжение в дома колхозников (связанное с разного рода вымогательством). Одна свидетельница описывала, как Радчук стал ломать дверь ее дома.
«Сейчас, — кричит, — вышибу дверь топором и покажу тебе. Я испугалась, выскочила в окно и побежала на почту звонить мужу в Новгород. А когда вернулась, Радчук уже ушел, а дверь была разбита топором»47.
Произвольные штрафы и прочие денежные поборы (порой именовавшиеся «налогообложением» или «взносами в счет государственного займа») со стороны местных властей постоянно являлись источником недовольства. В Ширяево, например, как говорили, был создан целый «ночной отряд», врывавшийся к крестьянам глубокой ночью с обыском и описывавший имущество. С точки зрения крестьян, это было вымогательством независимо от того, шли деньги государству или отдельным руководителям, впрочем, зачастую предполагалось, что последнее вернее. По их словам, Кочетов в Алешках в 1935 и 1936 гг. оштрафовал колхозников в общей сложности на 60000 руб.: «Штрафы он налагал по личному усмотрению и по любому поводу: за невыход на работу, за непосещение занятий по ликвидации неграмотности, за "невежливые выражения", за непривязанных собак»48.
Председатель райисполкома Семенихин, подсудимый на том же процессе, по показаниям свидетелей, проявил еще большую изобретательность в сборе средств с населения.
«В 1936 г. из Алешек уезжали на Дальний Восток 200 завербованных на стройку колхозников. Они уже готовились сесть в поезд, когда явились три милиционера, прочли длинный список имен и всех вызванных отвели под конвоем в райисполком в кабинет председателя.
— А-а, недоимщики! — приветствовал их Семенихин. — Удрать думали? А ну, плати живей! Плати, а то из кабинета не выпущу и посадку в вагон не разрешу. И сундуки ваши отберем.
Он поставил у дверей милиционера и приказал: выпускать только по предъявлении квитанции об уплате.
Так председатель райисполкома "выжал" из колхозников 700 рублей последних сбережений»49.
Во многих местностях денег у колхозников практически не было и вымогалось в основном имущество. Звучало множество разнообразных рассказов о том, как руководители сельских и районных советов вели себя «как в собственной вотчине» и взимали «дань» с населения. Один председатель сельсовета брал 4 —5 кг мяса с каждого забитого теленка или свиньи, да еще и водку,
338
каждый раз, как посещал деревню. Другой «открыл себе неограниченный и безвозвратный "кредит" на продукты: даже по ночам, случалось, поднимал он с постели заведующего магазином, требуя, чтобы ему немедленно были отпущены водка и закуски. А когда ему как-то понадобилась картошка, он просто прислал за ней в ближайший колхоз с сопроводительной запиской на имя заведующего хозяйством». Председателей колхозов обвиняли в том, что они обращались с колхозной собственностью как со своей личной, продавали дома, сдавали в аренду землю (незаконно) и клали в карман прибыль50.
В одном районе председатель исполкома завел при райисполкоме так называемое «подсобное хозяйство» с тридцатью овцами, десятью коровами, семью лошадьми и пр., реквизированными в разных частях района, и кормил свое стадо кормами, отобранными у колхозов. Он добился особых успехов в разведении свиней, торговал свининой на местном рынке и сдал на 1500 руб. мяса в заготконтору. Крестьяне иронически говорили: «Райисполком завел у себя кулацкое хозяйство!»51
Куда хуже, чем регулярное «взимание дани» по мелочам, бывало, когда колхозника одним махом обдирали как липку. В одном случае, о котором шла речь на процессе в Щучьем, председатель сельсовета, позарившись на огород одного колхозника, его «немедленно раскулачил и отобрал все имущество». Когда он узнал, что жена его жертвы успела продать кое-какую утварь до конфискации, «он отобрал деньги и своим издевательством довел ее до того, что она была отправлена в психиатрическую больницу» 52.
Другое распространенное обвинение заключалось в том, что местное руководство и чиновники выгоняли колхозников из колхоза не в установленном законом порядке, а в отдельных случаях даже ликвидировали целые колхозы. Почти двадцать свидетелей из колхоза «Путь к социализму» (Воронежская обл.) показали, что были исключены из колхоза незаконно. Среди них была Матрена Окунева, рассказывавшая:
«Меня исключили из колхоза за то, что я вышла замуж за рабочего железнодорожника, хотя я и продолжала жить в Липягов-ке и работать в колхозе. Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается. Вскоре после этого ко мне во двор заявились Кашкин и Кабанов [председатель колхоза и парторг] и потребовали, чтобы я шла на прополку свеклы. Я отказалась, потому что считалась исключенной из колхоза. Тогда Кашкин заявил, что сельсовет штрафует меня на 50 рублей... У меня взяли мужнин пиджак, причем Кабанов сказал: "Говори спасибо, мы могли бы сжечь тебя, да соседей жалко"»53.
В других упоминавшихся случаях исключений речь по существу шла о несанкционированном отъезде колхозников, оказавшихся на грани голодной смерти из-за неурожая 1936 г. Например, по заявлению свидетелей на островском процессе (Псковская обл.),
339
более тысячи дворов в районе ушли из колхозов в 1935 — 1936 гг., поскольку не могли существовать на то ничтожное количество хлеба, которое давал им колхоз54. В Нерехте (Ярославская обл.) крестьяне обвиняли районное руководство в «массовых исключениях и понуждениях к выходам из колхозов» в тот же период. Эти свидетели, по-видимому, считали, что районные начальники, подобно владельцам поместий при крепостном праве, обязаны помогать своим крестьянам в трудные времена. К примеру, они с возмущением рассказывали, как «после того, как в колхозе был пожар и сгорело 16 домов, [председатель] обратился к обвиняемо-мому Бегалову [председатель райисполкома] за помощью, заявляя, что иначе колхозники разъедутся. В ответ на просьбу обвиняемый Бегалов сказал: "Черт с ними, пусть разъезжаются"». В результате двадцать дворов вышли из колхоза55.
Самым вопиющим преступлением в списке обвинений на районных показательных процессах 1937 г. была ликвидация целого колхоза. В случае с колхозом «Новая жизнь» в Данилове (один из тех, о которых писала «Правда») районное руководство конфисковало все колхозное имущество и скот — а потом, в довершение всех обид, потребовало, чтобы бывшие колхозники немедленно заплатили тяжкий налог, взимавшийся с единоличников. Когда был ликвидирован колхоз «Вперед» в Кириллово, его землю распределили между соседними колхозами, потому что «колхоз... якобы отказался сам от земли», как гласила официальная запись. Районные власти приступили к конфискации колхозных лошадей, сельскохозяйственного инвентаря, запасов семенного картофеля и прочей коллективной собственности. С точки зрения крестьян, до коллективизации владевших той же самой собственностью в своих единоличных хозяйствах, ликвидация колхоза стала вторым и окончательным захватом их имущества. Неудивительно, что кирилловские крестьяне, по словам свидетелей, плакали, когда распустили их колхоз56.
Известен только один случай ликвидации колхоза в плодородной Черноземной полосе страны, и произошел он несколькими годами раньше, чем в Нечерноземье. Как показали свидетели на процессе 1937 г. в Ивнинском районе Курской области, в 1933 г. — во время голода — колхоз «Ленин» был ликвидирован распоряжением местной МТС, а его земля отдана соседнему совхозу, несмотря на то что 28 дворов из 31 голосовали против. В результате этого крестьяне за одну ночь оказались на положении безземельных сельскохозяйственных рабочих57.
И в Данилове, и в Кириллово ликвидации колхоза предшествовал конфликт колхозников с местной властью. В Кириллово это была острая конфронтация из-за весеннего посевного плана на 1936 г., который общее собрание колхозников отказалось принять, к ярости председателя сельсовета, присутствовавшего на собрании; в отчете о кирилловском процессе намекалось на то, что ликвидация колхоза стала по сути карательной мерой местной
340
власти в ответ на неподчинение колхозников. Впрочем, сообщения о даниловском процессе содержали предположения, что районное начальство руководствовалось более корыстными мотивами при ликвидации, возможно, желая завладеть колхозным имуществом для себя или своих друзей.
Сельскохозяйственные неудачи занимают видное место в обвинительных актах. В том, что советское руководство на селе обвиняли в неурожаях, нет ничего нового. Однако в одном, весьма важном, отношении обвинения на районных процессах 1937 г. отличаются от прежних. Руководителям не ставили в вину невыполнение планов хлебозаготовок, как частенько бывало в начале 1930-х гг. На этот раз их судили за неудовлетворение нужд крестьян — то есть за выдачу на трудодни столь малого количества хлеба, что колхозники оказывались на грани голодной смерти.
Большинство дел такого рода связаны с крайне плохим урожаем 1936 г., последствия которого проявились наиболее остро весной и летом 1937 г., перед новым урожаем58. Как признался на красногвардейском процессе председатель колхоза Алексеев, он развалил колхоз экономически и, поняв это, реагировал следующим образом:
«В 1936 г. колхозники ничего не получили на трудодень. Когда я увидел все это, то решил бежать из колхоза. Я заявил об этом председателю райисполкома Горнову. Он мне сказал: "Беги скорей"».
Алексеев последовал дружескому совету, но недостаточно быстро (видимо, он совершил ошибку, пытаясь вывезти семью и используя для этого колхозных лошадей). Он был арестован НКВД вместе с Горновым^Э.
В Островском районе из-за неурожая 1936 г. доходы колхозов упали на 20 — 50%, говорилось на островском процессе. Но, поскольку выполнение планов госпоставок ставилось на первое место по сравнению с нуждами крестьян, многие колхозы гораздо больше урезали натуральные выплаты своим членам. На процессах 1937 г. это рассматривалось как преступление. На обвиняемых руководителей возлагали ответственность за уход большого числа голодающих колхозников, подавшихся на заработки в города или совхозы, чтобы как-то выжить60.
На ряде процессов крестьяне-свидетели утверждали, что районное руководство виновно в бедах колхозников, так как его нелепые распоряжения вызвали снижение урожайности. Главной темой подобных жалоб служат «нереальные посевные планы». Несмотря на то что в обязанности земельных отделов райисполкомов входило предписывать коллективным хозяйствам, какие культуры, где и когда сеять, крестьяне могли, благодаря атмосфере, в какой проходили процессы, говорить о таких распоряжениях с неприкрытым негодованием и презрением. В Красногвардейске, по сообщениям газет, показания крестьянина из колхоза «Тридцать
341
лет Красной Армии» произвели «огромное впечатление» на «всех присутствующих на суде»:
«[Свидетель] говорит о том, как колхозники пробовали протестовать против вредительских планов и специально поехали в райзо к Маннинену. Нагло усмехаясь, этот враг народа заявил колхозникам: "Если пойдете в область жаловаться на наши планы, прибавим еще"»61.
Свидетели-крестьяне приводили много примеров агрономически безграмотных распоряжений района и МТС. Одному колхозу приказали распахать заливные луга и пустоши, лишив его пастбищ для скота. В другом — директивы района по посевной исходили из заведомо неверного утверждения, будто данный колхоз располагает более чем 200 га сенокосов, что, по словам крестьян, вдвое превышало их реальную площадь («вредители засчитали как сенокосы пастбища, зыбучие пески и приусадебные участки колхозников »)62.
Еще одно бедствие в сельском хозяйстве, бывшее в центре внимания на некоторых процессах, — большой падеж скота. В Щучьевском районе (Воронежская обл.), где за первую половину 1937 г. пала почти тысяча лошадей, это объясняли нехваткой кормов в связи с неурожаем 1936 г. и эпидемией, начавшейся на Щучьевском государственном конезаводе и быстро охватившей весь район. Подсудимым в Щучьем вменяли в вину не умышленную преступную деятельность, а преступную халатность63.
В двух других случаях (в Крестцах и Сычевке) руководителей районов, где имел место большой падеж скота, обвинили в умышленном заражении животных. Директор сычевского совхоза (бывший член партии эсеров) обвинялся в том, что руководил заговором с целью уничтожения совхозного скота и, используя как прикрытие царившие в хозяйстве антисанитарные условия, заразил 80% животных. Затем в дело якобы должен был вступить сычев-ский районный ветеринар и распространить эпидемию на всю страну, послав животных из зараженного стада на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку в Москву64.
Сходные обвинения предъявлялись руководителям района на порховском процессе, хотя в данном случае саботажем якобы занимались крестьяне — один единоличник, выполнявший приказы секретаря райкома, и бывший кулак, недавно вернувшийся из ссылки и работавший в колхозе конюхом, который действовал по собственной инициативе, из мести6^.
На некоторых показательных процессах поднимался вопрос о покровительстве бывшим кулакам. Материалы этих процессов позволяют уяснить, сколько проблем возникало в связи с возвращением кулаков и секретным постановлением, разрешающим принимать их в колхозы66. На первое место выходят конфликты из-за конфискованного кулацкого имущества. О руководителях, каким-либо образом помогавших бывшим кулакам, всякий раз говорили, что они подкуплены, и никто не вспоминал о провозглашенной в
342
1936 г. государственной политике реинтеграции кулаков. Крестьяне-свидетели жаловались, что кулакам удавалось получить назад отобранные у них дома и лошадей, что им в колхозах давали хорошую работу и что, попав в колхоз, они принимались мстить активистам.
Как заявил прокурор на процессе в Борисовке (Курская обл.), в 1936 и первой половине 1937 г. кулакам вернули 75 домов, и 134 кулака были восстановлены в правах. Свидетели находили это тем более обидным, что партийный секретарь Федосов весьма жестоко обходился с простыми крестьянами в районе: «У населения отбиралось все, вплоть до чулок, а кулакам возвращали законно отобранное у них имущество». Кроме того, по словам свидетелей, когда колхозники пожаловались секретарю райкома на уступки бывшим кулакам, тот «ориентировал присутствующих на заседании на примирение с классовыми врагами». (Это трактовалось как совершенно очевидное противоречие политике партии67.)
Так было не только в Курске. В Сычевке (Западная обл.) двух районных руководителей обвиняли в том, что они извращали политику партии по отношению к кулакам, заявляя, будто пора забыть идею классовой вражды и назначать людей на должности по их заслугам, а не по классовому происхождению. Они не только приказали председателю сельсовета уничтожить списки кулаков и прочих лишенцев, но еще и выбрали нескольких бывших кулаков колхозными председателями, ставили бывших торговцев заведовать сельскими кооперативами и назначили сына помещика директором школы. Это, как говорилось на процессе, вызвало негодование в деревне. По заявлениям свидетелей, кулаки, ставшие председателями колхозов, нанесли огромный вред, преследуя стахановцев и убивая лошадей68.
«Нарушение колхозной демократии» — одно из стандартных обвинений, выдвигавшихся против районных руководителей на показательных процессах 1937 г. Согласно установкам, принятым на этих процессах, район практически всегда оказывался неправ, если возникал конфликт между ним и колхозниками по поводу выборов или увольнения председателя. По словам крестьян-свидетелей и прокуроров выходило, будто колхозники пользовались непререкаемым авторитетом в данном вопросе. Например, в Ка-зашкине (Саратовский край) районное руководство обвинялось в том, что оно игнорировало протесты колхозников и навязало им в председатели бывшего чиновника из района. Новый председатель был уличен в расхищении колхозной собственности, что стало доказательством правоты колхозников69.
Были заявления о том, что руководители районных и сельских советов шли на крайние насильственные меры в конфликтах с колхозниками по поводу выбора председателя. Ликвидация колхоза «Новая жизнь» в Даниловском районе — один из примеров. В другом случае свидетели Я.Н.Гольцев и В.А.Мишин рассказали, «что, когда на общем собрании в колхозе "1-го Мая" одни
343
колхозники выступили с критикой работы правления и требовали снятия председателя колхоза за бездеятельность, председатель сельсовета Кочетов разогнал собрание и четыре наиболее активных колхозника, в том числе и свидетели, были арестованы по его провокационному и ложному заявлению»70.
Добродетельные крестьяне и порочные начальники
Согласно фабуле районных процессов, порочные начальники эксплуатировали крестьян и совершали злоупотребления, а крестьяне были их жертвами. Нет почти никаких оттенков в черно-белой картине противостояния крестьян и их начальников (от председателя колхоза до секретаря райкома) и никаких намеков на возможность преодоления разделявшей их пропасти. Ту же риторическую фигуру можно найти в письмах крестьян в «Крестьянскую газету»: начальники (включая председателей колхозов, а иногда и бригадиров) — «они»; колхозники — «мы». Конечно, в реальной жизни дихотомия правящих и управляемых в советской деревне второй половины 1930-х гг. значительно сложнее, поскольку председатели были в основном из местных крестьян и этот пост зачастую становился объектом жестокой конкурентной борьбы между различными деревенскими группировками. Однако такие нюансы никогда не всплывали на процессах, где драма разворачивалась вокруг противостояния добродетельных крестьян на свидетельском месте и порочных руководителей на скамье подсудимых.
Обычно крестьяне-свидетели играли главную роль в создании подобного сюжета. Но бывали и исключения. Например, на процессе в Щучьем, выделявшемся среди других районных процессов тем, что подсудимые пошли на сотрудничество с обвинением, двое подсудимых так ответили на вопрос прокурора, почему они не пытались вовлечь крестьян и рабочих в свою антисоветскую деятельность:
«СЕДОВ [директор сахарозавода]: Безусловно, если бы они [рабочие] узнали, что я троцкист-вредитель, они бы разорвали меня...
ПОЛЯНСКИЙ [директор МТС]: Да если бы я им только намекнул о вредительстве, они [крестьяне] в лучшем случае избили, а то просто убили бы»71.
Свидетельства крестьян на процессах рисуют множество ярких картин того, как местные начальники издевались над ними и упивались своей властью:
«Ах, так, ездишь во ВЦИК! У нас власть на местах. Что хочу, то и сделаю».
«Я — коммунист, а вы — беспартийные, сколько вы ни наговариваете на меня, все равно вам веры не будет».
344
«Ты бы такую сволочь лучше застрелил, все равно ничего тебе за него не будет» (замечание районного руководителя подчиненному, избившему крестьянина).
«Подохло бы человек 5, научились бы, как нужно работать, стервецы и бездельники» (слова районного руководителя, обращенные к колхозникам во время голода 1933 г.).
«Хлеб надо дать лошадям, а колхозники обойдутся и без хлеба»72
В сообщениях о процессах подчеркивается «глубокая ненависть», с какой крестьяне говорили о своих бывших притеснителях на суде. Перед процессами и во время их проведения, по словам газет, из соседних колхозов шли резолюции и петиции с требованием смертного приговора обвиняемым, которые награждались такими эпитетами, как «презренная гадина» и «гнусные гады». Постоянно описывались переполненные залы суда, внимательно слушающая публика, полная негодования против обвиняемых.
«Каждый вечер около школы собираются толпы колхозников... За время процесса областному прокурору, присутствующему на суде, передано лично гражданами до 50 заявлений с указанием на новые факты злоупотреблений и беззаконий, совершавшихся Семенихиным, Колыхматовым и другими»73.
Одна из самых драматичных сцен, описанных в прессе, — когда крестьянка Наталья Латышева, пройдя на свидетельское место, повернулась к бывшим руководителям Новгородского района.
«ЛАТЫШЕВА: Товарищи судьи! Разве это люди? Гады они, людоеды. (В зале движение, возгласы одобрения, на скамье подсудимых — замешательство.)
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Свидетель, от вас требуются факты.
ЛАТЫШЕВА: Вы уж меня простите, товарищи судьи, но как увидела я этих гадов, сердце не выдержало. И это факт, что они гады!.. Вот они сидят здесь, проклятые, никогда им этого колхозник не забудет»74.
В истории, поведанной Латышевой, как и в рассказах многих других свидетелей на процессах, вмешательство района в сельскохозяйственные дела — в частности, определение посевных планов — выглядит необоснованным и нелепым, поскольку районные чиновники совершенно невежественны. К примеру, колхозу Латышевой район никак не давал создать коневодческую ферму и заставлял возделывать невыгодные и не соответствующие местным условиям культуры. Но колхозников было не запугать.
«ЛАТЫШЕВА: Но мы не сдались. Мы решили завести рысаков. Так и сделали, не сломили нас враги колхозов. На удивление всем, выстроили конеферму, а сейчас у нас 21 лошадь чистопородного орловского племени. (По залу стихийно проносятся аплодисменты, слышатся голоса: "Молодцы!", "Правильно!")...
345
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ: Имеете ли вы, свидетель, что-либо еще добавить?
ЛАТЫШЕВА: Имею. (Колхозница поворачивается к подсудимым и, стоя лицом к лицу с врагами народа, громко произносит.) А все-таки наша взяла, а не ваша. Мы победили!»75
«Наша взяла, а не ваша!» Как хотелось бы закончить рассказ на этой торжествующей ноте. Но в самом ли деле крестьяне одержали крупную победу над своими притеснителями? На лубочной картинке «Как мыши кота хоронили» мыши радуются тому, что кот умер сам, а не тому, что им удалось убить его. Точно так же и на процессах 1937 г. крестьяне вряд ли могли бы сказать, что это они «убили кота»: районные руководители, чье падение они встречали с таким ликованием, были не свергнуты в результате местных крестьянских бунтов, а сметены политическим ураганом, налетевшим из Москвы. Крестьяне, самое большее, могли чувствовать себя причастными к этому событию, поскольку они не только давали показания на процессах, но и раньше писали множество писем с жалобами и разоблачениями местного начальства. Однако можно утверждать, что доля их участия в происходящем была не больше, чем у зевак, сбежавшихся поглазеть на публичную казнь.
Процессы 1937 г. привели к устранению целой когорты сельских руководителей, многие из которых, вероятно, печально прославились своими злоупотреблениями и продажностью. Но они не изменили властных отношений на селе в их основе, не упразднили колхозы, даже не повлияли существенно на те стороны колхозной жизни, которые наиболее тяготили крестьян. Правда, в деле выбора и отстранения председателя голос колхозников во второй половине 1930-х гг. приобрел больший вес, но такая тенденция наметилась еще до процессов и не являлась их результатом. В 1938 г. были изданы правительственные постановления, защищавшие членов колхоза, в особенности отходников и их семьи, от необоснованного исключения, уменьшавшие для колхозных председателей возможности самовластно распоряжаться колхозной собственностью и использовать ее в целях наживы, а также увеличивавшие денежные выплаты колхозникам на трудодни. В 1939 г. еще одно постановление ограничивало (по крайней мере формально) право районного руководства устанавливать посевные планы для колхозов7^.
Тем разительнее последующий переход государства к политике большего принуждения и администрирования в отношении колхозов. Важнейший пример тому — постановление 1939 г., обязавшее колхозников вырабатывать определенный минимум трудодней, не только значительно ужесточившее колхозную дисциплину, но и фактически отменившее прошлогоднее постановление, регламентировавшее исключение из колхоза. В том же самом постановлении рекомендовалось урезать приусадебные участки колхозников, чтобы заставить их больше работать на колхозной земле; соответ-
346
ственно все участки были перемеряны государственными землемерами, и половина дворов в колхозах потеряли землю. Вдобавок ввели новый налог на крестьянские фруктовые сады; колхозникам запретили косить для своих коров сено на колхозных лугах; увеличились планы поставок хлеба и мяса; в результате натуральная оплата трудодней была снижена без компенсации в форме повышения оплаты денежной77.
Подобные новшества несомненно удручали колхозников, но не стоит думать, будто они явились для них сюрпризом. Латышева и другие крестьяне-свидетели, конечно, прекрасно понимали, «когда столь резко критиковали свое бывшее начальство, что участвуют в политическом спектакле, а не в политической революции. По письмам, приходившим в «Крестьянскую газету» в 1938 и начале 1939 г., не видно, чтобы крестьяне пережили страшное разочарование, когда государство не выполнило того, что, казалось, обещали процессы 1937 г. Эти процессы не стали в сознании крестьян какой-то вехой, поворотным моментом; новые притеснения, с их точки зрения, были делом обычным, хоть и дурным.
В конце концов, может быть, в данном случае имеет значение само событие, а не его последствия. Процессы можно рассматривать как советскую версию карнавала — народного праздника (как правило, санкционированного государством), где на один день мир встает с ног на голову, люди веселятся в ярких кос1ю-мах, сословные границы стираются, разрешаются насмешки и глумление над власть имущими78. Но особенность карнавала в том и состоит, что он длится всего день или неделю. Потом приличия и социальные барьеры восстанавливаются, а то и укрепляются. Реальные властные отношения остаются незатронутыми. Карнавал — не революция.
Впрочем, иногда карнавал выходит из берегов. По мнению Солженицына, так и случилось с районными процессами 1937 г.; и, хотя его рассказ, основанный на одном-единственном примере, дает несколько одностороннюю картину, в этом он, возможно, прав. В Кадые, по словам Солженицына, судебное заседание вышло из-под контроля и превратилось в свалку79. Так могло быть и в других случаях; по вполне понятным причинам областные газеты, послужившие для меня основным источником, о них не писали. Во всяком случае волна районных показательных процессов схлынула так же быстро, как и поднялась: к декабрю 1937 г. все закончилось. Напрашивается закономерный вывод, что в центре решили прекратить процессы такого типа.
Вообще это была весьма смелая, даже опасная идея — организовать показательные процессы, на которых звучали реальные претензии к государственным служащим и государственной политике, где обвиняемые и обвинители (крестьяне-свидетели) являлись реальными, местными людьми, хорошо знавшими друг друга. Ходом московских процессов гораздо легче было управлять, несмотря на проблемы, возникавшие в связи с опорой ис-
347
ключительно на признания обвиняемых. Там тоже уничижались сильные мира сего, однако как-то невзаправду, обезличенно, на фоне таинственном и экзотическом (шпионы, иностранцы, заговоры, саботаж, заграничные поездки). Их обвиняли в гнусных преступлениях, но — за исключением «вредительства» (подстроенные несчастные случаи на производстве, толченое стекло, подсыпанное в масло, и т.п.) — то были преступления против коммунистической партии и государства, а не против всего народа.
Подобная смелость говорит о том, что Сталин или его подручные рассчитывали извлечь из показательных процессов политическую выгоду. По-видимому, намеревались дать народу излить накопившуюся зависть и ненависть к тем, кто обладал привилегиями и властью: Сталин воздал коммунистам-начальникам по заслугам — слава Сталину! Такая политическая уловка может рассматриваться как продолжение тактики 1930 г., выразившейся в статье «Головокружение от успехов», когда Сталин попытался свалить вину за проведение коллективизации на местных руководителей, допускавших «перегибы».
Подобного рода намерение ясно просматривается в репортаже «Правды» об одном из «образцовых» процессов (в Данилове Ярославской обл.). Когда процесс закончился, сообщала газета, крестьяне Даниловского района написали Сталину, благодаря его за то, что защитил их от врагов и восстановил их колхоз (который был распущен упомянутыми врагами, районными руководителями)80. «Правда» искусно рисовала образ «доброго царя» — Сталина, всеведущего и милосердного, услышавшего о несправедливостях, творимых злыми боярами и чиновниками, и пришедшего на выручку простому народу.
Беда в том, что крестьяне не поверили этой заманчивой сказке. Памятуя о сдержанности в восхвалении Сталина, проявленной ими в жалобах и прошениях, еще интереснее наблюдать, как упорно образ «царя-освободителя» игнорировался крестьянами-свидетелями на процессах. Не обращая внимания на намеки «Правды», свидетели на районных процессах не ставили суд над разложившимся местным руководством в заслугу Сталину. Они не сообщали о каких-либо ответах на их жалобы, не приписывали Сталину решающей роли в событиях и в своих показаниях неизменно избегали «наивно-монархических» формулировок типа: «Если бы Сталин знал, что происходит...». Они не посылали ему писем с благодарностью за избавление от притеснителей (а если и посылали, газеты об этом молчат). Фактически в тысячах строк, посвященных процессам местными газетами, вообще нет упоминаний о Сталине.
Неизменно впечатляет упорная враждебность, которую крестьяне питали к Сталину из-за коллективизации. Без сомнения, они рады были увидеть унижение своих угнетателей в 1937 г. — так сказать, бросить камень в свое бывшее начальство, стоящее у позорного столба. Это было злорадное удовлетворение такого же
348
рода, как выраженное в старинном лубке «Как мыши кота хоронили» или в частушках и высказываниях по поводу убийства Кирова. Но при всем том у крестьян совершенно отсутствовало малейшее желание разделить это удовлетворение со Сталиным, признать его своим другом, раз, по его словам, у него те же враги, что и у них. Если вид районного руководства на скамье подсудимых или известие о смерти Кирова вызывали такое злорадство, то разве не получили бы они еще большее удовольствие, узнав о падении Сталина?! Как пелось в частушке, «убили Кирова, убьем и Сталина»81.
И может быть, восклицание Латышевой: «Наша взяла, а не ваша!» — не так уж лишено оснований? В самом ли деле мыши на похоронах кота плясали под дудку Сталина? Или они пели свою собственную крамольную песенку «Убили Кирова»?
Послесловие
В этой книге речь идет о довоенной истории советских колхозов. Почти весь период 30-х гг. крестьяне медленно оправлялись от удара, нанесенного коллективизацией. Восприятие коллективизации как второго крепостного права за десятилетие, несомненно, несколько ослабело, но не исчезло совсем, как не исчезло и равнодушное, как у всех крепостных, отношение к работе на колхозных полях. Главная причина этого заключалась в том, что колхоз продолжал служить государству средством экономической эксплуатации крестьянства в форме больших заданий по обязательным госпоставкам, оплачиваемых государством по крайне низким ценам.
В иных вопросах крестьянам лучше удавалось приспособить колхозы к собственным нуждам. Заметное исключение представляет лишь вопрос о владении лошадьми, в котором государство ни на йоту не сдвинулось со своей позиции. Но у колхозников все же были коровы и приусадебные участки; они не встречали значительных препятствий (по крайней мере со стороны государства), если хотели уехать на заработки на сторону; немалая часть уехавших сохраняла свое членство в колхозе, нисколько там не работая. Политотделы МТС в середине десятилетия исчезли, так же как и большинство председателей-чужаков, столь типичных для первых лет существования колхозов. Хотя колхоз и подчинялся району, фактически пользовавшемуся полномочиями назначать председателей, среди них становилось все больше местных, и в каких-то отношениях село (колхоз), казалось, успешно вновь брало в свои руки управление своими внутренними делами.
Как мне представляется, среди крестьянских устремлений эпохи 30-х гг. можно выделить три основных типа. Крестьяне-«традиционалисты» хотели, чтобы им оставили их лошадь и корову и дали спокойно добывать себе пропитание обработкой земли в составе некоей общинной структуры, препятствующей экономическому расслоению. «Предприниматели» хотели не только обеспечивать себе средства существования, но и получать прибыль от торговли на рынке, иметь возможность покупать и арендовать землю и становиться зажиточными по столыпинскому образцу. «Колхозники-госиждивенцы» хотели, чтобы государство вело себя как хороший хозяин: предоставило им пенсии и всевозможные социальные льготы, которые защищали бы их от риска пойти ко дну в неурожайный год. Стремления первого из этих трех типов в течение десятилетия, по всей видимости, ослабели, тогда как второго и третьего типов — усилились.
350
Это не значит, что крестьяне смирились с колхозами как с непреложным фактом их бытия. То, что они этого не сделали, подтверждается постоянным, на протяжении всех 30-х гг., существованием в деревне слухов о том, что скоро будет война и колхозы разгонят. И действительно, когда в 1941 г. война началась, многие крестьяне на оккупированных территориях Украины и Юга России первое время приветствовали захватчиков или, по меньшей мере, готовы были терпеть их в надежде, что они уничтожат колхозы. Подобное отношение переменилось лишь после того, как стало очевидно, что у немцев нет такого намерения*.
Поскольку коллективизация представляла собой государственный проект, имеющий целью как эксплуатацию, так и модернизацию, логично было бы ожидать, что одним из ее результатов станет вовлечение деревни в более тесные политические и культурные взаимоотношения с городом — чтобы влить российское село в состав формирующегося советского народа. Именно в 30-е гг. ощущение принадлежности к новой общности — советскому народу — широко распространилось среди городского населения. Но население сельское этот процесс, кажется, не затронул сколько-нибудь заметно (за исключением молодых крестьян, собиравшихся покинуть деревню и устроить свою жизнь в городе).
В селах стали читать больше газет, чем раньше; больше крестьянских ребятишек ходили в школу и учились там дольше. Однако не велось никакого значительного строительства железных и автодорог, которые могли бы прочнее связать село с городом, а кампания по индустриализации, вместо того чтобы принести в деревню электричество, напротив, часто оставляла крестьян даже без керосина для ламп. Уровень жизни и потребления крестьян после коллективизации резко снизился и за весь предвоенный период так и не достиг снова уровня, существовавшего до 1929 г. Кроме того, крестьяне чувствовали, что коллективизация превратила их в граждан второго сорта. Поэтому, вероятно, не стоит удивляться ни разительному отсутствию патриотизма, хоть советского, хоть русского, продемонстрированному слухами о войне, постоянно ходившими в деревне, ни столь близкому сходству надежд колхозников на освобождение руками немецких оккупантов с надеждами крепостных на Наполеона в 1812 г. Если в России и произошло превращение «крестьян в советских граждан», это случилось уже после Второй мировой войны2.
Вторая мировая война принесла новые страдания крестьянству, принявшему на себя главное бремя огромных потерь, понесенных Советским Союзом. Она сильно увеличила демографический дисбаланс в деревне. Нехватка мужчин, дававшая себя знать уже в 30-е гг., резко увеличилась. В начале 1946 г. среди всех трудоспособных колхозников РСФСР четверть были мужчины, три четверти — женщины, и даже в 1950 г. мужчины все еще составляли лишь треть трудоспособных колхозников. Нехватка мужчин являлась результатом не только военных потерь, но и решения
351
выживших не возвращаться в колхоз после войны. Хотя две трети личного состава Советской армии были призваны из колхозов, только половина уцелевших вернулась туда после демобилизации. Отток населения из деревни в город продолжался и после войны, несмотря на существовавшую по-прежнему паспортную систему. В 1950—1954 гг. 9 млн сельских жителей навсегда переселились в город. Доля сельского населения по стране неуклонно снижалась, упав в 1961 г. ниже 50%-ного уровняЗ.
Как крестьяне на оккупированных территориях поначалу надеялись на отмену колхозов немцами, так же и крестьяне по всей стране, когда война уже близилась к концу, стали говорить о больших переменах, которые наверняка принесет мир. Повышение терпимости к религии во время войны, на уровне высокой политики выразившееся в заключении в 1943 г. государственного конкордата с православной церковью, а на местном уровне — в осторожном выходе на свет «подпольной» религиозной деятельности, несомненно, способствовало таким надеждам. Во многих колхозах во время войны приусадебные участки колхозников были увеличены за счет колхозной земли, и некоторые предприимчивые крестьяне получили большую прибыль, продавая голодающим горожанам продукты на черном рынке. Везде ожидали, что после войны советская власть либо отменит, либо значительно модифицирует колхозы4.
Надежды колхозников на послевоенное послабление разрушило постановление правительства от 19 сент. 1946 г. «О мерах по ликвидации нарушений Устава сельскохозяйственной артели в колхозах», предписывавшее всем, кто присвоил колхозную землю, вернуть ее и определявшее различные меры по укреплению колхозной дисциплины5. Планы поставок и налоги выросли более чем когда-либо, а денежная реформа 1947 г. уничтожила сбережения крестьян из группы предпринимателей военного времени. В конце 40-х гг. была проведена коллективизация (и раскулачивание) в Прибалтийских республиках и на других вновь присоединенных территориях, и это послужило лишним подтверждением того факта, что колхозы являются одним из ключевых элементов советской системы. Период с конца войны и до смерти Сталина в 1953 г. стал для крестьян самым тяжелым из всех, пережитых ими с начала 30-х гг.
В 1950 г. власть сделала важный шаг назад, решив слить существующие колхозы в более крупные объединения. Число колхозов упало с 250000 в 1949 г. до 124000 в 1950 г. и впоследствии продолжало уменьшаться — до 69000 в 1958 г. и 36000 в 1965 г. К середине 60-х гг. средний колхоз включал более 400 дворов, тогда как до реформы — около 80. Это означало, что село больше ни в каком смысле не являлось самоуправляющейся или сколько-нибудь значительной хозяйственной единицей. Кроме того, новые колхозы были так велики, что требовали профессионального управления. В 1955 г., как бы возвращаясь в первые годы коллек-
352
тивизации, власти развернули кампанию по отправке в деревню 30000 добровольцев — 30-тысячников, — которые должны были стать председателями колхозов6.
Укрупнение усилило проявившуюся еще в конце войны тенденцию к назначению жестких колхозных председателей, часто чужаков. Многие, сделавшиеся председателями в послевоенные годы, были ветеранами армии и коммунистами. Эти новые председатели отличались от своих предшественников конца 30-х гг. и военного времени. Председатель такого типа «принес... с войны строгость и дисциплину, дикую разруху решил одолеть отчаянной атакой, как брал недавно вражеские окопы. Его уши глохли подчас от бесчисленных жалоб и просьб людских, которые не мог он никак исполнить, а слово "давай!" стало в его лексиконе самым ходовым и результативным» 7.
Хотя в послесталинскую эпоху поведение колхозных председателей стало менее жестким, поворот к назначению «карьерных» председателей — профессиональных администраторов, придерживающихся авторитарного стиля в отношениях с крестьянами и, как правило, сохраняющих дистанцию между собой и ими, — совершился окончательно. Эти новые председатели, которые по своему складу и происхождению были ближе к районным чиновникам, чем к крестьянам, брали на себя всю ответственность за колхоз и принимали все решения. Они мало чем отличались от директоров совхозов (уже в 30-е гг. ставших администраторами с ежемесячным окладом), так же как и укрупненные колхозы все меньше отличались от совхозов.
По стилю управления, как отмечали в 60-е гг. два западных наблюдателя, колхозные председатели и директора совхозов походили на помещиков и управляющих прежних времен, а поведение крестьян точно так же имело много общего с поведением крепостных. «Судя по действиям одного пожилого совхозного рабочего, которого мы встретили на улице... низы также всячески старались проявлять покорность и смирение. Завидев директора, этот старый мужик внезапно остановился, сорвал с себя шапку и, прижав ее к груди, принялся непрестанно отвешивать короткие поклоны, как бедный крестьянин времен царизма»8.
По заключению этих наблюдателей, колхозники по-прежнему относились к работе в колхозе, как к барщине:
«Колхозный "крепостной" выполняет свои трудовые обязанности перед "хозяином" небрежно, нехотя. Он не заботится о плодородии "коллективной" земли. Она не его. Он не видит ни коллективных сорняков, ни ржавчины на коллективной технике, ни личной коровы, объедающей коллективное поле. Он крадет у коллектива или привычно смотрит сквозь пальцы, как крадут его собратья... »9
Колхозных председателей нового поколения можно сравнить с советскими директорами в промышленности. Они были такими же дельцами и комбинаторами на селе. Как их коллеги в промышлен-
353
ности, заправляющие делами в «заводских городах» советской провинции, председатели колхозов и директора совхозов выступали в роли хозяев своих маленьких вотчин, поддерживая полезные связи в районе и выше, совершая разные хитроумные сделки с колхозной продукцией, чтобы их колхоз получил нужное ему количество удобрений или не был задавлен слижком тяжкими планами госпоставок. Один советский журналист в 60-е гг. заметил:
«Почти вся экономическая и социальная власть в сельском обществе сосредоточена в его руках, и он вынужден пользоваться ею, в первую очередь, чтобы решать свои производственные проблемы. Он — главная сила, "делец", который всем заправляет.. >Ю
Другие перемены в политике послесталинского периода оказались еще важнее для эволюции колхозов в последние четыре десятилетия советской власти. После жестких требований позднего сталинского периода партийные руководители в послесталинскую эпоху согласились между собой в том, что бремя, лежащее на крестьянстве, следует облегчить. И его действительно значительно облегчили, сначала при Хрущеве, потом при Брежневе. В результате жизнь российского крестьянина в последнюю четверть советской эры резко улучшилась.
В конце 50-х — начале 60-х гг. Хрущев раз в пять повысил закупочные цены на сельскохозяйственную продукцию. Средний доход колхозника от работы в колхозе (и денежный и натуральный) за период 1953 — 1967 гг. вырос в абсолютном выражении на 311%. Это означало, что основные средства к жизни колхозникам все больше давал заработок в колхозе, а не доход с приусадебного участка. В то же время часть колхозного заработка, выдававшаяся наличными, в большинстве колхозов 30-х гг. ничтожная, значительно увеличилась, так что в середине 60-х гг. колхозники уже получали основную часть заработка наличными, а не натурой11.
Хрущев попытался компенсировать это повышение доходов, урезав официально разрешенные размеры приусадебного участка и штрафуя тех колхозников, которые не отрабатывали установленное количество времени на колхозной земле. Но после его падения эти меры были отменены. При Брежневе приусадебный участок уже не являлся ключевым элементом системы выживания для крестьянина, как в 30-е гг., однако все еще играл важную роль как в крестьянском хозяйстве, так и в экономике в целом, поставляя во второй половине 70-х гг. треть всей продукции животноводства и десятую часть всех пищевых культур и все еще занимая треть времени крестьянина12.
Крестьяне всегда мечтали о таком положении, когда они будут защищены от риска разорения в неурожайные годы. В ходе обсуждения Конституции 1936 г. они предлагали распространить на колхозников меры социального обеспечения, доступные городским работникам, а некоторые даже выдвигали идею гарантированного
354
минимума заработной платы. Эти чаяния «колхозников-госиждивенцев» сбылись в 60-е гг.
Во-первых, колхозники в 1964 г. стали получать пенсии по старости. Поначалу они были значительно меньше пенсий городских рабочих и служащих, однако в 1968 г. пенсионный возраст для колхозников снизили до 60 лет у мужчин и 55 у женщин, как и в городском секторе, а колхозные пенсии повысили. В 1970 г. последовало введение государственного страхования здоровья для всех колхозников, хотя размеры его, как и размеры пенсий, были более скудными, чем для городских рабочих1^.
Во-вторых, в 1966 г. был введен гарантированный минимум заработной платы для колхозников. Заработная плата, рассчитывавшаяся на основе платы за такую же работу в совхозах, была одинаковой как для передовых колхозов, так и для тех, которые находились в состоянии экономического упадка14.
Естественно, зарплата колхозников намного отставала от зарплаты городских рабочих, средняя заработная плата в колхозе в 1971 г. составляла 78 руб., тогда как в городском секторе — 126 руб. Впрочем, на самом деле разница была не так велика, если помимо наличных начислялся и заработок в натуре. Кроме того, в сельской местности за период 1950—1976 гг. доходы выросли гораздо значительнее, чем в городе. По подсчетам Г.Шре-дер, средний заработок (в натуре и наличными) сельскохозяйственных рабочих за этот период более чем утроился, а у несельскохозяйственных рабочих — только удвоился. В 1950 г. средний доход работающего в сельском хозяйстве составлял 56% от среднего дохода работающих в других сферах экономики; в 1976 г. — уже 88%15.
Если в 60-е гг. совершили скачок вперед доходы и материальное благосостояние на селе, то в 70-е деревня наконец начала догонять город и в сфере культуры. В 70-е — 80-е гг. разительно повысился образовательный уровень сельского населения. В 1970 г. только 318 на 1000 чел. сельских жителей в возрасте 10 лет и старше имели среднее образование, тогда как среди городского населения — 530 на 1000 чел. К 1989 г. эти цифры соответственно были: 588 на 1000 чел., 666 на 1000 чел.16.
В 70-е гг. в деревню в массовом порядке пришло телевидение, и к 1980 г. на каждые 100 семей там приходился 71 телевизор (в городах — 91). В то же самое время примерно 6 из 10 семей в деревне имели холодильники и стиральные машины; даже автомобили начали во второй половине 70-х гг. появляться на селе в значительном количестве17.
Несмотря на столь заметные улучшения, деревня во многих отношениях все еще далеко отставала от города. Хотя в большинстве сел в 60-е гг. появилось электричество и почти в 60% сельских домов к 1976 г. был газ, число сельских жителей, имеющих в доме отопление, горячую воду, ванные, телефоны, оставалось невелико, и многим по-прежнему приходилось таскать воду в вед-
355
pax из колодца. Обследование сельских жилищ, проведенное в 1977 г. в Новосибирской области, выявило, что лишь пятая часть их имела водопровод, десятая часть — отопление и 4% — телефоны. Сельские дороги также оставались в плачевном состоянии. В 1976 г. только 9% сельских населенных пунктов в Советском Союзе располагалось у мощеных дорог. Сельские улицы все еще представляли собой «типичные широкие проселки старой России, а тротуары — тропинки в грязи на обочине»18.
Остаточные признаки статуса колхозников как «граждан второго сорта» дожили до 70-х и даже 80-х гг. Когда в 1969 г. был обнародован третий Устав сельскохозяйственной артели, колхозникам все еще не разрешалось держать лошадей (некоторые вещи остаются неизменными при всех переменах!) и не выдавались автоматически паспорта. В конце 70-х гг. состоялись дискуссии на тему, не пора ли разрешить им держать лошадей. Но лошади так и остались в России дефицитом, а политики из старой гвардии по-прежнему считали, что частная собственность на «средства производства» абсолютно несовместима с социалистическим сельским хозяйством. В 1982 г. правительство смягчило правила, разрешив иметь лошадей совхозным рабочим и всем прочим сельским жителям кроме колхозников. Как это ни невероятно, но формальное запрещение колхозникам держать лошадей, кажется, сохранилось вплоть до распада СССР в 1991 г., хотя и не так уж строго соблюдалось в последнее десятилетие1^.
С решением проблемы паспортов у советской власти тоже были трудности, но тут прогресс оказался не таким жалким, как в вопросе о лошадях. К 70-м гг. советские политические лидеры признали, что оставлять колхозников на положении граждан второго сорта в связи с отсутствием права на автоматическое получение паспорта не подобает. Однако они боялись, как бы устранение формального препятствия к отъезду из деревни не повысило и так уже тревоживший их уровень миграции. Накануне Второй мировой войны, несмотря на сильную миграцию в города в 30-е гг., две трети населения Советского Союза все еще оставались в селе. В 1959 г. доля сельского населения сократилась до 52% (109 млн чел.). К 1970 г. она упала до 44% (106 млн чел.), а к концу десятилетия составляла лишь 38% (менее 100 млн чел.)20.
Политики, как можно было бы подумать, должны были прийти к совершенно очевидному выводу, что закон о паспортизации не стал сколько-нибудь существенной помехой отъезду. Вместо этого они размышляли о том, насколько все будет хуже, если крестьянам действительно начнут выдавать паспорта. К моменту выхода в 1974 г. нового закона о паспортах вопрос о правах крестьян был проработан кое-как. Однако в течение нескольких лет разум восторжествовал. К 1980 г. крестьяне получили паспорта, и исторические неравноправие, созданное в 1933 г., было окончательно ликвидировано21.
356
К концу брежневского периода большинство исторических несправедливостей были устранены. Сельское население жило лучше, чем когда-либо, и, по-видимому, работало меньше, чем когда-либо. Оно сократилось от двух третей всего населения в 1939 г. до одной трети полвека спустя, а колхозное население сократилось еще больше и в 1979 г. насчитывало всего 39 млн чел. (15% всего населения; менее 40% сельского населения). Это был результат не только миграции из села в город, но и перехода колхозников в совхозы — теперь куда более привлекательное место, нежели в 30-е гг., где, как правило, и платили лучше22.
Признаков предприимчивости среди стареющего крестьянского населения было не различить невооруженным глазом, разве что председатели колхозов являлись энергичными предпринимателями советского типа (скорее комбинаторами, чем рационализаторами). Зато признаки всеобщего госиждивенчества были налицо. Колхозники достигли своей долгожданной цели — почти полностью избавиться от риска. Государство отпускало сельскому хозяйству дотации — в таких размерах, что Сталин, не говоря уже о старых большевиках-марксистах 20-х гг., перевернулся бы в гробу, — практически без всякого эффекта. Низкая производительность советского сельского хозяйства стала притчей во языцех.
Так что же удивительного в том, что крестьяне, когда их призвали сбросить оковы колхозов и храбро ринуться в новый мир независимого капиталистического фермерства, ответили глухим молчанием. Стареющие колхозники, обеспеченные гарантированным минимумом заработной платы, пенсиями и страхованием здоровья, естественно, смотрели на перемены в позднюю советскую и раннюю постсоветскую эпоху с опаской и часто рассчитывали на то, что их председатели будут возглавлять их и руководить их действиями в новой ситуации.
«Мы плакали, когда в сорок девятом гнали в колхоз, а теперь будем плакать, когда станете из колхоза гнать!» — говорили в 1990 г. литовские крестьяне. Колхоз внезапно стал казаться весьма привлекательным, даже в Прибалтике, где крестьяне лишь 40 лет были оторваны от прежних традиций единоличного хозяйствования, что же говорить о России, оторванной от них почти на 60 лет — более чем на 2 поколения! Молодые не хотят выходить из колхоза, говорил ошеломленному российскому журналисту сельский механик в Литве, потому что у них нет интереса делать деньги и они не хотят работать; старые — потому что нет смысла — они просто дожидаются выхода на пенсию".
В России появлялись сообщения о враждебности по отношению к предприимчивым людям, пытавшимся выйти из колхоза или приезжавшим в село, чтобы стать независимыми фермерами, очень напоминавшей прежнюю враждебность сельской общины к «выделившимся». «У кого совесть есть, торговать не пойдет». «Мы к колхозу привычные». «Кто хочет уйти из колхоза, того и
357
хоронить не будем. Не будет тому гроба из колхозного пиломатериала!»24
Колхоз пережил советскую систему, создавшую его (будущее покажет, надолго ли), а «крепостной» менталитет колхозников сохранился и после того, как государственное принуждение, породившее его, сменилось государственными подачками. Нескончаемый поток крестьян-мигрантов принес с собой в город их привычку работать спустя рукава и презрение к понятию государственной (общественной) собственности. Когда Советский Союз наконец свершил свой земной путь, колхоз и его проблемы могли бы *' служить олицетворением всего советского общества: не представ- О ляющего больше опасности, как в прошлом; не управляемого без- \ жалостными и внушающими страх начальниками; инертного, тяжелого на подъем и пассивно сопротивляющегося переменам — общества, члены которого по большей части презрительно относятся к идее общественного блага, подозрительно — к энергичным или удачливым соседям, постоянно чувствуют себя ущемленными тем, что «они» (начальники) делают, но не шевельнут и пальцем в своей твердой решимости не делать ничего самим.
О библиографии и источниках
Опубликованных вторичных источников по российской деревне 30-х гг. сравнительно немного, и зачастую они не лучшего качества. Если говорить о советских ученых, 30-е гг. были весьма неудобным периодом для историков, а коллективизация и ее результаты — опаснейшей из тем. На Западе же о деревне после коллективизации почти ничего не написано. Это, несомненно, следствие трудности работы с неадекватными и недостоверными опубликованными источниками, недоступности (до самого недавнего времени) советских архивов и того факта, что сама российская деревня более полувека после коллективизации была по сути недоступна для приезжих с Запада, невозможен был даже туризм, не говоря уже о работе в поле.
Основные монографии, посвященные колхозу 30-х гг., принадлежат М.А.Вылцану: Завершающий этап создания колхозного строя (1935 — 1937 гг.). М., 1978; Советская деревня накануне Великой Отечественной вофны (1938—1941 гг.). М., 1970. Есть две полезные статьи И.Е.Зеленина о колхозах в первой половине 30-х гг.: Колхозное строительство в СССР в 1931 -1932 гг. // История СССР. 1960. № 6; Колхозы и сельское хозяйство СССР в 1933-1935 гг. // Там же. 1964. Me 5. О раскулачивании — классический труд Н.А.Ивницкого: Классовая борьба в деревне и ликвидация кулачества как класса (1929—1932 гг.) М., 1972. В числе работ о колхозном населении и миграции из села в город: Выл-цан М.А. Трудовые ресурсы колхозов в довоенные годы (1935—1940 гг.) // Вопросы истории. 1973. № 2; Арутюнян Ю.В. Коллективизация сельского хозяйства и высвобождение рабочей силы для промышленности // Формирование и развитие советского рабочего класса (1917—1961 гг.). М., 1964. Местные публикации исследований крестьянства часто более познавательны, чем центральные, напр.: Гущин Н.Я. Сибирская деревня на пути к социализму. Новосибирск, 1973; Он же (вместе с Е.В.Кошеле-вой и В.Г.Чарушиным). Крестьянство Западной Сибири в довоенные годы (1935-1941). Новосибирск, 1975.
В отличие от 20-х гг., периода, весьма богатого этнографическими и социологическими работами о российской деревне, в 30-е гг. подобные исследования почти совершенно отсутствовали. Два исключения: Шува-ев К.М. Старая и новая деревня. Материалы исследования с. Ново-Жи-вотинного и дер. Моховатки Березовского района, Воронежской области, за 1901 и 1907, 1926 и 1937 гг. М., 1937; Арина А.Е., Котов Г.Г., Лосева К.В. Социально-экономические изменения в деревне. Мелитопольский район (1885 — 1938). М., 1939. В послесталинский период к такой литературе можно отнести: The Village of Viriatino. An Ethnographic Study of a Russian Village from before the Revolution to the Present / Ed. by S.Benet. New York, 1970; Анохина Л.А., Шмелева М.Н. Культура и быт колхозников Калининской области. М., 1964, а также статьи, посвященные различным регионам, печатавшиеся в 60-е гг. в журнале «Советская этнография *■.
Существует ряд полезных документальных публикаций, в частности серия местных сборников о коллективизации, как правило, охватывающих период 1927 — 1937 гг., которые появились в 70-е гг. Их названия
359
обычно стандартны, напр.: Коллективизация сельского хозяйства в Центрально-Черноземной области (1927 — 1937 гг.). Воронеж, 1978. Более подробное описание данного источника, снабженное аннотированной библиографией см.: Viola L. Guide to Document Series on Collectivization // A Researcher's Guide to Sources on Soviet Social History in the 1930s / Ed. by S.Fitzpatrick, L.Viola, Armonk, N.Y., 1990. Еще один важный источник для любого исследователя крестьянства — двухтомник советских и российских законов и постановлений о колхозах за период конца 1920-х — конца 1950-х гг.: История колхозного права: В 2 т. М., 1958—1959.
Примерно с 1988 г. советские (позднее — постсоветские) ученые получили возможность публиковать до недавних пор засекреченные архивные материалы, посвященные таким щекотливым темам, как раскулачивание и голод 1932 — 1933 гг., хотя объем подобных публикаций пока еще (написано в январе 1993 г.) сравнительно невелик. К ним относятся: Документы свидетельствуют. Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации 1927 — 1932 гг. / Под ред. В.П.Данилова, Н.А.Ивницкого. М., 1989; Зеленин И.Е. О некоторых •«белых пятнах» завершающего этапа сплошной коллективизации // История СССР. 1989. Jvfe 2; Кондра-шин В.В. Голод 1932—1933 годов в деревнях Поволжья // Вопросы истории. 1991. № 6; Тепцов Н.В. Правда о раскулачивании (Документальный очерк) // Кентавр. 1992. Март —апрель.
Западные ученые в основном сосредоточили свое внимание на темах коллективизации и голода. Заметные работы принадлежат Р.В.Дэвису: The Socialist Offensive. The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929 — 1930. Cambridge, Mass., 1980; The Soviet Collective Farm, 1929-1930. Cambridge, Mass., 1980; М.Левину: Russian Peasants and Soviet Power: A Study of Collectivization. London, 1968, а также некоторые очерки в его книге: The Making of the Soviet System. New York, 1985; Л.Виола: Best Sons of the Fatherland. Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. Oxford, 1987, а также ее статьи: Bab'i Bunty and Peasant Women's Protest during Collectivization // Russian Review. 1986. Vol. 45. № 1; The Peasant Nightmare: Visions of Apocalypse in the Soviet Countryside // Journal of Modern History. 1990. Vol. 62. № 4; Р.Конквесту: The Harvest of Sorrow. Soviet Collectivization and the Terror-Famine. Oxford, 1986. Следует упомянуть также трехтомник: Commission on the Ukraine Famine. Report to Congress. Washington, 1988 — подготовленный Дж.Мэйсом и его коллегами.
С исследованиями периода после голода дело обстоит еще печальнее. На эту тему есть важная статья Р.Мэннинг, основанная на материалах Смоленского архива: Government in the Soviet Countryside in the Stalinist Thirties: The Case of Belyi Raion in 1937 // The Carl Beck Papers in Russian and East European Studies. 1984. № 301. В ценном сборнике очерков под редакцией Дж.Р.Миллара: The Soviet Rural Community. Urbana, 111., 1971 — содержится много интересного о 30-х гг., в особенности статья: Hough J.F. The Changing Nature of the Kolkhoz Chairman. Истории советской сельскохозяйственной политики в довоенный период не существует, хотя один из ее аспектов рассматривается в работе Р.Ф.Миллера: One Hundred Thousand Tractors. The MTS and the Development of Controls in Soviet Agriculture. Cambridge, Mass., 1970. На смену первой в этой области работе экономиста Н.Ясны: The Socialized Agriculture of the USSR. Stanford, 1949 — пришла лишь изданная на немецком языке книга С.Мерля. Работа С.Маслова: Колхозная Россия. Прага, 1937 — дает
360
ценнейшее описание функционирования первых советских колхозов, явно основанное на свидетельствах очевидцев.
Некоторые важнейшие западные работы по теме принадлежат европейским и японским ученым. Лучшее исследование организации и экономики советского сельского хозяйства 30-х гг.: Merl S, Bauern unter Stalin. Die Formierung des Kolchossystems 1930-1941. Berlin, 1990. В дополнительном томе: Sozialer Aufstieg im sowjetischen Kolchossystem der 30er Jahre? Uber das Schicksal der bauerlichen Parteimitglieder, Dorfsowjetvorsitzenden, Posteninhaber in Kolchosen, Mechanisatoren und Stachanowleute. Berlin, 1990 — рассматриваются вопросы социальной мобильности и социальной дифференциации. Японский историк Н.Шимото-маи опубликовал две статьи на английском языке: A Note on the Kuban Affair (1932-1933). The Crisis of Kolkhoz Agriculture in the North Caucasus // Acta Slavica Iaponica. 1983. Vol. I, а также поэтически озаглавленную: Springtime for the Politotdel: Local Party Organization in Crisis // Acta Slavica Iaponica. 1986. Vol. IV. Стоит упомянуть также работу: Werth N. La Vie Quotidienne des Paysans Russes de la Revolution a la Collectivisation (1917 — 1939). Paris, 1984 — хотя главное достоинство этой книги заключается в историко-антропологическом описании российской деревни 20-х гг.
В отношении опубликованных первичных источников 1930-е гг. представляют настоящую проблему для историков. В 1929—1933 гг. почти все добротные источники периода 20-х гг. либо перестали издаваться, либо заметно снизили количество и качество информации. Поскольку данный вопрос подробно рассмотрен в справочнике «A Researcher's Guide to Sources on Soviet Social History in the 1930s», я коснусь его здесь в общих чертах. Основная проблема заключается в том, что жесткая цензура и самоцензура сталинского периода не только препятствовала публикации сведений о сельскохозяйственных провалах и претензиях крестьян, но и способствовала печатанию хвастливых, дутых отчетов о достижениях в сельском хозяйстве и довольстве среди крестьян. По этой причине первичные опубликованные источники много говорят нам о потемкинской деревне и очень мало о реальной.
Журналы 30-х гг. часто приносят разочарование. Можно перерыть годовую подшивку журнала «Социалистическая реконструкция сельского хозяйства», так и не встретив фигуры реального крестьянина. «Молодой колхозник» — один из немногих журналов, содержащих материал, интересный для социального историка, но он выходил чуть больше года. Для историков крестьянства, как и для всех социальных историков, лучшими журнальными источниками являются правоведческие журналы, особенно такие, как «Советская юстиция», больше занимавшаяся конкретными делами и проблемами их решения, чем правовой теорией. Полезный обзор источников такого рода представляет статья П.Соломона: Legal Journals and Soviet Social History // A Researcher's Guide...
Статистические справочники 30-х гг. (в отличие от справочников 20-х гг.) по большей части принадлежат к потемкинскому миру рекламы, чем к будничному миру рутинного сбора данных. Лучшие среди них — общие статистические справочники, выходившие в 1934, 1935 и 1936 гг. под названием «Социалистическое строительство СССР. Статистический ежегодник», однако следующий и последний том серии: Социалистическое строительство Союза ССР (1933—1938 гг.). Статистический сборник. М. — Л., 1939 — пример вопиющей неадекватности. Полнее об этом см.:
12 - 1682
Wheatcroft S.G. Statistical Sources for the Study of Soviet Social History in the Prewar Period // A Researcher's Guide...
Среди статистических публикаций, посвященных конкретно сельскому хозяйству, «Сельское хозяйство СССР. Ежегодник 1935» (М., 1936) и «Сельское хозяйство СССР. Статистический справочник» (М., 1939) сосредоточены почти исключительно на экономических и технологических аспектах, а «Колхозы во второй сталинской пятилетке. Статистический справочник» (М., 1939) почти полностью носит потемкинский характер. Более полезный сборник колхозной статистики: Производительность и использование труда в колхозах во второй пятилетке / Под ред. И.В.Саутина. М.— Л., 1939 — имеет тот недостаток, что не дает сведений о критериях выборки данных при обследовании 430 колхозов в 10 областях Советского Союза, откуда и взяты приведенные в нем цифры. Ярким примером той же проблемы является проведенное в 1938 г. обследование колхозной молодежи, результаты которого опубликованы в книге: Социальный облик колхозной молодежи по материалам социологических обследований 1938 и 1969 гг. М., 1976. Обследование проводилось среди небольшой группы молодых колхозников, отобранных по принципу, о котором можно только догадываться, по-видимому, из тех, чей уровень зажиточности и культуры был выше среднего.
Недавно корпус опубликованных статистических данных пополнился очень важными материалами переписи 1937 г., долго скрывавшимися из-за содержащейся в них неудобной информации о потерях среди населения. Хотя цифры и не сведены окончательно в таблицы, они дают куда больше, чем скудные (и, вероятно, дутые) данные переписи 1939 г., на которые раньше часто опирались ученые. Материалы переписи 1937 г. опубликованы теперь в: Всесоюзная перепись населения 1937 г. Краткие итоги. М., 1991, а также, с обстоятельным комментарием, в: Поляков Ю.А., Жиромская В.Б"., Киселев И.Н. Полвека молчания (Всесоюзная перепись населения 1937 г.) // Социологические исследования. 1990. № 6, 7.
В будущем, если бывшие советские архивы останутся открытыми для западных ученых, социальные историки, возможно, предпочтут работать с архивными, а не опубликованными источниками. Но у меня, когда я начала собирать материал для этой книги, такого выбора не было, поэтому я решила попытаться преодолеть потемкинский барьер путем чтения как можно большего количества газет. Хотя и из центральной прессы можно извлечь многое, в особенности из «Правды», «Известий», сельскохозяйственной газеты «Социалистическое земледелие» и «Крестьянской газеты», лучшие газетные источники 30-х гг. представлены прессой областной. Чаще всего в этой книге я цитировала следующие областные газеты: «Горьковская коммуна» (Горький), «Коммуна» (Воронеж), «Коммунист» (Саратов), «Красная Татария» (Казань), «Красное знамя» (Томск), «Красный Крым» (Симферополь), «Курская правда» (Курск), «Молот» (Ростов-на-Дону), «Рабочий край» (Иваново), «Рабочий путь» (Смоленск), «Северный рабочий» (Ярославль), «Советская Сибирь» (Новосибирск), «Социалистический Донбасс» (Сталино), «Тамбовская правда» (Тамбов), «Тихоокеанская звезда» (Хабаровск), «Уральский рабочий» (Свердловск) и «Звезда» (Днепропетровск). Следует особо отметить ленинградскую газету «Крестьянская правда», специализировавшуюся на проблемах села и являвшуюся подарком судьбы для исследователя крестьянства почти до 1938 г., после чего ее качество снизилось.
362
Крупнейшая проблема, с которой сталкивается историк крестьянства 30-х гг., заключается в том, что почти все источники, как опубликованные, так и архивные, совершенно игнорируют самих крестьян и жизнь села. Даже зная, что государство в первую очередь заботило получение продукции, поражаешься такой односторонней сосредоточенности на производстве и поставках. О колхозном скоте сведений больше, чем о колхозных дворах: человеческий фактор совершенно отсутствует. Проблему усугубляет тот факт, что мало выходило мемуаров о жизни села в 30-е гг. В сталинскую эпоху мемуарный жанр был чем-то подозрительным, однако даже в последние годы, когда появилось много воспоминаний об этом периоде, среди них нет почти ничего о деревне. Это лишний раз показывает, насколько мало контактов с деревней имело российское образованное общество в то время.
Среди немногочисленных имеющихся воспоминаний лучшие — это «Страницы пережитого» И.Твардовского (Юность. 1988. № 3), написанные крестьянином (братом поэта А.Твардовского), чья семья была раскулачена и выслана, и «Путешествие в Спас-на-Песках» Е.Герасимова (Новый мир. 1967. № 12), рассказ журналиста о борющемся с трудностями колхозе/селе, над которым его газета в 30-е гг. «взяла шефство». «The History of a Soviet Collective Farm» (New York, 1955) Ф.Белова — это воспоминания послевоенного эмигранта, бывшего некогда председателем колхоза на Украине. Значительные эпизоды, связанные с деревней, есть также в следующих произведениях мемуарного характера: Grigorenko P.G. Memoirs. New York, 1982; Tuominen A. The Bells of the Kremlin. Hannover; London, 1983; Soviet Youth. Twelve Komsomol Histories / Ed. by N. K.Novak-Deker. Miinchen: Institut fur Erforschung der UdSSR, 1959. Ser. 1. № 51; Kravchenko V. I Chose Freedom. New York, 1946. М.Хиндус (Red Bread. London, 1931) описал свое посещение родной деревни на Украине во время коллективизации. Есть также несколько книг с воспоминаниями знатных кохозников сталинской эпохи, в том числе Ф.Дубковецкого (На путях к коммунизму. Записки зачинателя колхозного движения на Украине. М., 1951).
Некоторые из советских художественных произведений о селе представляют собой либо замаскированные мемуары, либо замаскированные реальные истории, рассказанные очевидцами. Таковы, например, роман М.Алексеева «Драчуны» (М., 1982), содержащий поразительные свидетельства о голоде 1932—1933 гг. в родной деревне автора на Средней Волге; его же повесть «Хлеб — имя существительное» (написана в 1961 — 1963 гг.; опубликована в сб.: Алексеев М. Вишневый омут. Карю-ха. Хлеб — имя существительное. [М., 1981]), прослеживающая судьбы деревенских жителей, описанных в «Драчунах», вплоть до Второй мировой войны; роман Б.Можаева о коллективизации «Мужики и бабы» (М., 1988), а также: Скромный Н. Перелом // Север. 1986. № 10-12 (о высылке кулаков); Антонов С. Овраг // Дружба народов. 1988. № 1—2.
Использование художественных произведений, в том числе беллетри-зованных мемуаров и беллетризованных биографий, как исторических источников представляет вполне понятные трудности. Однако следует отметить, что в начале 60-х гт. и во второй половине 80-х гт. это был в Советском Союзе излюбленный жанр для воссоздания истории сталинской эпохи. Советские читатели, чтобы узнать правду о прошлом, обращались к художественной литературе, и авторы произведений в этом жанре стремились избежать упреков в каких-либо исторических неточностях. К примеру, первая журнальная публикация можаевских «Мужи-
12* 363
ков и баб» (Дон. 1987. № 3. С. 96—106) включала послесловие со ссылками на архивные источники! (Что, впрочем, не помешало научному историческому журналу критиковать Можаева как плохого историка. См. замечания В.П.Данилова: Вопросы истории. 1988. № 3. С. 22.)
Советские архивы, в том числе и закрытые материалы, только начинали открываться для западных ученых, когда я проводила свои исследования и писала эту книгу. Некоторые архивы, например Центральный партийный архив, стали для меня доступны лишь после того, как я завершила первый вариант рукописи. Поэтому я не буду пытаться дать исчерпывающий анализ содержимого бывших советских архивов. Однако несколько общих замечаний следует сделать, прежде чем охарактеризовать основные архивные источники, использованные в этой книге.
Обширный массив материалов, хранившихся в советских архивах, состоит из отчетов государственных и партийных бюрократических инстанций. Тип и характер информации, передаваемой по бюрократической цепочке, всегда отражают климат, в котором работает бюрократический аппарат. В сталинскую эпоху климат был весьма суровый, и посланцам, приносящим дурные вести, в самом деле грозил расстрел. По этой причине советские бюрократические документы подвергались самоцензуре, столь же жесткой, как и официальная цензура публикуемых материалов. К 1937 — 1938 гг. даже дела ЦК и Политбюро проходили сильнейшую самоцензуру. Чем более деспотическим становился сталинский режим, тем труднее было высшему руководству получать достоверную информацию по обычным бюрократическим каналам.
Эта ситуация заставила руководство искать или создавать другие источники информации. Первым из альтернативных источников являются регулярные секретные донесения органов внутренних дел (ГПУ, ОГПУ, НКВД) и специальные рапорты особых следователей, поступавшие помимо милицейских и чекистских каналов. Подобные расследования назначались в результате вопиющих промахов при осуществлении заданной политики («перегибов»), жалоб и доносов населения и разного рода скандалов. Для социального историка это великолепные источники, но они имеют свою внутреннюю тенденцию: данные каналы существовали специально для передачи дурных новостей. Особый следователь, пришедший к выводу, что вся проблема в расследуемом им случае состоит всего лишь в неумелости и неопытности руководства, мог быть заподозрен в соучастии или укрывательстве; о работнике НКВД, взявшем за правило сообщать хорошие новости из деревни (об укреплении морального облика села, улучшении руководства, росте колхозного самосознания), могли сказать, что он ведет неправильную линию в работе. Делом работников органов внутренних дел и особых следователей было откапывать грязь.
Второй альтернативный канал информации представляли собой прошения, жалобы и доносы, посылавшиеся в инстанции отдельными гражданами. В сталинскую эпоху это активно поощрялось, и крестьяне, так же как и городские жители, писали их в огромных количествах, обращаясь во всевозможные инстанции — партийные комитеты, прокуратуру, газеты, правительственные учреждения, НКВД, а также лично политическим лидерам, особенно Сталину и Калинину. Множество таких писем сохранилось в архивах учреждений, куда они были посланы (один такой архивный фонд будет подробно рассмотрен ниже). Эти пока практически не востребованные источники много дадут социальным историкам в будущем.
364
Ниже перечислены основные архивы и архивные фонды, которые я использовала в этой книге. Поскольку в сносках материалы из бывших советских архивов описаны лишь по номерам фондов, описей, дел, листов, я привожу здесь некоторые сведения о содержании и происхождении источника. За исключением Смоленского архива, который находится в США и материалы которого можно получить на микрофильмах Национального архива Соединенных Штатов, а также уральского архива ГАСО, находящегося в Екатеринбурге (бывшем Свердловске), все прочие перечисленные архивы хранятся в Москве.
Смоленский архив
Часть архива Западного обкома партии, трофей времен Второй мировой войны, захваченный сначала немцами, потом американцами. Подробнее о его истории и содержании см.: Getty J.Arch. Guide to Smolensk Archive // A Researcher's Guide... Кроме партийных материалов в архиве находятся материалы, поступавшие в обком из других учреждений, например, донесения НКВД и крестьянские письма с жалобами, пересланные газетами. Среди документов, оказавшихся особенно полезными для моих исследований, — материалы о «перегибах» при проведении коллективизации в 1930 г., донесения НКВД и отчеты инструкторов обкома, посылавшихся в села расследовать жалобы. Следует отметить, что Западная область — не идеальный пример для историка российского крестьянства в целом: для нее характерны малоплодородные почвы, мелкие колхозы, самый большой процент хуторов в России, высокий уровень отходничества и сравнительно незначительные масштабы сельскохозяйственного производства.
РГАСПИ
Российский государственный архив социально-политической информации, бывший РЦХИДНИ (Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории), в советские времена — ЦПА (Центральный партийный архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС).
Он стал для меня доступен только в самом конце работы над этой книгой, и мое знакомство с его материалами было, по необходимости, беглым. Я просматривала и использовала в книге следующие фонды: Ф. 5. Оп. 4 (Сельскохозяйственный отдел ЦК); Ф. 17 (ЦК КПСС). Оп. 2 (пленумы); Оп. 3 (Политбюро); Оп. 7 (Отдел статистики); Ф. 112 (политотделы МТС); Ф. 78 (личный архив М.И.Калинина); Ф. 77 (личный архив А.А.Жданова); Ф. 89 (личный архив Ем.Ярославского).
ГАСО
Государственный архив Свердловской (ныне Екатеринбургской) области.
Материалы, использованные мной после короткого визита в этот архив, относятся как к открытым, так и к закрытым до недавних пор фондам исполкома Свердловского облсовета (Ф. 88; Ф. 88/р; Ф. 88/52) и к архиву Уральского областного суда (Ф. 1148).
365
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.