2. Коллективизация
ВАКХАНАЛИЯ
В начале 1930 г., зимой, когда крестьяне обычно не работали и сидели по домам, буря, подготовлявшаяся почти два года, наконец разразилась с неистовой силой. Вдохновленные Сталиным, заявившим в декабре, что пришла пора приступить к «ликвидации кулачества как класса», коммунисты и комсомольцы толпами хлынули на село, чтобы разделаться с кулаками, коллективизировать деревню, закрыть церкви и вообще втащить отсталое крестьянство за шиворот в социалистический двадцатый век. В основе действий этих воинствующих модернизаторов, разглагольствующих, запугивающих, арестовывающих непокорных, лежал незамысловатый принцип: либо вступайте в колхозы, по сути говорили они крестьянам, либо рискуете оказаться в числе кулаков и отправиться на Соловки или в Сибирь.
Крестьяне, со своей стороны, отвечали плачем, стенаниями и всякого рода пассивным сопротивлением исподтишка, но в целом проявляли покорность судьбе, записывались в колхозы, не находя другого выхода и не поднимая открытого мятежа. Конечно, многие видели в колхозах возврат к крепостному праву, но это было, по крайней мере, знакомое зло, к тому же данное зло они переживали все вместе, сообща, а не предоставленные самим себе, как несчастные кулаки. Высылка кулаков вызывала у некоторых крестьян сочувствие, но большинство относилось к ней равнодушно (или с тайной надеждой получить в конечном итоге больший кусок пирога?). Самое худшее в раскулачивании было то, что оно носило неупорядоченный, произвольный характер: кто угодно мог пасть жертвой несчастного стечения обстоятельств или чужой злобы, хотя, конечно, одни подходили на эту роль гораздо больше, чем другие.
В беспримерном наступлении на вековые крестьянские ценности и традиции, которое велось в течение января и февраля 1930 г., по всей видимости, наибольшее возмущение вызывала атака на религию. Однако не стоит заблуждаться: вряд ли крестьяне долго сохраняли вновь обретенную демонстративную приверженность к православной церкви. Чаще всего они скоро переставали соблюдать обряды, выказывали равнодушие или ударялись в сектантство. Просто это была самая надежная почва для сопротивления коммунистам (ибо в данной области последние могли иногда позволить себе отступить, и порой так и делали), а может быть, крестьяне считали благоразумным, заявляя свой про-
61
тест, уладить таким образом отношения с Богом на случай, если тот все-таки собирается обрушить громы и молнии на богохульников и нечестивцев.
Коллективизация
Четких инструкций по проведению коллективизации не было. Распоряжение правительства провести в некоторых областях «сплошную коллективизацию» показывает лишь назревшую неотложность задачи, однако никто не объяснил, какую форму коллективного хозяйства желает создать советская власть, не говоря уже о том, как этого достичь. Политбюро утвердило подробный примерный устав сельскохозяйственной артели только 1 марта 1930 г., в тот самый день, когда первый оголтелый натиск коллек-тивизаторов был остановлен статьей Сталина «Головокружение от успехов». Даже тогда Политбюро не сказало открыто — если вообще имело это в виду, — что колхоз должен создаваться на основе прежней сельской общины. В результате полные энтузиазма местные руководители заболели «гигантоманией», стремясь, чтобы коллективные хозяйства были как можно больше и лучше (на бумаге), и это гораздо сильнее вредило делу, чем если бы их планы были теснее связаны с реальностью.
То, что центр не дал надлежащих инструкций по проведению коллективизации и раскулачивания, нельзя рассматривать как обычный просчет. Скорее, это представляется определенной стратегией, главной целью которой было заставить местные кадры стремиться сделать максимум возможного и тем самым достичь быстрых результатов, а заодно и узнать пределы этого максимума. Руководители на местах, из кожи вон лезшие, чтобы коллективизировать сельское хозяйство в своем районе, могли не знать, что в сущности означает коллективизация, но они отлично знали, что при ее проведении «лучше перегнуть, чем недогнуть» (как для их собственной карьеры, так и для дела). Знали они и то, что, соблюдая букву закона, революционных социальных перемен не достигнешь. Руководитель Колхозцентра так напутствовал свою армию перед великой битвой: «Если в некотором деле вы перегнете и вас арестуют, то помните, что вас арестовали за революционное дело»1.
Как заявлялось в передовице смоленской областной газеты в январе 1930 г., коммунисты, проводящие коллективизацию и раскулачивание, не должны хныкать и спрашивать центр, как им выполнять поставленные задачи, ибо это — признак «правизны». Подобная «тенденция мягкотелости, примиренчества, попытка отсрочивания практического проведения в жизнь политики ликвидации кулачества» является «главной опасностью» в настоящее время — т.е. это считалось большей опасностью, чем любые
62
ошибки, проистекающие от чрезмерного рвения, воинственности и спешки2.
Такой метод, дававший коммунистам полную волю следовать собственной интуиции, характерный для менталитета пролетарской Культурной Революции, в значительной степени объясняет хаотическую смесь тяги к насилию, пылкой убежденности и утопизма, проявляемых коммунистической стороной в возникшей конфронтации. Это, конечно, объясняет и то, почему было сделано так много вопиющих ошибок (неверно оценивались как реальные возможности, так и намерения партийной верхушки). Не имея четких инструкций относительно природы колхозов, которые они должны были организовывать, местные руководители зачастую предпочитали форму коммуны, где обобществлялось все и даже трапезы происходили совместно, всем прочим менее радикальным формам. Порой они даже ухитрялись превзойти обычную для коммун 20-х гг. степень обобществления имущества: в одном уральском районе одежду обобществили тоже, и крестьяне должны были, выходя на работу в поле, брать какую придется одежду из общей кучи, «что вызвало недовольство среди колхозников»3.
Коллективизаторы часто старались обобществить в крестьянских хозяйствах все вплоть до поросят и кур, считая, что их заслуга будет больше, если они отрапортуют, что создали коммуну, а не артель. В Татарской республике некоторые призывали обобществлять «все, кроме домов». Тот же максимализм заставлял некоторых руководителей утверждать, что крестьяне, с тех пор как они вступили в колхоз, не вправе иметь личные приусадебные участки или продавать продукцию с этих участков на рынке, и даже отрицать законность существования самих крестьянских рынков. В целом ряде мест Центрально-Черноземной области зимой 1929—1930 гг. рынки и базары, как сообщалось, были закрыты административным распоряжением4.
Не только работники районных и сельских советов принимали самое активное участие в коллективизации. Для этой кампании проводилась широкая мобилизация городских коммунистов, комсомольцев, рабочих и студентов, командировавшихся в село кто на краткий, кто на долгий срок. Преимуществом этих людей было то, что они не имели никаких местных связей, а недостатком — то, что они чаще всего ничего не знали ни о деревне, ни о сельском хозяйстве. С точки зрения крестьян, все они были «чужаками». Некоторым из них была доверена серьезная, долгосрочная миссия, например, «25-тысячникам» — рабочим-добровольцам с крупных предприятий, из числа которых вышли многие колхозные председатели первых лет коллективизации. Другие являлись обычными сорвиголовами «комсомольско-хулиганского» типа, обуреваемыми жаждой действия (обычно заключавшегося в том, чтобы пить и громить церкви).
63
Порой в одну и ту же деревню наезжали несколько разных бригад и оставались там неделями. Одна женщина, специалист по дошкольному образованию, мобилизованная в такую команду, рассказывала, что ее бригада, представлявшая Ленинградское отделение Союза научных работников, оказалась в некой деревне Псковского района одновременно с другой бригадой — с завода «Красный Треугольник». По меньшей мере 18 человек собирались каждую ночь, еще больше приходили днем, и несколько ошеломленные сельчане покорно кочевали с собрания на собрание и с них — на лекции по таким далеким от происходивших событий предметам, как наука и устройство детских садов: «Как объясняли мне, они боятся что-нибудь пропустить, как бы без них чего не решили, а кроме того, сейчас время свободное (поскольку была зима. — Д/.Ф.)...»5
Собрания представляли собой существенный момент начального процесса коллективизации. Как мы увидим дальше, в зимнюю кампанию 1929 — 1930 гг. принципу добровольности придавалось не слишком много значения, тем не менее, как и во многих других случаях взаимоотношений коммунистов с крестьянами, коммунисты ревностно заботились о соблюдении демократической формы. Это означало, что крестьян нужно было всеми правдами и неправдами убедить поставить подпись под документом о коллективизации. Отсюда и бесконечные собрания всей сельской общины (за исключением кулаков, объявленных недостойными вступления в колхоз), продолжавшиеся по многу часов изо дня в день. Коммунисты объясняли, упрашивали, угрожали до хрипоты, стараясь заставить крестьян проголосовать за колхоз. Крестьяне иногда слушали молча и скептически, но нередко спорили, выдвигали возражения или пытались найти такую форму согласия, которая на деле ни к чему бы их не обязывала.
На этих собраниях крестьяне демонстрировали все свое мастерство в тактике уклончивости и проявляли чудеса изобретательности. Сообщалось о множестве разных уловок, позволявших прервать собрание, прежде чем от собравшихся потребуют подписи. В решающий момент врывались старухи, распевающие «Христос воскрес». Печи начинали нещадно дымить. Кто-нибудь прибегал с известием, что в соседней деревне пожар. Или, для разнобразия, еще пример: «Вбегают ребятишки с криком: "Дяденька, дяденька, вашу лошадь угнали". Все присутствующие словно по команде выбегают на улицу. Собрание срывается»6.
Временами эта уклончивость принимала явно издевательский оттенок. Например, крестьяне, казалось, были счастливы записаться в колхоз — и в последнюю минуту отказывались. В одном селе бригада городских рабочих, приехавшая провести собрание по поводу коллективизации, обрадовалась было, когда сельский исполнитель «привел организованную группу в 25 крестьян, которые шли с пением революционных песен, но на собрании все выступали против коллективизации...»7
64
Много было подобных примеров издевательства крестьян над представителями власти, в особенности городскими чужаками. В одном селе Ленинградской области сельский сход принял ряд постановлений по поводу коллективизации — непогрешимо просоветских по форме, однако отрицательных, а не положительных по содержанию. В Таганрогском районе собрание бедноты и середняков проголосовало следующее постановление: «В колхоз не пойдем, семфондов сдавать не будем, т.к. задавили хлебозаготовки, но решение сплошной коллективизации приветствуем»8.
Коллективизаторы использовали разного рода угрозы, пытаясь заставить крестьян вступить в колхоз. Наиболее обычным было предложение выбирать между двумя альтернативами: записаться в колхоз или быть высланным в качестве кулака. Так, один председатель райисполкома на Урале объезжал сельсоветы в сопровождении начальника районной милиции и говорил крестьянам: «Кто в колхоз — записывайся у меня, кто не хочет — у нач. милиции» (двенадцать человек, отказавшиеся вступить в колхоз, были арестованы тут же на месте)9.
Альтернативы, предлагавшиеся другими коллективизаторами, мало отличались от вышеприведенной: в колхоз или на Соловки; в колхоз или в Нарым. В одном селе Центрально-Черноземной области10 представитель райкома отдал приказ, чтобы все крестьяне вступили в колхоз в течение 24 часов. «Лодыри», обещал он, даже если они бедняки или середняки, предстанут перед революционным трибуналом. И это была не пустая угроза: много было известно случаев, когда крестьяне, отказывавшиеся вступить в колхоз, действительно арестовывались или заносились в список на высылку как кулаки11.
Порой коллективизаторы даже размахивали на собраниях револьверами, угрожая застрелить отказывающихся вступать в колхоз^. В одном селе крестьян терроризировали ночными вызовами в сельсовет, где их иногда задерживали на несколько дней. Очевидец писал в органы власти:
«Ночными вызовами, арестами и угрозами люди были доведены до крайней степени затаенного страха. Я видел, как издевались над народом местные заправилы Берсенев, Копылов, Рябцев. Они говорили: "Горе вам, не подчиняющимся нам". Никто не смел жаловаться, ибо за жалобы жестоко расплачивались»13.
В другом районе поступали несколько мягче:
«"Коллективизаторы" ходили по дворам с оркестром. Вызывали на улицу крестьян. Если он соглашался вступить в колхоз, оркестр играл бравурный туш, если отказывался — капельмейстер взмахивал своей палочкой и медные трубы устрашали нерешительного единоличника — "похоронным маршем"»14.
Местные власти использовали в качестве средств убеждения прямое насилие и унижения, хотя в разных местах — в разной степени. Чудовищный случай был на Урале (этот регион вообще отличался высокой степенью насилия при проведении коллективи-
3 — 1682 65
зации): коллективизатор из района вызывал отдельных крестьян на допрос по поводу их отношения к колхозу, и там их «били кулаками, прижигали папиросами тело, ставили на колени, выдергивали бороды, инсценировали расстрел». Часто сообщалось о том, как непокорных крестьян сажали «в холодную». Одну женщину схватили, когда она только вышла из бани, с мокрыми волосами, и потащили на допрос. Во время допроса «у нее коса замерзла в сплошную сосульку»15.
Коллективизаторы придумывали самые разнообразные унижения, например, заставляли крестьян раздеваться и пить воду из ведра, словно лошади. Поразительно, какую важную роль, судя по слухам, в этих издевательствах играли волосы. Один уполномоченный из района, как говорили, выдирал у крестьян клочья волос из бород, насмешливо восклицая: «Вот утильсырье — это заграничный товар». Во время этой коллективизационной вакханалии произошел и еще более нелепый эпизод: убедив крестьян проголосовать за колхоз, группа коммунистов обрезала волосы у 180 женщин, объясняя это тем, «что волосы женщины носят зря, волосы можно продать, купить трактор, и тогда будем'пахать на тракторе»16.
Прием с раздеванием могли использовать обе стороны. Были случаи, когда должностные лица таким образом унижали крестьян, например, в Челябинске крестьянок подвергали личному обыску, заставляя раздеваться до сорочек в присутствии мужчин. А вот в Западной области такую своеобразную форму принял крестьянский протест. Когда представители власти ходили от дома к дому, описывая имущество перед коллективизацией, их «встретила у себя одна женщина совершенно нагой и говорила: "Ну-ка, описывайте"»17.
Местные власти, так заботившиеся о соблюдении демократической формы при записи в колхозы, как только подписи были получены, начинали творить произвол, безжалостно отбирая в колхоз лошадей и коров без всяких разговоров и даже без предупреждения: «Я пошла в ЕПО за керосином, вернулась домой, а корову за это время уже увели», — рассказывала одна крестьянка. Если хозяева запирали животных в хлеву, то, например, в одном уральском районе, «срывались замки и скот уводился силой», хотя женщины «с ножами и вилами» пытались остановить их1**.
Подобная манера забирать в колхоз скот у коллективизированных хозяйств несомненно несла на себе отпечаток метода принудительной конфискации, применяемого к хозяйствам раскулаченным. У некоторых отбирали семенное зерно, невзирая на возмущенные протесты крестьян, а иногда и другие ценности. На Урале один председатель сельсовета, «взяв 7 человек понятых, совершил налет на престарелых женщин коммуны, живущих в одном доме, отобрал 520 рублей денег и внес их в коммуну, написав заявление от имени старух, что деньги они вносят добровольно»19.
66
Результатом всего этого стал высокий (по крайней мере на бумаге) процент коллективизированных хозяйств за очень короткое время наряду с огромными потерями экономических ресурсов деревни. По официальным данным, к 20 февраля 1930 г. крестьянские хозяйства в Советском Союзе были коллективизированы на 50%, причем в Центрально-Черноземной области — на 73 — 75%. Однако крестьяне начали забивать и продавать скот, или боясь раскулачивания в том случае, если у семьи было две лошади либо две коровы, или не желая отдавать животных в колхоз даром. Бойни не справлялись с возросшей нагрузкой; и, хотя целый ряд организаций, в том числе Союз кооперативов и совхозы, покупали у крестьян скот и пытались сохранить поголовье, большое количество купленных животных пало из-за отсутствия надлежащего ухода, нехватки кормов и помещений20.
Раскулачивание
Массовую экспроприацию кулаков формально проводили специальные комиссии при сельсоветах, возглавляемые «работниками райисполкомов» (в том числе, по-видимому, представителями ОПТУ) и включавшие представителей сельсоветов, местных парторганизаций, а также деревенской бедноты и батраков21.
Когда Сталин на встрече с аграрниками-марксистами в декабре 1929 г. провозгласил политику «ликвидации кулачества как класса», составить списки на раскулачивание оказалось нетрудно (по крайней мере в принципе). Такие списки уже имелись в местных избирательных участках, поскольку кулаки находились среди лишенных права голоса на выборах в Советы. Но в рискованном положении были и многие лица, не попавшие в список лишенцев, — например, зажиточные середняки, экономически близкие к кулакам, или известные деревенские смутьяны (особенно те, кто выступал против коллективизации). «Кулачество и АСЭ настроены панически, — ежечасно ожидают своего выселения», — говорится в одном зимнем рапорте, сохранившемся в Смоленском архиве22.
Яркую картину положения пока еще не раскулаченных потенциальных жертв рисует письмо крестьянина Новгородской области родственнице, работающей на текстильной фабрике в Москве:
«Настя, дорогая Настя, у нас очень много неприятностей и дела очень плохи, имущество наше все описали, но голосу меня не лишили, и не знаю, выгонят меня из своего дома или нет... А брата Колю лишили голосу, и на 28 марта ночью приехали бригадники и отправили из своего дому со всей семьей неизвестно куда. Имущество и весь скот арестован, и не знаю, куда его денут. Наверно, беднота заберет этот скот. Беднота замучила весь народ, на кого захотят, на того и налепят, и им вся вера. Прошу тебя, Настенька, нельзя ли так куда сходить к начальникам
« 67
вашим и узнать право, если такое гонение народу. У нас в одну ночь 60 семей убрали, и неизвестно куда, так что и я беспокоюсь, и если меня выгонят, то придется мне с моим семейством умирать с голоду...
Дай мне, пожалуйста, поскорее ответ, мне самому к Вам приехать походатайствовать или сама разузнаешь. Я давно приехал бы, так мне не дают разрешения поехать куда-либо. У нас насильно принуждают в колхоз, но народ не желает, были записавшиеся, но опять выписались...»23
Комиссия Политбюро, возглавляемая В.М.Молотовым, в середине января наметила основные руководящие установки по раскулачиванию, включая распоряжение отправить около 60000 кулаков в «концентрационные лагери» и сослать 150000 кулацких семей на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. С этого момента за дело взялось ОГПУ, мобилизовав для выполнения гигантской задачи весь свой аппарат, призвав отставных чекистов из резерва и добавив своим войскам «1000 штыков и сабель». Директива ОГПУ требовала раскулачить 3—5% всех крестьянских хозяйств24.
На Средней Волге крайком 20 января принял план: немедленно арестовать 3000 человек и организовать массовую высылку до 10000 кулацких семей за период 5—15 февраля. (Вероятно, такова была стандартная процедура, потому что власти в Москве и Иваново поступали так же, хотя намечаемые ими цифры были несколько ниже.) 29 января, когда крайком собрал секретарей райкомов, чтобы дать им инструкции, собрание приняло повышенные обязательства: арестовать 5000 кулаков и выслать до 15000 семей25. В целом ряде мест планы были перевыполнены, в частности, Центрально-Черноземная область достигла невероятной цифры — там подверглись раскулачиванию 15% всех крестьянских хозяйств26.
По сообщениям очевидцев, в Западной области многие районные руководители считали, что чем больше хозяйств они раскулачат, тем лучше, и постоянно вносили в списки новые имена. Порой эти имена выбирались произвольно, вследствие личных счетов или чрезмерного внимания к социальному происхождению. Так, в списках на раскулачивание оказалось, без всяких к тому оснований (как выяснилось впоследствии), множество сельских учителей. С Урала сообщали, что активисты одного заводского поселка раскулачили старика, который при царской власти был деревенским жандармом, хотя у того не было «ни земли, ни лошади, ни коровы». Другие попадали в число жертв, потому что их отцы когда-то до революции или при Временном правительстве занимали какой-либо пост в местных органах власти27.
Любой, кто проживал в одном доме с кулаком, даже в качестве жильца или работника, подлежал раскулачиванию или, по меньшей мере, подвергался конфискации имущества, неизбежно сопровождавшей этот процесс. В Свердловском районе, например,
68
дочь батрака Клавдия Ушакова работала днем на сельской фабрике, а по вечерам — у кулака Белякова за жилье. Когда Белякова раскулачили, заодно конфисковали и все имущество Ушаковой28.
Иногда встречались такие жертвы, которых скорее выбрала бы в этом качестве деревня, нежели коммунистическая партия. В эту категорию попадали многие непопулярные сельские активисты (учителя, бывшие красноармейцы), как можно видеть из их удовлетворенных впоследствии жалоб на незаконное раскулачивание. В одном селе в список кулаков внесли местного вора — в точности так же, как в дореформенную эпоху деревня сдала бы его в рекруты29.
Первым шагом к раскулачиванию была опись имущества кулаков. Проводилась она с целью помешать кулакам распродать имущество, пока власти не соберутся конфисковать его, но, конечно, зачастую в результате вся семья или некоторые из ее членов тайком скрывались ночью из деревни. Описи сеяли панику и отчаяние. Вот один пример:
«В деревне Маслово Ржевского района комиссией произведена опись у 62-летней старухи-вдовы за то, что муж ее торговал еще в дореволюционное время и умер 25 лет тому назад. Эта старуха живет бедно. Дети работают на поденных работах, активные. В результате эта гражданка пришла в сельсовет, с плачем говоря: "Лучше застрелите меня на родине, куда я пойду, мне 62 года"»30.
Нередко опись и конфискация происходили одновременно — а иногда имущество конфисковали без всякой описи. Обычно бригаду по раскулачиванию составляли несколько работников районного или сельского совета, которым иногда помогали местные бедняки и комсомольские активисты. Порой участие в раскулачивании принимали рабочие из близлежащих городов; в Западной области, а возможно, и в других местах, к делу привлекали и военных из местных гарнизонов, однако районное руководство быстро отказалось от подобной практики. Даже без военных раскулачивающие, в особенности комсомольцы, любили изображать участников боевой операции и ходили по деревне, размахивая винтовками, «грозя людям, стреляя собак»31.
Бывали случаи изнасилований и другие акты немотивированного насилия. В Башкирии одна волостная партийная ячейка решила следовать «линии Троцкого» (sic!) и ликвидировать местных кулаков в течение пяти дней, «...для чего была организована ударная группа, именовавшаяся "красными фашистами"... Эти "красные фашисты" на самом деле превращались в уголовников, допускали бесчинства, пьянство, присваивали вещи раскулаченных и т.д.»32.
Предположительно раскулачивающие должны были конфисковывать кулацкие средства производства и передавать их в качестве основного капитала новым коллективным хозяйствам. На практике, однако, они частенько хватали все, что попадалось под руку, и оставляли у себя добрую часть отобранного. (Впоследст-
69
вии, когда некоторые жалобы на неправильное раскулачивание были удовлетворены и экспроприация жаловавшихся объявлена незаконной, один коммунистический руководитель признавался: «Мы имеем целый ряд случаев... когда имущество неправильно раскулаченных полностью не возвращается только потому, что находится в личном пользовании тех, кто раскулачивал»33.)
Иногда раскулачивающие даже не скрывали, что видят в конфискации санкционированное ограбление. Под Вязьмой «при дележке имущества, изъятого у кулаков Бухаринского района, одному гражданину достались кровать и диван; он лег на диване и говорил — "Поспал поп, теперь поспим мы"». При конфискации отбирали одежду, порой снимая ее прямо с крестьян, и потом ее носили раскулачивающие. Когда, к примеру, рабочие из Иваново раскулачивали одного мельника, одна работница сняла с его дочери теплую юбку со словами: «Довольно тебе ходить в ней, надо и мне походить». В деревне вблизи Козельска лица, проводившие раскулачивание, ходили в овчинных тулупах, конфискованных у двух кулаков. Если раскулачивающим случалось найти еду и напитки, они зачастую поглощали их тут же, на месте. В Вельском районе члены бригады по раскулачиванию у одного зажиточного крестьянина «забрали яйца и сварили яичницу». Другая сельская бригада, «раскулачивая» священника, нашла у него большое количество меда: «...тут же его съели; ели все. Вообще при раскулачивании в Станищевском сельсовете была установка: "пей, ешь — это наше"»34.
Разумеется, подобное поведение не оставалось незамеченным. Обо всех приведенных выше случаях кто-то сообщил в высшие инстанции, и они пополнили собой перечень «перегибов», о которых говорилось в мартовской статье Сталина «Головокружение от успехов», призывавшей остановить вакханалию коллективизации. Этим «кем-то» мог быть какой-нибудь сосед, решивший написать на местных руководителей донос вроде приведенного ниже (присланного из Пермской области):
«При раскулачивании гр. з. Ашапа Тимшина Ивана Андреевича [те, кто] производили раскулачивание, съели тут же мед, папиросы положили в карман, а тоже и серебряные часы в опись не были внесены и положены в карман милиционером Игошевым. Каким-то образом кулацкие часы с золотым ободком попали секретарю Ординского райкома партии тов. Останину...»35
О присвоении имущества раскулаченных писали очень много, а вот сообщения о том, что раскулачивающие за взятки вычеркивали некоторые имена из списков на раскулачивание, встречаются сравнительно редко36. Тем не менее, представляется весьма вероятным, что некоторые председатели сельсоветов (имевшие доступ к подобным спискам) предупреждали старых друзей, чтобы те успели вовремя скрыться из района.
Раскулаченные семьи, наряду с экспроприацией, подлежали высылке (первая и вторая категории — за пределы области, тре-
70
тья категория — за пределы района). Иногда решение о высылке принималось с соблюдением всех необходимых формальностей, см., например, резолюцию, принятую сельсоветом в Ленинградской области:
«Выселить из пределов Новосельского района, как незаконного эксплуататора земли, как кулацкое хозяйство, которое нажито в дореволюционное время кабальными сделками (заклад билетов на воспитанников, торговля, кабальный наем рабочей силы), как служившего во время прихода белых старостой сельского о-ва, как индивидуальное хозяйство, имеющее нетрудовой доход, как вообще социально опасный элемент, кулака Егорова В.И., а также членов его семьи: жену Екатерину Васильевну и сыновей — Семена, Василия и Ивана»37.
Однако зачастую в определении дальнейшей судьбы раскулаченных царила сплошная импровизация, а какие-либо принципы и правила придумывались уже задним числом. Раскулачивание почти всегда означало немедленное выселение раскулаченных из дома. Но что должно последовать за выселением, было уже не так ясно. Иногда раскулачивающим казалось достаточным забрать у кулака движимое имущество, ободрать со стен обои и выгнать его на улицу. Такое решение в самом скором времени создавало проблемы для всей деревни: «Эти раскулаченные ходят и бродят по улицам, огородам и нервируют крестьянскую массу». В одном районе Татарской АССР раскулаченные, оставшиеся тут же, по соседству, терроризировали сельчан, которые вынуждены были «ложиться спать одевшись и с вилами в руках» из страха перед ночными налетами. В ответ местные власти начали настаивать на высылке кулаков, даже если те принадлежали всего лишь к третьей категории. Некоторые такие кулаки сами в отчаянии просили хоть как-то решить их судьбу:
«14 фев. с.г. к пом. прокурора по Карачевскому району и в наш оперпункт приходило до 20 кулаков с вопросами "куда идти, дайте квартиру, арестуйте, избавьте от детей"»^8
Одним из способов решения проблемы был арест кулаков. Наряду с милиционерами и работниками ОГПУ аресты проводили районные чиновники, работники сельсоветов, председатели колхозов и вообще все члены бригад по раскулачиванию. Арестованных отправляли, часто без всяких сопроводительных документов, не только в местную тюрьму или отделение милиции, но даже в райсоветы. Прокуратура лихорадочно пыталась придать этому хаосу сколько-нибудь законную форму, добиваясь, чтобы на каждого арестованного было хотя бы заведено дело: «Имели место случаи, когда прокурора буквально "ловят" в 11 — 12 час. ночи на заседания для дачи заключения по делам, которые в ту же ночь подлежат отправке»39.
По некоторым сообщениям, крестьяне равнодушно относились к судьбе кулаков или даже горячо приветствовали раскулачивание. Бедняки в одних случаях являлись инициаторами раскулачи-
71
вания, в других — принимали в нем активное участие. Были села, где не только выносили постановления, призывающие к раскулачиванию, но и требовали смертной казни для кулаков. Один очевидец утверждал, что не заметил среди крестьян Западной области никаких признаков жалости к кулакам, лишь временами проявлялось некоторое сочувствие к их детям40.
Однако гораздо больше было рассказов о сочувствии кулакам. В нескольких случаях целые села ходатайствовали об освобождении своих кулаков. По донесениям ОГПУ, в одном селе большинство крестьян проголосовали против изгнания местных кулаков, «т.к. они не чувствуют обиды с их стороны». В другом селе беднота «вынесла постановление "восстановить в правах ликвидированных кулаков"». Один колхоз в Московской области отказался принять имущество раскулаченных, мотивируя это тем, «что чужого и не нажитого своим трудом ему не нужно». «Кто эти кулаки? — писал один крестьянин в начале 1930 г. в местную газету. — ...те, которые пользовались чужим трудом, теперь таковых нет у нас в деревнях... В деревнях теперь раскулачивают... тех тружеников, которые никогда чужой труд не эксплоатировали, а все время живя не батраком, а отходя в отхожий промысел... и непосильным своим трудом улучшали свое собственное хозяйство»41.
Порой сельчане оказывали активное противодействие высылке кулаков. В Викуловском районе на Урале, когда вывозили кулаков, собралась целая толпа, кричавшая: «Выселять кулаков не дадим, долой коммунистов, бей их, собак!» Освободив кулаков, собравшиеся вознамерились отомстить за их арест председателю сельсовета, но тот вовремя скрылся42.
Еще чаще случалось, что крестьяне плакали, когда увозили кулаков. «В Брянском округе, при прохождении через ст. Болва эшелона с 200 выселяемыми кулаками, в том числе и попами, последние пели похоронно-религиозную песню — "Волною морской", чем вызвали у собравшихся на станции зрителей жалость, часть которых плакала...» На деревенских посиделках в Мануйлово молодые кулаки играли на аккордеоне такие жалобные песни, что «заставили плакать и всю молодежь». В другом селе бедняки устроили кулакам, уезжающим в ссылку, настоящие проводы. Случаи пышных общественных проводов с непременной водкой, похожих на проводы рекрутов в прежние времена, отмечались и на Урале43.
Многие крестьяне, очевидно, смотрели на раскулачивание как на часть общего наступления на село. «Арестами и высылкой кулаков коммунисты стараются запугать остальных, чтобы никто не мешал строить колхозы и чтобы все крестьяне шли в колхозы». Часто можно было слышать мнение, что, как только разделаются с кулаками, наступит очередь середняков или всей крестьянской общины44.
72
Антирелигиозная кампания
Антирелигиозная кампания кое-где затронула деревню еще до нового года, особенно вблизи городов. Появился ряд сообщений о закрытии церквей или передаче их «под временные зернохранилища» после уборочной страды 1929 г. В одном заводском поселке Владимирской области в конце года местные «парни» организовали антирождественское карнавальное шествие, затем собрались на крыльце церкви, где шла служба, и стали швырять в дверь камни45.
Однако по-настоящему широко кампания развернулась в январе 1930 г., одновременно с раскулачиванием и коллективизацией. Остается неясным, кто дал распоряжение о ее проведении, если такое распоряжение вообще было; по всей видимости, происходившее в основном являлось результатом местной инициативы. Как выразился один очевидец, «наша Калуга была объявлена районом сплошной коллективизации, и тут же началось сплошное закрытие церквей»46.
Закрывая церкви, так же как и заставляя крестьян записываться в колхозы, коммунисты, как правило, настаивали на соблюдении демократических форм. Им было важно, чтобы местное население приняло резолюцию с требованием закрыть церковь. Однако добиться такой резолюции честными методами было еще труднее, чем заставить крестьян проголосовать за коллективизацию, так что нередко приходилось прибегать к недозволенным приемам. В одном уральском селе, например, коллективизаторы безуспешно пытались получить согласие схода на закрытие церкви. Тогда они сменили тактику:
«Ретивые организаторы пошли по домам спрашивать каждого в отдельности и под угрозой налогов за Церковь заставили подписываться каждого, в то же время церковного старосту выселили и лишили всего имущества. Местные хулиганы выбили в Церкви 17 окон, когда церковники пришли жаловаться в сельсовет, им ответили "у вас есть бог, вы ему и жалуйтесь, пусть он вас и охраняет, а мы же взыщем с вас за изломанные окна". На другой день... хулиганы вновь выбили несколько окон. А из попов сделали мучеников. У местного попа отобрали крест, а религиозных женщин вызывали в сельсовет, стращали налогами...»47
Со священниками, а также с раввинами, пасторами, муллами и прочими служителями культа, повсеместно обращались как с кулаками; в первые месяцы 1930 г. многие из них были арестованы, «раскулачены» и высланы. Один активист из Союза воинствующих безбожников жаловался на бригады коллективизаторов, не желающие советоваться с его организацией: «У нас совершенно самовольно производят аресты и высылки, а потом посылают нас — пойдите, успокойте нашу массу, взволнованную нашими действиями». Некоторые священники подвергались нападению местных хулиганов, как, например, на Урале, где «...к местному
73
попу в 12 часов ночи ворвались 3 хулигана под видом борьбы с религией, произвели в квартире погром, избили священника и его 48
В результате всего за несколько недель, в самый разгар кампании по раскулачиванию и коллективизации, в сельской местности было закрыто значительное количество — едва ли не большинство — действующих церквей. Так, например, в Спас-Деменском районе Западной области, насчитывающем около 50000 чел. населения, имелось 11 церквей; в указанный период закрылись все кроме двух, а несколько месяцев спустя сообщалось, что и в двух оставшихся невозможно проводить службы, так как священники уехали, а церковное имущество конфисковано^.
Союз безбожников имел мало отношения к развертыванию антирелигиозной кампании. Хотя его лидеры, с одной стороны, радовались, видя столь неожиданное массовое движение, с другой стороны, оно вызывало у них тревогу. Уже в конце января они выражали озабоченность по поводу неподготовленности кампании и отсутствия политического такта, проявившихся при закрытии церквей и снятии колоколов, неблагоприятного влияния таких действий на темпы коллективизации и, конечно, по поводу того, что вся кампания проходит без какого бы то ни было руководства со стороны Союза. Ярославский заявил на собрании Союза безбожников в марте: «Перед нами налицо громадное антирелигиозное движение, идущее снизу. Нам нужно прямо сказать, что мы организационно этого движения не охватываем... например, закрытие церквей, снятие колоколов — все это произошло без всякого участия Союза Воинствующих Безбожников»50.
Большинство очевидцев называли инициаторами подобных действий комсомольских активистов. Обычно в сообщениях не говорится достаточно отчетливо, были ли эти молодые люди местными или приехавшими из города, однако наверняка среди них находились городские комсомольцы, посланные своими ячейками на село помогать проводить коллективизацию. Карнавальное исступление, с каким они кидались в атаку на церковь, рвение, с каким святотатствовали и богохульствовали, и негодование, вызываемое всем этим у сельских жителей старшего возраста, составляют один из наиболее драматических моментов коллективизации. '
В селе Новоуспенское Западной области комсомолец Василий Смирнов, его брат Сергей и их дружки, находившиеся в различной степени опьянения, превратили закрытие местной церкви в импровизированное театральное представление. Под предлогом описи церковного имущества они забрали ключи у церковного сторожа. «Прибыв в церковь, Смирновы и Боков зажгли свечи, нарядились в поповские облачения и в церкви открыли танцы. При выходе на улицу бродили по деревне в поповском облачении с разожженным кадилом в руках под звон колоколов, при этом Смирнов заявлял: "Пусть нас считают за хулиганов, а если попы в течение 300 лет так делают и ходят и им ничего не бывает, а
74
потому мы совершенно правильно поступали"». Затем вся компания спустилась в церковный подвал и, обнаружив там склеп местной помещичьей семьи, Жидковых, взломала его. «Увидев, что покойники забальзамированы, подняли жену б. помещика из гроба и поставили стоять, причем последней палкой проткнули живот...»51 Покончив с Жидковыми, братья Смирновы устроили в церкви танцы для деревенской молодежи. Из других сел Западной области, где закрывались церкви, поступали похожие сообщения. В одном из них говорится, что молодежь проголосовала за то, чтобы закрыть церковь и устроить в ее здании танцы, но среди людей старшего возраста «несколько женщин по поводу такого события плакали». В одной деревне Курской области секретарь райисполкома, закрыв церковь, изъял оттуда все ценности, а затем «нарядили лошадей в венцы и ризы и так с колхозниками подъехали к РИКу, где и состоялось собрание»52.
Публичное уничтожение икон, церковной утвари и прочих изъятых из церкви ценностей было излюбленным занятием комсомольских бригад. Иконы часто бросали в костер на площади, как в Горловке. Описывался один случай, когда комсомольцы принесли иконы на местный базар и разыграли пародию на казнь, стреляя по иконам и затем вешая на них таблички с надписью: «Мы, ударная бригада, расстреляли такого-то угодника за то-то и то-то». В другом месте расстрельная команда официально приговорила святых, изображенных на конфискованных иконах, к смерти «за сопротивление колхозному строительству» — и затем привела приговор в исполнение, расстреляв иконы53.
Многие коллективизаторы придерживались взгляда, что крестьяне, вступившие в колхоз, не должны держать в домах иконы или ходить в церковь. Новым колхозникам часто приказывали принести и сдать иконы. Иногда последние сжигались на площади, иногда с них снимали серебряные оклады «на нужды индустриализации»54. В одной деревне пионер предложил на собрании, чтобы все жители деревни, включая местного священника, сдали свои иконы. В результате были собраны и сожжены на площади в базарный день 8 возов икон. Это вызвало в деревне величайшее возмущение. Когда на следующем собрании один крестьянин «выразил мысль, что мы за бога», раздался «гром аплодисментов»55.
В итоге все подобные действия привели к тому, что демонстративная поддержка, оказываемая крестьянами церкви и своим священникам, достигла беспрецедентного размаха и в сопротивлении крестьян коллективизации появилась значительная символическая составляющая. Женщины в сопровождении священника часто ходили по деревне за коллективизаторами с плачем, причитаниями и пением отрывков из литургии. В Спас-Деменском районе, протестуя против закрытия церквей, «группа женщин до 300 чел. устроили шествие с пением "христос воскрес"»56.
75
Увидев парад комсомольцев в облачениях только что раскулаченного священника, крестьяне, записавшиеся было в колхоз, нередко пытались взять свои подписи обратно. В одной карельской деревне, где в колхоз вступили все крестьяне, все они тут же вышли из него, когда учитель-комсомолец произнес речь с призывом закрыть церковь: «Собрались бабы, докладчик еле избежал самосуда». В другой деревне во время организации колхоза арестовали священника, и весь процесс был сорван: «Собираются бабы, поднимают крик. Разгоняют собрание, а бабы заявляют: "До тех пор не уймемся, пока попов не дадите". И пришлось отпустить попа» 57.
В одном селе Западной области все 200 хозяйств вышли из колхоза, после того как местные активисты сняли в церкви иконы и «тут же изрубили топором, в целях отделения металлических частей для утильсырья». На Средней Волге возмущение, вызванное антирелигиозной кампанией, повело к «открытым антисоветским выступлениям» во многих местах. В Сибири, где за первый квартал 1930 г. были сняты 90% колоколов и закрыты 250 церквей, на религиозной почве разразилась «жестокая классовая борьба», по словам члена местного отделения Союза воинствующих безбожников. Сами безбожники пугались дела своих рук. Тот же корреспондент сообщал, что в закрытых церквях «самовозгораются свечи, ночью слышится пение молитв и даже коммунисты боятся проходить мимо этих церквей»58.
БОРЬБА
Кампания коллективизации .зимой 1930 г. явилась началом жесточайшей борьбы между государством и крестьянами, продолжавшейся более трех лет. Открытый мятеж был не в обычае у крестьян, особенно в Центральной России. Преобладала форма пассивного сопротивления, но уж она приняла широчайшие масштабы, включая отказ проводить сев, угрожавший как существованию самих крестьян, так и успеху государственных планов. Первые ответные шаги режима были примирительными («Головокружение от успехов», март 1930 г.). Однако он и не думал отказываться от основной цели коллективизации и вскоре перешел к политике жестоких репрессий и экономического вымогательства. К концу 1932 г. сельское хозяйство было коллективизировано более чем на 60% — и главные зернопроизводящие районы страны оказались на пороге голода, знаменовавшего собой кульминацию борьбы за коллективизацию.
4Головокружение от успехов*
В начале марта 1930 г. Сталин опубликовал свою статью «Головокружение от успехов», в которой осуждал «перегибы», допу-
76
щенные местными руководителями, и нарушение ими принципа добровольности коллективизации, особенно в местностях с нерусским населением (т.е. на окраинах Советского Союза, где оказывалось наиболее ожесточенное сопротивление). По словам Сталина, некоторые представители власти на местах чересчур форсировали темпы коллективизации, принуждали крестьян, вместо того чтобы убеждать, и зашли слишком далеко в обобществлении крестьянской собственности, обобществляя коров, свиней и даже кур. В действительности, заявлял Сталин, полностью обобществленная коммуна — вовсе не та форма колхоза, к которой следует стремиться. Главной целью должна быть артельная форма, при которой крестьяне могут иметь в личном хозяйстве корову, огород, мелкий скот и птицу59.
Сталин не отрекся публично от антирелигиозной кампании, хотя и отозвался с презрением о «"революционерах", которые дело организации артели начинают со снятия с церквей колоколов». Но Центральный Комитет принял в то же самое время постановление, осуждающее насильственное закрытие церквей без согласия местного населения, которое «льет воду на мельницу контрреволюции и не имеет ничего общего с политикой нашей партии»60.
Причина столь внезапного отступления, по-видимому, заключалась в том, что партийные лидеры запаниковали, когда в феврале стали поступать сообщения о возмущении крестьян во многих местах, включая Украину, Казахстан, Сибирь и Центрально-Черноземную область. Положение казалось крайне опасным, объясняли они в секретном письме местным партийным организациям несколько месяцев спустя:
«Если бы не были тогда немедленно приняты меры против искривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строительство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внешнее положение»61.
Если теперь, задним числом, опасность и кажется преувеличенной, то для такого преувеличения высшее партийное руководство имело основания: ему многое нужно было объяснить местным парторганизациям, которые оно сделало козлами отпущения за просчеты, лежавшие в значительной степени на его совести. Статья «Головокружение от успехов» была откровенным предательством местных коммунистических кадров и вызвала у многих из них гневную реакцию. «Местных работников статья Сталина просто ошарашила. Некоторые до сих пор еще утверждают, что статья Сталина появилась несвоевременно, т.е. говорят "все шло хорошо, появилась статья Сталина и все испортила"», — сообщали из Западной области. Прочитав «Головокружение от успехов», один партийный секретарь в Поволжье «"с горя" напился и в сердцах изорвал портрет т. Сталина»62.
77
Крестьяне, разумеется, реагировали совершенно иначе. Многим из них статья «Головокружение от успехов» давала зеленый свет, позволяя выйти из колхоза. В следующие несколько недель буквально миллионы крестьян сняли свои подписи из списков членов колхоза: за одну ночь деревни, на бумаге «коллективизированные на 90%», снова становились обычными деревнями, хотя и потерявшими значительное количество тяглового и прочего скота. По стране доля крестьянских хозяйств, зарегистрированных как коллективизированные, сократилась с 57% в марте до 28% два месяца спустя; в Центрально-Черноземной области с 83% до 18%63.
Однако выход из колхоза оказался не таким простым делом. Первейшую проблему представляло возвращение крестьянам скота, если он был отобран колхозом. Конфискованное имущество чаще всего вернуть было практически невозможно. В некоторых случаях обобществленные животные пали от небрежного ухода или были проданы; в других — колхоз или лицо, в распоряжении которого они находились, не желали их отдавать. Как откровенно высказался на местной партийной конференции один районный партийный руководитель: «Мы признаем, что допустили перегибы, мы говорим голословно, что признаем ошибки, но факт остается фактом, что у мужика, который имел жеребенка и лошадь, мы этого жеребенка продали»64. Кроме того, много скота забили сами крестьяне в знак протеста против коллективизации, а крестьянин без лошади или коровы не мог выжить как хозяин-единоличник.
Второй проблемой для крестьянина, вступившего в колхоз и решившего из него выйти, являлось получение обратно земли. Община в результате коллективизации развалилась и больше не могла решать вопросы распределения наделов. Теперь определять, какая часть деревенских земель должна составлять наделы крестьян, было делом местного сельсовета или самого колхоза — властные полномочия этих двух организаций и их взаимоотношения между собой еще не определились с достаточной ясностью. Разумеется, колхоз был заинтересован в том, чтобы сохранить за собой лучшие земли. Крестьянин, выходивший из колхоза, не мог просто потребовать обратно полоски или участок, которые он обрабатывал раньше. Он получал новый надел, как правило, хуже старого, и зачастую с такими проволочками, что практически покинуть колхоз до весеннего сева в 1930 г. оказывалось невозможным. Нередко колхоз лишал крестьян доступа к пастбищам и воде65.
Вскоре стало ясно, что государство вовсе не желает отпускать крестьян из колхозов, несмотря на «Головокружение от успехов», и что провозглашенный принцип добровольности — чистое надувательство. Совершая в конце марта инспекционную поездку по южным зернопроизводящим областям, Молотов сказал Северо-Кавказскому крайкому, что лучше всего не давать крестьянам
78
уходить из колхозов, пока не закончен весенний сев. Конечно, это противоречит подтвержденному Центральным Комитетом принципу добровольности, признал он, но тактика партии заключается в том, чтобы «сманеврировать» — укрепить колхоз и, прежде всего, упрочить его положение нового «хозяина» в деревне, засеяв как можно большую площадь деревенских земель66.
Продолжавшиеся экспроприации, аресты и высылка кулаков также показывали истинные намерения режима. Сталинские рассуждения о «перегибах» в марте никак не касались раскулачивания. Несколько месяцев спустя он заметил, что раскулачивать середняков — неправильно, однако по отношению к кулакам его позиция осталась неизменной: «Терпеть дальше этих пауков и кровопийц незачем», — сказал он колхозникам 25 апреля. Весной 1931 г. по всей стране прокатилась новая волна раскулачивания, даже более мощная, чем в прошлом году. Деревни нечерноземной полосы, где сельское хозяйство было менее распространено, до сих пор часто вообще избегали раскулачивания (наверное, потому, что там и не было настоящих кулаков). Теперь и до них дошла очередь, а зернопроизводящие районы, принявшие на себя удар в первый раз, пострадали вторично67.
Эти меры принесли желаемый эффект. В весенней посевной 1930 г. лишь 26% крестьянских хозяйств участвовали в качестве членов колхозов, и в течение года это число повысилось незначительно. Зато с января по март 1931 г. — когда прошла вторая волна раскулачивания — цифра резко подскочила с 30% до 42%. К концу посевной 1931 г. в Советском Союзе оказались коллективизированы более половины всех крестьянских хозяйств, и более 60% — после уборки урожая68.
Сопротивление крестьян
В первые месяцы 1930 г. много говорилось о крестьянских волнениях, вызванных коллективизацией, но наиболее серьезные открытые выступления случались на окраинах, в Казахстане, Сибири, в горах Северного Кавказа, в казачьих областях на юге России и на Украине. В центральных районах России волнения характеризовались сравнительно небольшими масштабами. В Тамбовской области было несколько вооруженных восстаний «бывших антоновцев», принимавших участие в мятеже 1921 г., но вообще для Европейской России подобные явления не были нормой. В большинстве случаев речь шла о кратких инцидентах, когда местные крестьяне в количестве нескольких сотен человек, а то и меньше, собирались перед сельсоветом или в районном центре, протестуя против отдельных актов раскулачивания или закрытия церквей69.
Одно из самых нашумевших происшествий такого рода имело место 22 февраля в Астраханской области. Пьяная толпа в не-
79
сколько сотен человек, вооруженных кольями, топорами и вилами, собралась по сигналу набата и осадила здание сельсовета, где забаррикадировалась комиссия по раскулачиванию. В последовавшей за тем свалке были убиты и ранены 6 коммунистов. В Брянской области три-четыре сотни крестьян напали на комсомольских активистов, снимавших колокола с церквей, избили их и выгнали из деревни. Когда расследовать этот инцидент приехали представители власти из района и области, толпа набросилась на них с кольями и вилами'О.
Зачастую ведущую роль в выступлениях против коллективизации играли женщины, что, по-видимому, сильно беспокоило партийное руководство, особенно после волны «бабьих бунтов», прокатившейся в феврале по Северному Кавказу. Однако вряд ли справедлив был вывод, будто женщины сильнее настроены против коллективизации, чем их мужья. Громогласные протесты женщин, скорее, выражали общее настроение сельской общины, — но такая форма протеста с меньшей вероятностью влекла за собой карательные меры со стороны властей. Мужчины, по мнению одного очевидца, были вполне согласны со своими женами, но считали, что для них безопаснее держаться на заднем плане, предоставляя активно действовать женщинам («Бузи, Матрена, тебе ничего не будет»). Представители власти не осмеливались арестовывать женщин, даже в том случае, когда пятьдесят человек их сорвали собрание с криком: «Долой колхозы! Вздуем выступающего! Вернем царя!» Особенно старухи могли безбоязненно дать волю своей ярости, подобно той семидесятилетней крестьянке, которая сорвала сход: «вышла церед всеми и стала плясать и петь антиколхозные частушки»71.
Кроме того, совершалось бесчисленное множество нападений на отдельных коллективизаторов, застигнутых врасплох. Часто бывали случаи, когда какой-нибудь крестьянин или несколько крестьян подкарауливали ночью «25-тысячника», поджигали избу председателя сельсовета, стреляли из-за угла в представителя советской власти. В одном сибирском селе было совершено зверское нападение на учителя — советского активиста, его «несколько раз ударили топором, приговаривая: "Вот тебе за хлеб, вот тебе за церковь, вот тебе за коммунию"». Порой и женщины набрасывались на коллективизаторов, но они, в отличие от мужчин, редко действовали в одиночку. В Западной области женщины «схватили председателя сельсовета и насыпали снегу в штаны». В Дагестане «разъяренные толпы женщин» кричали: «..."долой колхоз", "отдай сельскохозяйственный налог", "верни права лишенцам". Агронома бросились бить. Сельсовет разгромлен...»?2.
Одной из самых распространенных форм протеста, поистине сокрушительной по своим экономическим последствиям, стал забой скота. В Центрально-Черноземной области за первые три месяца 1930 г. было забито 25% крупного рогатого скота, 53% свиней, 55% овец и 40% кур. По возможности крестьяне старались
80
выручить за свой скот деньги: по всей России государственные бойни и конторы по заготовке мяса и кож не справлялись с возросшей нагрузкой, а на Северном Кавказе, где страховка за потерю лошади превышала ее рыночную стоимость, многие забивали лошадей ради страховки. Но, несомненно, чаще всего забой скота происходил исключительно в знак протеста, и за ним следовали дни, когда семья объедалась мясом, — своего рода прощание с прежней жизнью. На вопрос, зачем им понадобилось забивать лошадь или корову, крестьяне обычно давали один из двух стандартных ответов, безусловно свидетельствующих скорее о хитрости, чем о наивности (как часто думали должностные лица): «Идите в колхозы без средств производства — там дадут» или «Колхозы машины дадут — режь скот»73.
Прочие формы сопротивления относились к разряду пассивных. Уже в самые первые месяцы коллективизации крестьяне начали проявлять ту апатию, вялость, несамостоятельность, какие стали так характерны для них в последующие десятилетия существования советских колхозов. Один руководитель из Москвы, ездивший в марте с инспекцией по областям, был поражен настроениями крестьян, полагавших, что в колхозе кто-то все для них сделает. Они осаждали председателей, требуя настелить им полы, выдать мясо, обувь и другие вещи. Один председатель, которого колхозники изводили просьбами дать им молоко и масло, «выпрыгнул в окно и убежал»74.
В своих мемуарах генерал Григоренко (сам крестьянин по происхождению) рисует интересную картину степной украинской деревни Архангелки, которую он в качестве парторга посетил летом 1930 г. Несмотря на то что уборочная страда была в разгаре, деревня казалась вымершей. «Восемь человек работали на одной молотилке в одну смену. Остальные работники — мужчины, женщины, молодежь — сидели вокруг или лежали в тенечке. Когда я пытался заговорить, мне отвечали неохотно, с полнейшим равнодушием. Если я говорил, что зерно осыпается и портится, то слышал в ответ: "Конечно, портится"... Люди чувствовали такое отвращение к принудительной коллективизации, что совершенно поддались апатии»75.
Многие крестьяне, пытаясь сопротивляться законными средствами, писали просьбы и ходатайства. В основном писали в областные центры или в Москву, не рассчитывая найти правосудие у себя в районе. Огромное число жалоб и просьб было связано с действиями бригад по коллективизации и раскулачиванию, из них большая часть касалась раскулачивания. В Сибири, например, на 1 июня 1930 г. было зарегистрировано более 35000 жалоб на несправедливое раскулачивание или лишение права голоса, и почти 50% из них признаны оправданными. В Центрально-Черноземной области, по неполным данным, прокуратура поддержала более 30000 жалоб середняков, протестовавших против неправильного раскулачивания76.
81
Мельница слухов
Деревенские слухи раз и навсегда приклеили коллективизации ярлык «второго крепостного права», но в них редко содержался призыв к восстанию; чаще всего муссировалась тема возможной войны, передавались известия о международном осуждении антирелигиозной кампании и коллективизации, выражалась надежда на чудесное избавление униженного и оскорбленного российского крестьянства с помощью иностранцев. «Весной будет война». «Скоро будет война, крестьяне воевать не хотят и не будут, красноармейцы откажутся идти в окопы, и тогда Советская власть падет». Говорили «о резне коммунистов, когда падет соввласть, упоминали о Ворфоломеевской ночи»77.
Все эти слухи, очевидно, возникали в результате чтения и толкования крестьянами советских газет. Об угрозе иностранной интервенции газеты твердили более или менее постоянно еще с 1927 г. Более свежую пищу для разговоров дало язвительное, но в основном точное освещение в советской печати негативной международной реакции на дело меннонитов (препятствия, которые советская власть чинила немецким колонистам, пожелавшим, отчасти в знак протеста против коллективизации, эмигрировать из страны); сообщалось в ней также о весьма жестком послании папы римского в январе 1930 г., призывавшем прекратить гонения на верующих в Советском Союзе.
Слухи, ходившие в Западной области, где жило довольно значительное число католиков, изображали папу героической личностью и потенциальным спасителем: «Папа римский за нас заступается»; «Папа римский объявил войну большевикам». Похожие слухи распространялись и в других частях страны даже спустя больше года после папского послания. Православные крестьяне на Южном Урале весной 1931 г. говорили, «что римский папа защищает верующих, требуя взамен от них сильнейшего отпора колхозному движению». В одной деревне Московской области, всего в 40 км от промышленного центра Орехово-Зуево, среди крестьян можно было услышать: «Войска папы римского с барабанным боем двигаются к Москве»7^.
Если от папы помощь не придет, может быть, вмешаются другие члены международного сообщества? «Весь мир за нас»; «Весь мир против советской власти», — говорили наиболее оптимистично настроенные крестьяне. В Западной области были «упорные слухи», будто какой-то английский корабль спас сотни людей, заключенных на Соловках, «из милосердия к обездоленным в СССР». В казачьем районе на Дону один священник заверял свою паству, что «христолюбивое воинство будет наступать из Америки», а на Урале даже прошел слух, будто рабочие Америки (жизнь которых часто служила темой для советских газет) услышали «вопли обиженных крестьян» и написали Сталину, выражая
82
свое возмущение по поводу коллективизации и закрытия церквей^.
Целую лавину слухов вызвала кампания по сбору металлолома и прочего утильсырья на нужды индустриализации и экспорта. Даже по советским стандартам эта кампания представляла верх нелепости. В 1929—1930 гг. настоящая лихорадка охватила школы, молодежные организации, добровольные общества, соревновавшиеся друг с другом, кто соберет рекордное количество утиля. Союз воинствующих безбожников, к примеру, разослал своим членам список материалов, которые необходимо собирать, включавший жестянки, старую обувь, вишневые косточки, пробки, веревки, куски резины и человеческие волосы. Коллективиза-торы, снимавшие колокола и оклады с икон, часто оправдывали свои действия именно лозунгами этой кампании («Металл на нужды индустриализации!» )80.
Насилие, бесчеловечность, эксплуатация — вот преобладающие мотивы слухов, связанных с кампанией по сбору утильсырья. Помимо переплавки колоколов и иконных окладов самой популярной темой служил сбор человеческих волос. Говорили, будто всем женщинам обрежут косы, сдадут в утиль и экспортируют в Китай; будто старообрядцам будут отрезать бороды и «обстриженные волосы... отправлять за границу и обменивать на тракторы»81. Как ни странно, тема утильсырья пришлась по душе как той, так и другой стороне: выше в этой главе уже рассказывалось о случаях, когда коллективизаторы действительно отрезали косы, «чтобы купить трактор», или выдирали волосы из бород «на утильсырье».
Мысль о коллективизации как втором крепостном праве была основным мотивом слухов в начале 30-х гг. «Человек, который попадет в колхоз, очутится в рабстве, как при крепостном праве». Аббревиатуру ВКП (Всесоюзная коммунистическая партия) расшифровывали как «второе крепостное право». Впрочем, хотя обычный термин «крепостное право» и употреблялся порой, как показывают вышеприведенные примеры, но чаще крестьяне, говоря о коллективизации, использовали слово «барщина»: «В колхозы сгоняют насильно и вводят барщину»; «В колхозе будет барщина, приезжают 25000 рабочих баринами»82.
Отражение тем и образов, используемых слухами, можно увидеть в гневных письмах крестьян Западной области в газеты и органы советской власти. «Все как-то непонятно, в особенности для темного крестьянина, — пишет Прокофий Максимович Киселев из деревни Завидовка. — Вот пример, к чему и что вышло примерно с гужповинностью, т.е. можно считать, или принудработа крестьянину за то, что он живет в соввласти, потому что на мужике ездили как раньше, так и ездят теперь. Или это еще ворочается старое крепостное право». «Колхоз это такая барщина, — вторит ему другой крестьянин, — лишь только не хватает кнута»83.
83
Неправда, будто крестьяне вступают в колхозы добровольно, пишет бедняк Иван Чугунков: «Вы же силой гоните ее [массу] в колхоз. Для примера я возьму свой сельсовет Юшковский, к нам приезжала бригада красноармейцев, этой бригадой были охвачены все населенные уголки, и вы думаете, что они организовали колхоз, нет, не организовали, батрак и бедняк выступали против этого строительства и говорили, не хотим мы барщины, не хотим крепостного права»84.
Коллективизация — плохая идея, говорится в письме Игната Рубцова из деревни Бордашевка. Предполагаемый «актив бедноты» — это всего лишь «полдесятка лоботрясов, пьяниц, которые способны на всякие вещи». Всякий, кто усердно работает, теперь кулак, пишет другой крестьянин, «а те, которые пьянствовали, бродяжничали, во власти обирают его до ниточки, в пользу колхоза»85. Лучше отказаться от глупой мысли о коллективизации, советует крестьянин, пожелавший остаться неизвестным. Дела идут в десять раз хуже, чем было при царе, лучше дать крестьянам свободно торговать, дать им обувь, и еще: «Дайте молодежи гулянье открывать, почему вы в деревне закрыли, даже в деревню нельзя ходить, сидим, как козы дикие, в помещении»86.
ГОЛОД
Голодом 1932 — 1933 гг. завершилась борьба между государством и крестьянами из-за планов обязательных зернопоставок, неразрывно связанных с коллективизацией. Так считают не только большинство историков — точно так же считали и крестьяне, обвинявшие Советское правительство за этот голод даже сильнее, чем обвиняли его за голод в Поволжье в 1921 —1922 гг. (возникший в результате реквизиций) или его имперского предшественника за голод 1891 г. (в результате высоких налогов и большого экспорта зерна). Хотя голод 1932 — 1933 гг. — случай вопиющий, однако некоторая доля ответственности государства — и народное мнение об ответственности государства — являются скорее нормой, чем исключением, в современной истории голода. Как указывает экономист Амартья Сен, голод редко случается исключительно по причине засухи или неурожая и редко является следствием абсолютного дефицита продуктов питания в стране87.
В следующих разделах речь идет главным образом о трех аспектах голода 1932—1933 гг. Первый аспект — борьба за хлебозаготовки и ее связь с крестьянским сопротивлением коллективизации. Второй — как эта борьба отражалась и интерпретировалась крестьянами, с одной стороны, и властью — с другой. Третий аспект — жестокие репрессии среди крестьян в первые месяцы 1933 г., когда голод был в самом разгаре88.
84
Борьба за хлебозаготовки
Голод можно объяснить тем, что государство установило слишком большие планы хлебозаготовок. Но тогда возникает вопрос, каков же был реальный потолок этих планов и как его можно было определить. Урожай 1932 г. был всего третьим по счету с начала коллективизации, и государство еще только пыталось понять, сколько оно может выжать из крестьян при новом порядке. Крестьяне же, со своей стороны, делали все возможное, чтобы понять, до какого минимума они могут сбить планы обязательных поставок — даже снижая общий объем произведенной продукции, если будет на то необходимость.
Государство составляло планы заготовок, наугад определяя размеры будущего урожая. И это было только начало. Как только всем объявлялись планы на текущий год, тут же следовала обычная реакция — начиная от рядовых колхозников и далее вверх по ступеням административной лестницы, от сельсовета до района, области и даже республики — все пытались торговаться. Каждый колхоз, район и область доказывали, что по ряду объективных причин спущенный им план невозможно выполнить. При этом каждый колхоз, район и область знали, что если они в этом году выполнят план полностью, точно и в срок, то в следующем году им его повысят, а то и спустят дополнительный план еще в этом году.
Крестьяне имели обыкновение всячески преувеличивать свои трудности и преуменьшать собранный урожай. Районные руководители это прекрасно понимали и в разговоре с колхозными председателями не обращали внимания на подобные доводы. Однако, разговаривая с областным руководством, они пользовались тем же приемом. В области, в свою очередь, грубо обрывали жалобы района — и включали их в отчеты, направлявшиеся в республиканские органы и в Москву. Даже администраторы, пламенно преданные делу коммунизма, не могли устоять перед этой несокрушимой логической цепочкой. Действие ее несколько нарушалось крайне жесткими мерами принуждения, включавшими немедленный арест, которые высшие органы власти применяли к низшим. Но государственное принуждение — не слишком надежный метод, чтобы узнать, сколько зерна реально могут дать колхоз, район или область. Достигая определенного уровня, оно лишь препятствовало передаче достоверной информации с мест в Москву и тем самым мешало правительству принимать взвешенные решения89.
И с точки зрения крестьян, и с точки зрения государства, новая практика проведения хлебозаготовок имела сильное сходство с традиционным ритуалом сбора податей. В каждой деревне сборщику податей приходилось выслушивать скорбные повествования: посевы гибли на корню, на скотину нападал мор, все мужчины уходили в отход, горели избы и амбары и т.д. и т.п. Сбор-
85
щик был привычен к таким историям, однако кое-что могло оказаться правдой. Его работа и заключалась в том, чтобы определить положение данной конкретной деревни по сравнению с остальными и сумму, которую он реально может с нее получить.
Тем не менее, некоторые характерные черты отличали хлебозаготовки начала 30-х гг. от веками заведенного порядка. Во-первых, это было дело новое, не позволявшее опираться на опыт прошлого; Москва и ее уполномоченные сильнее подвергались риску неверно оценить ситуацию.
Во-вторых, под давлением первого пятилетнего плана Москва более чем обьгано была склонна к иррациональным суждениям. С одной стороны, власти питали глубокое убеждение, что следует максимально повысить планы хлебозаготовок и экспорт зерна для обеспечения нужд промышленности. С другой стороны, за время первой пятилетки они приобрели привычку принимать совершенно фантастические экономические планы. Подобная привычка, несомненно, даже для промышленности являлась пагубной, но все же не такой фатальной, как для сельского хозяйства. Если планы промышленного производства оказывались чересчур завышены, то рабочие все равно получали свою зарплату и свои карточки. Если же завышались и безжалостно выжимались планы хлебозаготовок, крестьяне рисковали остаться без еды на зиму и без семян для весеннего сева.
Третья характерная черта хлебозаготовок начала 30-х гг. — враждебное отношение крестьян к коллективизации. Оно выражалось повсеместно в нежелании работать на колхоз — в том, что руководитель сибирской партийной организации Сергей Сырцов назвал «производственной апатией и производственным нигилизмом, которые проявляются у значительной части крестьянства, вошедшей в колхозы», — и особенно в нежелании сеять хлеб, пока большую часть урожая отбирают в счет хлебозаготовок. «Хлеб все равно заберут», — говорили крестьяне Днепропетровской области весной 1933 г., отказываясь начинать сев даже несмотря на то, что получили специальную семенную ссуду. Ежегодные «посевные кампании» в начале 30-х гг. превратились в постоянные схватки между государством, твердо намеренным поддерживать на прежнем уровне размеры колхозных посевов и обеспечить их соответствие планам хлебозаготовок, и крестьянами, решавшими сократить посевы «государственного» хлеба, даже рискуя при этом остаться голодными^О.
Как и во время реквизиций в гражданскую войну, борьба за хлебозаготовки приняла наиболее ожесточенный и отчаянный характер в главных зернопроизводящих районах страны: на Украине, Северном Кавказе, Средней Волге и в Центральном сельскохозяйственном районе России, включавшем Тамбовскую и Воронежскую области. Именно эти местности, и Казахстан в придачу, оказались охвачены голодом в 1932 — 1933 гг. В нечерноземных
86
областях севера и запада борьба была менее острой, и голода в тот период они не испытали.
После прекрасного урожая в 1930 г. государство повысило планы хлебозаготовок. Но урожай 1931 г. уже не был так хорош, особенно на Украине, сильно отставшей от спущенного ей плана поставок зерна. В 1931 г. в счет хлебозаготовок там отбиралось 33% собранного урожая — в сравнении с 27% в 1930 г. На Северном Кавказе, представлявшем собой богатый хлебный рынок, государство забрало в 1931 г. 63% урожая, тогда как в 1930 г. — 46%91. В результате неурожая и высоких норм зернопоставок у колхозов осталось очень мало зерна для распределения между колхозниками. (Процедура проведения хлебозаготовок, установленная государством на тот момент, позволяла колхозу взять 10 — 15% урожая авансом для раздачи своим членам немедленно после уборочной, затем предписывала сдать зернопоставки и создать семенной фонд. Лишь по выполнении всех этих требований колхоз мог пустить оставшееся на натуральную оплату работы колхозников в течение года. Однако в начале 30-х гг. для этой цели зачастую ничего не оставалось, и колхозники могли получить только аванс.)
Подобные планы хлебозаготовок во многих областях поставили крестьян в трудное положение и повсеместно рассматривались как несправедливые и грабительские. Государство не только забирало гораздо больше зерна, чем крестьяне сочли бы возможным выбросить на рынок как излишек, но и платило за него крайне мало. В 1931 г. заготовительные организации платили колхозам 5 — 6 руб. за центнер ржи и 7 —8 руб. за центнер пшеницы, что, по словам советского историка, было куда ниже их себестоимости92.
Крестьяне реагировали по-разному. Одни разочаровывались в колхозе и подавались в отход; другие писали жалобы Сталину93; большинство же принималось воровать. Весной в Западной Сибири целые группы колхозников совершали налеты на колхозные амбары, где хранились семена, уводили коров и лошадей из колхозного стада. Летом 1932 г., когда созрел новый урожай, набеги на колхозные поля и групповое хищение зерна стали во многих местах обычным явлением. Сообщали даже о сельских сходах, на которых собравшиеся крестьяне решали забрать зерно, прежде чем оно достанется государству. Иногда налеты совершались «бандитами» и «кулаками», т.е. крестьянами, не вступившими в колхоз, но чаще это было дело рук самих колхозников, «воровавших» собственное зерно, чтобы не дать государству отнять его путем хлебозаготовок94.
Кое-где крестьян толкал на воровство в первую очередь голод, однако в других местах главным побудительным мотивом явно служил гнев. Воровали всякую колхозную собственность — «лопаты, колеса, все что угодно» — и порой исключительно по злобе, поскольку украденные вещи находили тут же, поблизости, изломанными и выброшенными. Центрально-Черноземная область
87
весной и летом 1933 г. была охвачена такой эпидемией воровства, что колхозники боялись выходить в поле, оставляя избы без присмотра^.
Государство ответило законом от 7 августа 1932 г. (как говорят, плодом личного творчества Сталина), объявив во всеуслышание, что колхозное зерно и вообще все, принадлежащее колхозу, является государственной собственностью, «священной и неприкосновенной», и те, кто эту собственность расхищает, дорого за это заплатят. Закон гласил: «Покушающиеся на общественную собственность [включая колхозную] должны быть рассматриваемы как враги народа». Лица, виновные в краже зерна из амбара, колосков с поля или скота, подлежали высшей мере наказания (расстрелу) с конфискацией всего имущества96.
Главным объектом преследования по закону от 7 августа стали крестьяне. За первый квартал 1933 г. трое из пяти осужденных по новому закону являлись колхозниками. Среди жертв оказались взрослые и дети, до уборки урожая пробиравшиеся на поля с ножами и ножницами и срезавшие колоски, старый колхозный сторож, стянувший три картофелины, после того как три дня не ел, и колхозница, укравшая три пуда пшеницы из колхозной кладовой и получившая 10 лет ссылки; у нее осталось трое маленьких детей «в тяжелом материальном положении». Закон от 7 августа делал основной упор на борьбу с кулаками как источником наибольшей угрозы для социалистической собственности, однако крестьяне толковали его смысл по-своему. «Добрались до бедняков и середняков», — вот что говорили о новом законе в деревне97.
Среди крестьян после уборки урожая царили уныние и отчаяние. Таким же было и настроение коммунистов — как тех, кто из Москвы забрасывал руководителей на местах приказами выполнить план хлебозаготовок любой ценой, так и тех, кто работал в зернопроизводящих районах и понимал, к чему это может привести. Конфронтация усиливалась.
Колхозники вслух говорили о своем нежелании сдавать зерно. По некоторым сообщениям с Украины и Северного Кавказа, «многие колхозники выступали на собраниях против навязанных им хлебозаготовительных планов, отказывались выходить на работу». Местные руководители доносили, что крестьяне убирают хлеб так же вяло, как сеяли его весной. Например, в колхозе «Молотов» на Средней Волге посевная длилась 42 дня и уборка урожая затянулась «до глубокой осени», из-за чего много зерна пропало. Несмотря на огромные усилия, предпринимаемые государством, чтобы помешать расхищению и сокрытию зерна на всех стадиях, от созревания до уборки и обмолота, крестьяне не переставали воровать и пытались прятать хлеб от заготовителей. Случались нападения на подводы, вывозящие зерно из района, иногда, чтобы преградить им дорогу, разрушали мосты98.
88
Если план хлебозаготовок после уборочной 1932 г. не выполнялся, как было, например, на Украине, Москва вторично посылала заготовительные отряды. Впрочем, такое случалось и в тех местностях, которые свой план выполнили: им спускался дополнительный, так называемый «встречный» план. Крестьяне, разумеется, протестовали, доказывая, что у них осталось зерно только на семена и для собственного потребления до нового урожая. Но они говорили так и раньше — это заготовители привыкли слышать от них всегда. Обычно государство заявляло, что заготовители ни в коем случае не должны трогать семенные фонды, даже если им нужно любой ценой выполнить план.
В конце декабря 1932 г. Политбюро, в бешенстве и смятении из-за провала хлебозаготовок, издало распоряжение, чтобы колхозы, не выполнившие план, сдали «все имеющееся зерно, в том числе и так называемые семенные фонды (курсив мой. — Ш.Ф.)»99. Порочный круг замкнулся. Если крестьяне будут отказываться сеять, то государство и не будет оставлять им семена для посева. После этого, по логике вещей, не придется ждать ни урожая, ни зернопоставок. Игра будет окончена.
Восприятие и оценка
Между тем, что говорила и думала о голоде власть, и тем, что говорили и думали о нем крестьяне, лежит глубокая пропасть. Мнение власти было известно крестьянам, и они порой высмеивали и опровергали его. Мнение крестьян не так хорошо было известно власти, несмотря на старательно собираемую ОГПУ информацию, поскольку довести эту информацию до сведения руководителей-автократов, не желавших ее знать, было делом нелегким и опасным. Память о голоде и в корне различное к нему отношение обеих сторон сохранялись на протяжении всего предвоенного периода. Именно эта страница истории сформировала определенный взгляд на советскую власть в сознании крестьянства, так же как и взгляд на крестьянство в сознании руководителей партии и государства.
Советские средства массовой информации не признавали факт голода в Советском Союзе, зато все газеты зимой и весной 1932 — 1933 гг. наперебой рассказывали своим читателям о страшном голоде и неурожаях во всем остальном мире. «Это не кризис, это катастрофа», — трубил один заголовок. Речь шла о Польше, где крестьяне якобы вынуждены были просить милостыню, чтобы прокормиться. «Вымирающие деревни» — называлась другая статья — о Чехословакии. «Катастрофа сельского хозяйства... Голод несмотря на хороший урожай. Рост крестьянских волнений» — это о Китае. «Зарубежное крестьянство в тисках нищеты и разорения» — так была озаглавлена передовица, сообщавшая, что фермеры в Соединенных Штатах и Канаде находятся на грани
89
банкротства, а в Польше, Словакии, Закарпатской Украине, Венгрии, Румынии, Югославии и Болгарии — катастрофический неурожай пшеницы100.
Замалчивая голод, советская печать следовала примеру Сталина. В январе 1933 г. он похвалялся заслугами советской власти «в уничтожении... обнищания и пауперизма в деревне», а в феврале—в самый разгар голода — заявил, выступая перед колхозными активистами, что коллективизация спасла «не менее 20 миллионов бедняков... от нищеты и разорения»101.
Как же в таком случае объяснялось появление крестьян с несомненными признаками голодного истощения, переполнявших железнодорожные вокзалы и станции, попрошайничавших на улицах Харькова и Москвы? На языке советских газет это называлось спектаклем, уловкой, чтобы вызвать сочувствие. Мнимые жертвы, оказывается, «пытались инсценировать "голод"», занимались «симуляцией голода и голодания*. Появившиеся в городах Поволжья нищие «выдавали себя за разоренных колхозников». Те, кто пытался бежать с Украины в Россию, были вовсе не жертвами голода, а пропагандистами-антисоветчиками, распространявшими слухи о голоде по наущению Польши. Голод представлял собой всего лишь предлог, чтобы не выполнять обязательства по хлебозаготовкам: например, один крестьянин «морил семью голодом и агитировал' "Вот видите, семья с голоду пухнет, а с меня семена требуют"»102.
Наряду с подобными утверждениями, отдающими патологией, Сталин предложил довольно рациональный, хотя и односторонний, анализ причин голода. Крестьяне устроили «итальянку», говорил он. Нежелание работать в колхозе и сдавать зерно государству — это форма политического протеста. Отвечая писателю М.А.Шолохову, протестовавшему против насильственных методов, которые коммунисты применяли к голодающим крестьянам в его родных местах, на Кубани, Сталин заявил, что Шолохов кое-что упускает из виду: «...уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили "итальянку" (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную Армию — без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), — этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели "тихую" войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов...»10-*
Если предположить, что крестьяне вели войну, то вела ее и власть. Так, по словам украинского партийного руководителя П.Постышева, обязательные зернопоставки являлись не только средством обеспечения государства хлебом, но и «орудием», «методом перевоспитания». Заставляя колхозников выполнять план, власть приучала их к социализму и колхозам10^.
Весть о голоде разнеслась среди крестьян по беспроволочному телеграфу слухов, проникла даже в Нечерноземье, не затронутое голодом непосредственно, например в Западную область. Отход-
90
ники приносили новости о голоде на Украине, мгновенно распространявшиеся по окрестным селам. Молчание советской печати не осталось незамеченным и способствовало усилению скептицизма, с каким крестьяне и раньше относились к прочитанному в газетах или услышанному от официальных пропагандистов. «...Вы нам пишете, что в иностранных державах очень большое количество ходит без работы и нищих и голодных, но... наоборот, не за рубежом, а в СССР», — писал один крестьянин М.И.Калинину несколько лет спустя105.
С точки зрения крестьян, отказ в помощи голодающим областям со стороны государства являлся нарушением общественного договора между правительством и народом, а может быть, знаком того, что государство и не заключало такого договора с колхозниками. Это было хуже, чем при крепостном праве, потому что барин все же помогал своим крестьянам при крайней нужде. В голодающем Среднем Поволжье считали само собой разумеющимся, что ответственность за голод всецело несет государство, и подозревали здесь скорее злой умысел, чем несчастное стечение обстоятельств. Оставался один вопрос: зачем государству это нужно?
По мнению одних, жадность заставила его настолько завысить планы хлебозаготовок и тем самым вызвать голод. Был такой слух, будто голод и создание магазинов Торгсина106 — две стороны единой стратегии, направленной на то, чтобы выкачать у населения припрятанные запасы золота. Как полагали другие, очевидно под влиянием заявлений, подобных постышевскому, о воспитательной роли хлебозаготовок, голод должен был показать крестьянам, что им лучше смириться с коллективизацией, или покарать их за плохую работу в колхозах. Наиболее едкое замечание на этот счет, ходившее в 1933 г. в саратовских и пензенских селах, сравнивало методы государства по «перевоспитанию» крестьян с методами знаменитого циркового дрессировщика Дурова, не кормившего своих животных за непослушание107.
РЕПРЕССИИ
Объединенный пленум ЦК партии и Центральной контрольной комиссии в январе 1933 г. подчеркнул намерение высшего руководства проводить безжалостную репрессивную политику в отношении крестьянства. Каганович объявил о создании для этой цели новых контролирующих инстанций в деревне — политотделов МТС. Десятки тысяч городских коммунистов были мобилизованы для работы в этих политотделах (повторялась, в еще более грозном виде, мобилизация 25-тысячников 1929 г.). Перед ними стояла задача очистить колхозы от «чуждых» элементов, провести чистку местных партийных кадров (обращая особое внимание на «умеренных», заявлявших, что голод не позволяет им выполнить
91
план хлебозаготовок) и обеспечить проведение посевной на колхозных полях, в особенности в главных зернопроизводящих — следовательно, голодающих, а местами и мятежных — районах страны: на Северном Кавказе, Нижней и Средней Волге и в Центрально-Черноземной области108.
В первые месяцы 1933 г. начались жесточайшие репрессии против колхозов, не выполнивших свои обязательства по зернопоставкам, главным образом на Украине и Северном Кавказе. Для таких случаев завели «черные доски». Попасть на черную доску для колхоза почти равнялось коллективному смертному приговору. Это означало изъятие всех товаров из местных кооперативных магазинов, полное запрещение торговли, опечатывание складов с зерном, предназначенным для потребления, изъятие семенного фонда, который распределялся окрестным колхозам. Если после всего этого колхоз не исправлялся, его распускали и все его имущество (включая скот и инвентарь) конфисковывали. Применялось и еще более суровое наказание: высылка на север целых колхозов с Северного Кавказа109.
В то же время прокатилась новая волна арестов, ссылок и исключений из колхозов «кулаков» и «подкулачников». В некоторых отношениях она отличалась от прежних кампаний по раскулачиванию. Во-первых, большинство этих «кулаков» не имели ничего общего с соответствующей социально-экономической категорией: это были просто крестьяне, которых власти считали смутьянами. Во-вторых, большая часть жертв состояла в колхозах, и от колхозов часто требовали содействия в преследованиях. Так, например, в один колхоз на Средней Волге явился местный чиновник (вероятно, работник политотдела МТС) со списком «кулаков» данного колхоза (некоторых из них планировалось отдать под суд за не определенные пока преступления) и потребовал, чтобы колхоз сам провел у себя чистку и исключил их из своих членов. По словам представителя Наркомата земледелия, присутствовавшего в качестве наблюдателя, состоялось «чрезвычайно бурное» колхозное собрание, продолжавшееся до 4 часов утра. Большинство в конце концов проголосовало за исключение «кулаков», однако неохотно, «при упорном сопротивлении» друзей обвиняемых («подкулачников»)110.
Как объяснял Сталин, кулаки сменили тактику. Они не осмеливались больше открыто бороться против советской власти и колхозов, а противодействовали тайно, «тихой сапой», под маской покорности и лояльности:
«Они сидят прямо в колхозе, занимают должности кладовщиков, завхозов, счетоводов, секретарей и т.д. Они никогда не скажут: "Долой колхоз". Они "за" колхоз. Они за хлебозаготовки — но требуют создавать всякие резервы для животноводства, страховки и пр.; требуют, чтобы колхоз "выдавал на общественное питание от 6 до 10 фунтов в день на работника"».
92
Несмотря на внешне миролюбивое поведение, заявлял Сталин, эти кулаки совершают дерзкие акты саботажа, вредительства, ломают машины, поджигают амбары, губят лошадей и другой скот. А сверх того, они воруют. «Они чуют как бы классовым инстинктом, что основой советского хозяйства является общественная собственность, что именно эту основу надо расшатать»111.
В это же время Сталин сделал несколько весьма отрезвляющих замечаний по поводу колхозов. Коммунисты не должны «идеализировать» колхоз, «переоценивать» его, «превращать в икону», предупреждал он. Колхозная форма организации — это «оружие, и только оружие», которое может быть использовано как государством, так и против государства (например, при недавних восстаниях колхозов на Северном Кавказе). Коммунисты должны без колебаний карать любое проявление неподчинения в колхозе. Всем колхозам или колхозникам, не признающим советскую власть, следует нанести «сокрушительный удар»112.
У нас нет достоверных цифр, позволяющих определить масштабы репрессий в первые месяцы 1933 г., но дело, несомненно, приняло серьезный оборот. На Ленинградскую область, скорее потребляющую, чем производящую зерно, удар не был направлен в первую очередь, к тому же руководитель ленинградской партийной организации (С.М.Киров) был известен тем, что проводил коллективизацию сравнительно мягкими методами, но даже там более 7000 крестьянских семей — т.е. одна семья на каждые два колхоза — были вычищены из колхозов как кулацкие, подвергнуты аресту и высылке113.
Легко понять, почему советские кампании чисток автоматически приводили к перегибам, если обратить внимание на бюрократическую процедуру отчетности. Каждый политотдел МТС должен был заполнять печатную форму, озаглавленную: «Очистка колхозов от классово-чуждых и антиколхозных элементов. Выдвижение новых кадров». По каждому колхозу ответственный за него работник МТС вносил следующие цифры: сколько снято и вычищено руководителей и рядовых колхозников; сколько выдвинуто. Естественно, работники, желающие отличиться, хотели видеть в обеих колонках высокие результаты, по возможности превышающие установленные или подразумевавшиеся плановые цифры, так же как они старались перевыполнить планы хлебозаготовок или увеличить размеры засеянной в колхозе площади. В Центрально-Черноземной области политотделы МТС смогли отрапортовать, что вычистили 3677 чел., занимавших руководящие должности в колхозах (председателей, бухгалтеров, бригадиров, конюхов и пр.), и сняли еще 20000. Кроме того, они разоблачили, исключили из колхозов и арестовали почти 11000 «классово-чуждых элементов», проникших в колхозы в качестве рядовых чле-
нов114.
93
Удар по тормозам
Репрессии, свирепствовавшие в течение всего десятилетия, в первые месяцы 1933 г. достигли своего пика. Государство очень скоро почувствовало, какое бремя возложило на себя, проводя принудительные меры с такой интенсивностью. Еще в 1932 г. проблемы, связанные с расселением огромного количества высланных, заставили правительство попытаться — по всей видимости, безрезультатно — приостановить поток депортируемых из Центральной России115.
В мае 1933 г. в партийные и правительственные учреждения, судебные органы и органы внутренних дел была разослана секретная инструкция, подписанная Сталиным и Молотовым и призывавшая прекратить массовые репрессии. «В результате наших успехов, — заявлялось в ней, — в деревне наступил момент, когда мы уже не нуждаемся в массовых репрессиях, задевающих, как известно, не только кулаков, но и единоличников, и часть колхозников». За исключением чрезвычайных случаев, пора отказаться от применения массовых высылок и «острых форм репрессии в деревне»116.
Эта секретная инструкция дает запоминающуюся картину разгула репрессий и арестов, прочно вошедших в практику коммунистического руководства, испытывавшего давление как сверху, так и снизу. Областные руководители, говорится в инструкции, постоянно просят Москву санкционировать все новые высылки крестьян: «В Центральном Комитете и Совнаркоме... находятся заявления о немедленном выселении около 100000 семей». Массовый характер приняли «беспорядочные аресты»:
«Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать. Не удивительно, что при таком разгуле практики арестов органы, имеющие право ареста, в том числе и органы ОГПУ и особенно милиция, теряют чувство меры и зачастую производят аресты без всякого основания, действуя по правилу: "Сначала арестовать, а потом разобраться"»117.
Отметив, что подобные методы «изжили себя», ЦК и Совнарком приказывали «немедленно прекратить массовые выселения». Выселить из областей их нынешнего проживания предписывалось не более 12000 крестьянских семей. Правом ареста должны были обладать исключительно работники прокуратуры, ОГПУ и милиции. Только лица, обвиняемые в таких тяжких преступлениях, как контрреволюционная деятельность, терроризм, вредительство, бандитизм и убийство, могли содержаться под стражей до суда, причем работникам ОГПУ, прежде чем произвести арест, необходимо было получить санкцию прокурора. Исключение составлял широкий спектр политических обвинений (терроризм, взрыв, под-
94
жог, шпионаж, дезертирство, политический бандитизм, оппозиционная политическая деятельность)118.
Согласно инструкции, на тот момент в тюрьмах СССР находились 800000 заключенных (не считая тех, кто был в исправительно-трудовых лагерях и колониях)11!). Это число в течение двух месяцев должно было быть снижено вдвое, чтобы разгрузить тюрьмы. Мелких правонарушителей следовало отпускать на свободу, прочих — отправлять в исправительно-трудовые лагеря ОГПУ; кулаков, приговоренных к 3 — 5 годам заключения, — высылать вместе с семьями в специальные места поселения120.
Майская инструкция, по всей видимости, успешно приостановила массовые высылки и принудительное переселение крестьян. В дальнейшем в течение 30-х гг. они не достигали такого размаха, как в 1930 г., хотя к подобной практике вновь вернулись в 40-е гг., когда были депортированы целые этнические группы и большое количество жителей вновь присоединенных к Советскому Союзу Прибалтийских государств и бывшей территории Восточной Польши. Что же касается произвольных арестов, то это явление, разумеется, не исчезло совсем из деревенской жизни в последующее десятилетие. Однако майская инструкция способствовала некоторому ослаблению репрессий, и количество «несанкционированных» арестов, проводимых в деревне лицами, не имеющими на то права, никогда больше не достигало пика, отмеченного в безумные первые годы коллективизации.
Подписаться на:
Комментарии к сообщению (Atom)
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Примечание. Отправлять комментарии могут только участники этого блога.