4. Шейла Фицпатрик Сталинские крестьяне

3. Исход
Для миллионов крестьян коллективизация повлекла за собой не вступление в колхоз, а уход из деревни. На каждые 30 человек, ставших колхозниками в 1929—1932 гг., 10 — оставляли крестьянский труд и становились наемными рабочими. При этом некоторые поступали на работу в совхозы, однако большинство покидало деревню совсем. В начале 30-х гг. миграция из села в город достигла беспрецедентных масштабов. Более 2,5 млн крестьян переселились в город в 1930 г., 4 млн — в 1931 г., тогда как в конце 20-х гг. в среднем переезжало около 1 млн в год. Все 12 крупнейших городов Советского Союза сильно разрослись за этот период; шесть из них — быстро растущие промышленные центры: Свердловск и Пермь на Урале, Сталинград и Горький на Волге, Сталино (Юзовка) в Донбассе и Новосибирск в Сибири — в 1929—1932 гг. удвоили и утроили свое население. Число жителей Москвы почти удвоилось — с 2 млн чел. до 3,7 млн чел. (на 181%). Следующие по величине города империи — Ленинград, Баку и Харьков — выросли почти так же резко1.
За период 1928—1932 гг. из деревни в город переселилось в общей сложности около 12 млн чел. Такой сильный отток населения был частью вынужденным, частью добровольным. Одни крестьяне насильно высылались из своих сел в связи с раскулачиванием, и почти половина из них в конце концов стали рабочими на предприятиях. Другие бежали сами из страха перед раскулачиванием или ненависти к колхозам. Третьи уезжали потому, что в результате промышленного роста в годы первой пятилетки в городах создавались новые рабочие места2.
Коммунистические теоретики 20-х гг., как правило, считали, что деревня перенаселена. Один уважаемый экономист, специалист по отходничеству, исчислял «избыток» сельского населения в 10 млн чел.; оценки других колебались от 5 млн до 30 млн3. Быстрая индустриализация должна была, по их мнению, перетянуть этот избыток в состав городской рабочей силы. Однако никто, по-видимому, не ожидал великого исхода, совершившегося в таких масштабах и с такой внезапностью в годы первой пятилетки.
Невозможно представить себе все влияние коллективизации на российскую деревню, не принимая во внимание этот исход. Количество крестьянских хозяйств в Советском Союзе сократилось с 26 млн в 1929 г. до 19 млн в 1937 г.4. Такая огромная убыль населения неизбежно означала деморализацию деревни даже в том случае, если бы колхозная система оказалась менее эксплуататорской и более привлекательной. Мужчины уезжали чаще, чем женщины, а среди покидавших деревню мужчин большинство состав-
96

ляли молодые, сильные, энергичные — у них было больше возможностей уехать. Оставшиеся в деревне часто теряли супруга или взрослых сыновей, от которых можно было бы ждать поддержки в старости.
Как это ни парадоксально, массовый отъезд крестьян одновременно и снижал вероятность активного сопротивления коллективизации, и лишал колхоз большей части его сторонников в деревне. С уходом столь многих молодых мужчин российские села теряли потенциальных предводителей вооруженных восстаний; кроме того, надежда найти работу за пределами села умеряла гнев и отчаяние крестьян. В то же самое время великий исход уносил в своем потоке значительное число «советских элементов» деревни: юных комсомольцев, которые помогали закрывать церкви и жечь иконы, пока не уезжали учиться или строить Магнитку; ветеранов Красной Армии, которых нередко посылали в другие места в качестве организаторов и администраторов; отходников и сельских ремесленников, которые могли найти работу на предприятии. Крестьянин, занимавший в 20-е гг. прогрессивную, современную, урбанистически ориентированную, просоветскую позицию, в начале 30-х гг. обладал наибольшими возможностями для устройства в городе. К 1932 г. нередко оказывалось, что самые стойкие защитники первых колхозов и самые пламенные их противники уже покинули деревню навсегда.
Те, кто оставался, были, по многим признакам, деморализованы и сломлены массовыми высылками и самой коллективизацией. Безусловно, бывают случаи, когда крестьянство даже при сильной миграции может сохранить чувство самоуважения, осознание ценности своего труда и образа жизни (стоит вспомнить Ирландию), однако такие примеры крайне редки. Деморализованную российскую деревню 30-х гг. можно сравнить с деревней в южной Италии 50-х гг., когда высокая степень эмиграции и ощущение экономического гнета привели к обесцениванию крестьянской жизни в глазах самих крестьян5. После коллективизации стало почти аксиомой мнение, что «хорошей жизни» можно добиться только за пределами села и самые смышленые из крестьянских детей непременно должны ехать в город, как только подрастут. «Умные давно из колхоза уехали; остаются только дураки», — так считали повсюду в деревне, хотя и не всегда говорили это вслух6.
ПУТИ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ
Те почти 12 миллионов крестьян, которые в годы первой пятилетки уехали из деревни, покидали ее разными путями. Самый страшный и тернистый путь выпал раскулаченным, отбывавшим под конвоем ОГПУ в места заключения или в ссылку. Затем следует назвать паническое бегство крестьян, боявшихся раскулачи-
4 — 1682

вания или, в 1932 г., — голода. Третий путь был «нормальным» — крестьяне шли в отход, чтобы заработать денег на стороне, и не возвращались. Иногда превращение крестьянина в постоянного наемного рабочего совершалось внезапно, иногда — затягивалось на годы. Выбрать этот путь крестьян побуждали различные мотивы. Одни уезжали, потому что чувствовали отвращение к коллективизации, других манили новые рабочие места, открывавшиеся в городах и на стройках. В сознании многих мигрантов, несомненно, оба эти мотива неразрывно переплетались.
Во время кампании раскулачивания в начале 30-х гг. кулаков разделили на категории по степени опасности, которую они представляли для общества. Хуже всего было попасть в первую категорию: таких кулаков отправляли в лагеря, а тех из них, кого считали «наиболее злостными к.р. элементами», расстреливали. Семьи кулаков первой категории высылались. Комиссия Молото-ва установила приблизительное число кулаков первой категории, подлежащих отправке в лагеря, в 60 000 чел. Кулаков второй категории ОГПУ депортировало вместе с семьями в спецпоселения на Север, в Сибирь, на Урал и в Казахстан. По рекомендации комиссии Молотова депортации подлежали 150000 семей7.
Кулаков менее тяжких категорий экспроприировали (т.е. конфисковывали все имущество и выселяли их из дома), так же как принадлежащих к первой и второй категории, но от них не требовали покинуть район проживания, и местные власти должны были проследить за их обустройством на самых плохих землях. В придачу к официальным категориям тут же появилась неофициальная — «самораскулаченные». Это были крестьяне, попавшие или боявшиеся попасть в список на раскулачивание. Они распродавали свое имущество и бежали, не дожидаясь экспроприации. Между тем, подобные действия считались противозаконными: согласно указу правительства от 1 февраля 1930 г. кулацким семьям запрещалось продавать имущество и самовольно покидать место жительства8.
Наиболее сильный и драматический эффект произвела первая волна раскулачивания в 1930 г., однако вторая кампания 1931 г. превосходила ее по своим масштабам почти вдвое (по недавно полученным из бывшего Советского Союза данным, была раскулачена четверть миллиона хозяйств). Экспроприации и высылки продолжались и в 1932 г., и в первые месяцы 1933 г. Районные и областные руководители с головой ушли в это дело, не обращая внимания на попытки центра снизить темпы и стенания перегруженных работой должностных лиц в местах ссылки. Само собой, «планы», намеченные комиссией Молотова, были многократно перевыполнены, во всяком случае в отношении высылки. Недавно обнаруженные в архивах материалы позволяют довести предполагаемое число семей, раскулаченных и сосланных в 1930 и 1931 гг., до 381000. Согласно памятной записке, посланной Сталину Г.Ягодой, главой ОГПУ, в январе 1932 г. 1,4 млн чел. были
98

высланы и переселены на Урал, в Сибирь, Казахстан и Северный край. Хотя высылки, по самым скромным оценкам, продолжались еще 18 месяцев, цифра Ягоды, по-видимому, не была превзойдена, учитывая высокую смертность среди спецпереселенцев в пути и на новом месте. Когда в начале 1935 г., через полтора года после того, как прекратились массовые депортации, в спецпоселениях провели перепись, там жили почти 1,2 млн кулаков и членов их семей^.
Около 60% сосланных кулаков в конце концов стали работать на производстве, где после нескольких первых лет их положение уже мало чем отличалось от положения остальных (вольных) рабочих, разве что ссыльным не разрешалось покидать место ссылки. В начале 1935 г. примерно 640000 сосланных кулаков и членов их семей трудились на промышленных предприятиях, составляя отдельный корпус огромной (более 10 млн чел.) армии крестьян, вступивших в ряды наемной рабочей силы в первой половине 30-х гг. Ю.
После десятилетий почти полного молчания о жизни сосланных кулаков начали появляться мемуары и записи устных рассказов. К наиболее примечательным произведениям такого рода относятся воспоминания Ивана Твардовского, брата поэта Александра Твардовского. Их отец Трифон Твардовский был кузнецом в одном селе Западной области. К началу коллективизации Александр уже уехал учиться в Смоленск, собирался вступить в партию и начал приобретать известность как «пролетарский поэт». Весной 1930 г. семью Твардовских обложили тяжелым индивидуальным налогом, и отец скрылся, уйдя в отход — в Донбасс. Годом позже, после лихорадочных и бесплодных скитаний Ивана и его старшего брата Константина по Волге, Черному морю и Донбассу, семью раскулачили. Всех, кто оставался дома, забрали в райцентр, чтобы отправить в ссылку. Там к ним присоединились Константин, сидевший в тюрьме в Смоленске (по-видимому, за неуплату индивидуального налога), и Трифон, взятый под стражу сразу по возвращении из Донбасса. Александр, который, возможно, знал, а возможно, и не знал, что случилось с его семьей, остался в стороне и отделался сравнительно легко, хотя следующие пять лет жизнь его была омрачена тем, что в любой момент постыдная тайна — наличие раскулаченного отца — могла раскрыться и тогда его карьера рухнула бы.
После раскулачивания семью Твардовских запихнули в товар
ный поезд вместе с другими ссыльными и отправили на Урал, где
несколько лет прошли в скитаниях с места на место, безуспешных
попытках вернуться на Смоленщину, постоянной борьбе за суще
ствование и за сохранение связи между членами семьи. Они под
держивали контакты с родным селом: друживший с ними сосед
играл для ссыльных Твардовских роль «почтового ящика», но
через несколько лет им пришлось признать, что вернуться они не
смогут. Тогда они стали добиваться получения паспортов и ГОрОД-
^в УУ

ской прописки, чтобы заложить более прочный фундамент новой жизни — жизни городских рабочих. В конце концов, в разной степени преисполнившись ожесточения против существующего строя и Александра, ставшего к середине 30-х гг. восходящей звездой советской литературы, они кое-как приспособились к новому существованию в качестве рабочих и городских жителей11.
Многие нераскулаченные или раскулаченные, но не высланные крестьяне бежали из деревни, боясь, что их постигнет такая же судьба. Из всего числа крестьян, официально раскулаченных в 1930 — 1932 гг. (приблизительно 600000 семей), выслано было, наверное, около половины. Из оставшихся некоторое, неизвестное нам, число расстреляли или отправили в Гулаг, а всех прочих, выселенных из домов и лишенных всего имущества, оставили на произвол судьбы. В принципе местные власти должны были переселить этих кулаков третьей категории на бросовые земли в пределах района, но на практике такое вряд ли случалось. Большинство бежало из деревни и находило работу в городе. Наравне с ними бежали и члены четверти миллиона семей, называвшихся «самораскулаченными», т.е. те, кто продавал имущество и скрывался прежде, чем у государства доходили руки до экспроприации. Несколько миллионов крестьян — мужчин, женщин и детей — покинули деревню подобным образом12.
Материалы, касающиеся таких побегов, разрознены и неполны. В Смоленском архиве есть беглые упоминания о ряде случаев. Крестьянин по фамилии Балашев до 1921 г. работал на производстве, но в 20-е гг. вернулся к земле. Он преуспел, и в результате получил в 1931 г. индивидуальное «твердое задание», не только обременительное само по себе, но и опасное, потому что «твердозаданец» был ближайшим кандидатом в кулаки. Попав в категорию «твердозаданцев», он сразу покинул деревню и вернулся к жизни рабочего на производстве. В деревне Щетинино «кулак Горенский продал дом, кузницу, имущество, до основания вырубил лес, уехал в Гжатск, где купил дом, оставил в нем семью и сам уехал в Москву». Локшина, вдова мельника, после того как в 1932 г. ее лишили права голоса, уехала в Москву и стала работать на кожевенном заводе. В Комаричском районе четыре мельника бросили свои мельницы и бежали13.
Иногда эти отрывочные сведения дают нам некоторое представление о процессе и механизме отъезда. Так, кулаки, проживавшие в поселке Покровщина Западной области, провели собрание и решили: «Нам сейчас остается только одно, — скорее сниматься с места и скорее уезжать, пока еще не арестованы». Из Ставропольского края 1 марта 1930 г. поступило донесение, что «кулацкие хозяйства ночью нагружают свое имущество на подводы... и увозят в неизвестном направлении». Для таких отъезжающих было весьма желательно, хотя и не жизненно важно, иметь документы, удостоверяющие их некулацкое происхождение. Петр Щербаков из села Верное Западной области был раскулачен, но
100

подкупил председателя сельсовета, подарив тому швейную машинку, и получил документ о том, что является •«середняком»; оба вместе пили всю ночь, после чего Щербаков навсегда покинул село. Группе раскулаченных крестьян из Мордовии не так повезло с документами, зато их односельчане создали свое землячество на московском автозаводе, так что раскулаченным удалось получить там работу и места в заводском общежитии1'*.
«Лысый Митрофан» из родной деревни писателя Михаила Алексеева Выселки в Саратовском крае бежал от раскулачивания в казахские степи, оставив жену и детей. В деревне его больше не видели, но, по непроверенным слухам, он позже стал председателем колхоза-миллионера в Казахстане. Приблизительно в это же время уехали из Выселок и многие другие. Деревенский летописец Иннокентий Данилович даже составил список:
«В Саратове их около двухсот — к ним следует прибавить потомство, родившееся уже в городе и знавшее о Выселках лишь по рассказам отца да матери; в Алма-Ате — десять; в Новосибирске — пять; в Воркуте — семь; на Камчатке — одиннадцать, на Сахалине — десять».
Среди уехавших был, например, середняк Епифан Леснов, работавший впоследствии на стройках и заводах в Москве и Киеве. Он, как рассказывал Иннокентий Данилович, «испугался колхоза, заколотил наглухо окна, жену под мышку — и айда в город. Взял я грех на свою душу — раздобыл ему в сельском Совете нужную справку. Укатил мой Епифан. Выпили с ним на прощание поллитровку — и все...»15.
Для многих уехавших важнейшим побудительным мотивом служил соблазн городской жизни и работы на производстве. Быстрый рост индустриальной рабочей силы начался в 1929 г. В 20-е гг. найти работу на заводе было трудно, в промышленности царила сильная безработица, и профсоюзы делали все возможное, чтобы удержать предприятия от найма новоприбывших из деревни, не имеющих профсоюзного билета. Профсоюзы и в 1929 г. относились к наплыву крестьян в город без всякого энтузиазма, в частности, потому, что согласно первому пятилетнему плану даже к концу пятилетки (1932 г.) предполагалось существование около полумиллиона безработных. Однако в начале 1930 г. биржи труда с трудом могли обеспечить предприятия достаточным количеством рабочих, несмотря на то что на них были зарегистрированы свыше полумиллиона безработных, и всю первую половину года периодически выражалась острая тревога по поводу нехватки рабочих рук в развивающихся отраслях промышленности16.
С этого момента и до временного кризиса в 1932 г. спрос на рынке рабочей силы превышал предложение. Крестьяне, покидающие деревню, — четыре пятых из них находились в трудоспособном возрасте (16 — 59 лет) — без труда находили работу по причине большого спроса на неквалифицированную рабочую силу в промышленности, строительстве, государственной торговле и об-
101

щепите. Большинство из них приезжали в город сами, часто еще не имея ясного представления, являются ли они мигрантами или отходниками, которые рано или поздно вернутся в деревню. Некоторых набирали предприятия; в принципе они должны были заключать с колхозами договоры по оргнабору и вербовать рабочих из числа колхозников, но на практике брали любого, кто являлся на сборный пункт. (В донесении 1931 г. из Центрального земледельческого района отмечалось, что из 22000 крестьян, набранных в одном районе для работы на шахтах Донбасса, «довольно значительный процент» оказались членами кулацких семей.) В Советском Союзе за этот период удвоилось общее число наемных работников с ежемесячным окладом, и были созданы 16 — 17 млн новых рабочих мест. По меньшей мере 10 млн новых рабочих составляли крестьяне10.
Невозможно определить точно, скольких отъезжающих крестьян «притягивала» промышленность, а скольких «отталкивала» коллективизация. Нет никаких сомнений в том, что с открытием новых рабочих мест в промышленности после «мертвого сезона» в период революции, гражданской войны и нэпа многие уехали бы искать работу в город при любых обстоятельствах. Когда работа в городах была доступна, молодые и бедные крестьяне постоянно отправлялись туда за лучшей долей. Подобный путь описан в воспоминаниях Н.П.Сапожникова, крестьянина из бедной семьи уральских казаков, ставшего знатным сталеваром в Магнитогорске. Сапожников закончил шестой и последний класс местной школы в конце 20-х гг. «...На этом мое образование закончилось, — пишет он, — восьмилетка была в городе, ехать туда было не на что. В то время до нашей станицы дошли слухи, что у горы Магнитной будут строить чугуноплавильный завод... Слух о том, что у горы Магнитной величайший в мире завод строиться будет, взбудоражил всех — и старых и малых. Рассказывали, что народу туда едет видимо-невидимо. Собрались и мы: я и двоюродный брат»18.
Конечно, нам не дано знать, имелись ли у Сапожникова другие причины для отъезда, кроме тех, о которых он счел нужным написать в своих воспоминаниях, опубликованных в сборнике, прославляющем советскую индустриализацию. Скорее всего, им, как и многими другими людьми, двигали смешанные мотивы. Молодой крестьянский паренек из семьи, оказавшейся после коллективизации в тяжелом положении, мог покинуть деревню как из-за семейных проблем, так и из-за собственного стремления в город. Точно так же и сын раскулаченного, бежавший из села и нашедший пристанище на заводе, мог «сочинить» историю своего отъезда в сапожниковском духе и поверить в собственное сочинение.
Среди уезжавших в город были крестьяне, сравнительно хорошо настроенные по отношению к коллективизации. Как это ни покажется парадоксальным, но таково было естественное следствие того факта, что меньшинство сельских жителей, имевших в 20-е гг.
102

городскую, советскую ориентацию, одинаково способны были как поддерживать колхозы, так и приветствовать новые возможности, открывавшиеся в городе. Эту группу «покидающих, любя» составляли отходники, сельские ремесленники (кузнецы, портные, строители), которым проще было стать индустриальными рабочими, молодежь, вовлеченная в орбиту комсомола, которая рассеивалась в самых разных направлениях (учеба, служба в армии, работа на производстве). Многие из бывших красноармейцев, столь зримо присутствовавших на селе в эпоху, предшествовавшую коллективизации, тоже исчезли оттуда в начале 30-х гг., по-видимому, перейдя в городскую промышленность или разраставшийся бюрократический аппарат.
Беглый портрет крестьянина, не так уж плохо относящегося к колхозу, но собравшегося уезжать, можно найти в воспоминаниях Е.Герасимова о коллективизации в Спасе-на-Песках. Как-то раз в 1930 г., проезжая деревню Макрушино, Герасимов застал любопытную сцену: молодой парень-колхозник тащил за рога обобществляемую корову, а бывшая ее владелица держала животное за хвост, крича, что не отдаст. Муж этой женщины стоял, молча наблюдая за событиями: «Его хата с краю, он хоть и записался в колхоз, но вербовщик, приехавший из города, уже завербовал его на ударную стройку пятилетки — в кармане и аванс, и договор. А за бабу свою он не ответчик. Ну что с ней поделаешь? Известно — темнота, несознательность, дурость одна деревенская»19.
Среди отъезжающих были и настоящие колхозные энтузиасты. Например, 18-летний Николай Миняев из Московской области пламенно защищал колхоз и ссорился по этому поводу с отцом. В результате подобных ссор в деревне не стало места для них двоих — и сын уехал:
«В 1929 г. мне пришлось вести большую "войну" с отцом, который не хотел вступать в колхоз... Я ушел от него. Стал жить у своего приятеля, комсомольца Ивана Климова. Вскоре мы с Климовым поехали в Баку, и я поступил на судостроительный завод. Комсомольская организация мобилизовала меня в торговый флот Каспийского бассейна. Там я работал на судне матросом второго класса».
Тем временем Миняев-старший вступил в колхоз. Через несколько лет Николай вернулся, женился на деревенской девушке, но в 1935 г. снова стал подумывать об отъезде. Не то чтобы у него убавилось энтузиазма в отношении колхоза — просто и он, и его жена закончили семилетку, а это значило, что им, как и множеству других молодых энтузиастов 30-х гг., нужно было уехать, чтобы продолжить образование. Она собиралась стать актрисой. Он хотел быть инженером20.
Писатель М.Алексеев показывает еще один случай отъезда энтузиаста, связанный на этот раз со стремлением сделать карьеру на советской работе. Мишка Зеленов, секретарь и комсомольской,
103

и партийной ячеек в родной деревне писателя Выселки, был в начале 30-х гг. «самым большим активистом на деревне», одним из первых организаторов колхозов и нес личную ответственность за снятие колоколов с местной церкви. По версии односельчан, «в самое-то худое время Мишка в город подался, испужался, знать, трудностей».
У Зеленова, конечно, была своя версия происшедшего. «Меня выдвинули», — говорил он. Зеленое получил высокий административный пост в Саратове, периодически наезжал в свою деревню и предавался воспоминаниям о героической борьбе за коллективизацию и первых днях колхоза21.
В июле 1932 г. многие выступавшие на Третьей украинской партийной конференции сообщали, что из-за голода крестьяне украинских сел бегут в Москву, Ленинград, на Северный Кавказ, в украинские города в поисках пищи и средств к существованию. Социалистический эмигрантский журнал привел одно такое сообщение: «На юго-востоке... деревня голодает. Железнодорожные станции Украины, Дона и Северного Кавказа и пр. хлебородней-ших в прошлом районов теперь переполнены толпами голодающих крестьян из ближайших деревень, которые умоляют проезжающих дать "корочку хлеба"...»".
Создался значительный контингент крестьян-беженцев, бродивших по стране. В 1933 г. М.И.Калинин получил слезное письмо от крестьян, которые в 1932 г. были исключены из колхоза и «сделались бродячими по всему Советскому Союзу». Обойдя Сибирь, Среднюю Азию, Северный Кавказ и даже Дальний Восток, «многие вернулись на свое родное место и теперь не имеют крова и куска хлеба». Около 40000 крестьян бежали из голодающих районов из-под Саратова и Куйбышева в 1932 — 1933 гг., найдя пристанище в Гавриловском районе Тамбовской области. Им повезло больше, чем другим: по сообщению от 1937 г., они получили землю и лошадей как единоличники и неплохо зарабатывали на жизнь извозом23.
В Казахстане массовый исход принял особенно драматический характер. В 1932 г. целое племя казахов-кочевников — «не менее 2 млн», по недавно появившимся советским материалам, — свернули свои юрты, сели на лошадей и ушли из колхозов, где были поселены. Одни пересекли китайскую границу, другие отогнали свои табуны в Поволжье, третьи не знали, куда податься. «Огромные толпы» казахов заполонили железнодорожные станции и города Казахстана. Караганда, по словам очевидца, «буквально была окружена кольцом откочевщиков»24.
Многие украинские крестьяне подавались на шахты Донбасса. Но некоторым путешествие было не по силам, как, например, деду советского журналиста Юрия Черниченко. Двоюродный брат Черниченко рассказывал:
«Мы в то время жили в Донбассе, в Сталино, в тот год к нам приехало 15 человек родственников. Знаешь, страшно вспомнить
104

то время: опухшие, голодные... Отец спросил у теток, почему старика не привезли. Тетя Варя сказала — очень плохой, не доехал бы... "Но вы-то доехали — и он бы доехал". Стали по возможности собирать и отправлять посылки. Но дедушка был слаб ходить на почту и поручал получать посылки невестке Степаниде, она получала и кормила свою семью, все остались живы, а дедушки не стало...»25.
Коммунисты тоже бежали из голодающих районов. Около 30000 коммунистов исчезли с Северного Кавказа в разгар голода, а в Казахстане половина всех членов партии покинула свои посты26. В автобиографическом романе М.Алексеева «Драчуны» описывается саратовская деревня после того, как последние заготовительные отряды покинули ее осенью 1932 г., вывезя последние запасы хлеба по «встречному плану», и пришла зима. Деревня казалась забытой, брошенной всем остальным миром на произвол судьбы. Среди тех, кто уехал, был и отец писателя, председатель сельсовета, который незадолго до этого развелся с женой. Он получил работу в райцентре и переехал туда с другой женщиной27.
Анализ миграции городского населения в Советском Союзе показывает превышение прироста над убылью на 2,7 млн чел. в
1932 г. — меньше, чем рекордные 4,1 млн чел. в 1931 г., но
выше, чем показатель предыдущего 1930 г. Впрочем, еще за не
сколько месяцев до введения паспортов и городской прописки в
1933 г. передвижение по железной дороге было запрещено без
специального разрешения, власти старались не пускать крестьян в
большие города и выгоняли нищих. Сотни тысяч крестьян были
арестованы на станциях и отправлены назад в свои деревни28.
Кроме различных возможностей, предоставлявшихся в городе, у крестьянина, решившего покинуть деревню и/или колхоз, был еще один выбор — пойти работать в совхоз в качестве наемного работника. Государственные планы модернизации сельского хозяйства предусматривали как создание колхозов, так и широкое развитие государственных хозяйств. Географическое положение совхозов совпадало с положением прежних коммерческих хозяйств и плантаций, чьи земли совхозы отчасти унаследовали: они были сконцентрированы в Поволжье, на Северном Кавказе, в Западной Сибири, на Украине и в Крыму.
С августа 1929 г. по август 1930 г. число лиц, работавших в совхозах, выросло с 663000 чел. до 1100000 чел., а в августе 1931 г. составило более 2 млн чел. Своего максимума оно достигло в августе 1932 г. — почти 2,7 млн чел. Только 44% от этого количества составляли постоянные работники; за следующие 5 лет количество постоянных работников уменьшилось незначительно, а вот общее число работников, включая временных, резко упало. В 1937 г. в совхозах работали только 1,2 млн чел. (66% из них — постоянно). Совершенно очевидно, что крестьяне использовали совхозы как убежище на время голода, так же как бездомные
105

дети использовали детские дома зимой. Когда кризис миновал, многие вернулись в деревню и снова стали работать в колхозе29. В отличие от крестьян, совхозные рабочие получали вожделенную социальную категорию «пролетарии» (как батраки в 20-е гг.), но в начале 30-х гг. это их преимущество было одним из очень немногих — и его главный практический результат, преимущественный доступ к среднему и высшему образованию для детей, в глазах большинства сельчан стоял в лучшем случае на втором месте. Совхозы начала 30-х гг. не могли привлечь крестьян из-за плохих условий быта и низкой оплаты труда. Работать в совхозе, как правило, означало жить в наскоро возведенных временных жилищах самого примитивного типа — бараках и землянках. Типичное совхозное жилье начала 30-х гг. не имело ни отопления, ни кухни, ни водопровода, ни ванной. Рабочие скудно питались в общей столовой, где часто не хватало самого необходимого, например ложек и мисок. До 1933 г. совхозным рабочим запрещалось держать скот или возделывать приусадебные участки. Крестьянам довоенного периода пойти в совхоз казалось не лучше, а возможно, и хуже, чем в прежние времена пойти батрачить на местного кулака, когда заставляет нужда30.
РЕГУЛИРОВАНИЕ ПЕРЕМЕЩЕНИЯ
После революции внутренние паспорта были упразднены. В 20-е гг. правительство предпринимало лишь формальные попытки контролировать или отслеживать перемещения крестьян31; главным образом они регулировались нехваткой рабочих мест и усилиями профсоюзов, стремившихся ввести в промышленности практику найма на работу только членов профсоюза. Естественно, когда в 1929 г. поток крестьянских мигрантов стал нарастать, профсоюзы забили тревогу по поводу «крестьянизации» рабочей силы в промышленности, поскольку уровень безработицы тогда все еще оставался высоким, а промышленный рост, предусмотренный первым пятилетним планом, был делом будущего. Партийное руководство тоже забеспокоилось, ибо, как показывали проверки, те, кто покидал деревню и устраивался на производство, были не бедняками, как в прошлые годы, а зажиточными крестьянами и кулаками, не видевшими для себя будущего в занятии сельским хозяйством3^.
Тем не менее, руководство не предпринимало каких-либо серьезных мер, чтобы остановить этот поток, а за несколько месяцев соотношение спроса и предложения на рьшке рабочей силы изменилось. К лету 1930 г. многие развивающиеся промышленные предприятия стали испытывать острую нехватку рабочих рук, а биржи труда оказались неспособны удовлетворить их требования. Высшее руководство, занимавшееся вопросами труда и занятости,
106

уже обдумывало в панике, какие меры принуждения и поощрения могут заставить крестьян в достаточном количестве уехать из деревни и поступить на производство. Как это ни кажется смешно в свете последующего развития событий, но они боялись, что коллективизация помешает притоку крестьян в промышленность. Один руководитель мрачно заметил в январе 1930 г.:
«Жизнь в деревне начинает улучшаться, и не будет такой притягательной силы идти в город на заработки, которая была до настоящего времени. Не будет той колоссальной нужды, которая гнала многих идти в город на заработки»33.
Главной причиной тревоги служило то, что новые коллективные хозяйства энергично отстаивали свое право контролировать перемещения своих членов (как это делала община в пореформенную эпоху) и, вдобавок, пытались вычитать из платы колхозникам все их заработки, полученные на стороне. Работники, ведавшие вопросами труда и занятости, сообщали о сильнейшем сопротивлении колхозных правлений отходничеству колхозников в 1929 — 1930 гг. Вербовщики с промышленных предприятий стали часто натыкаться на резкий отпор колхозной верхушки («Когда мы указываем, что это неправильно, что срывает строительство, они отвечают, у нас свое строительство») или вынуждены были платить колхозу большие деньги за то, чтобы он дал своим членам разрешение на отъезд34.
Столкновение интересов колхозов, желавших удержать при себе своих членов, и промышленных предприятий, стремившихся завербовать их на работу, было воспроизведено и на уровне высокой политики. Первые полтора года после начала коллективизации (в 1930 г.) мощная промышленная бюрократия (возглавляемая членом Политбюро Серго Орджоникидзе) настойчиво добивалась признания приоритета нужд промышленности в решающие годы первой пятилетки, тогда как правительственное учреждение, занимавшееся вопросами коллективизированного сельского хозяйства (Колхозцентр, возглавляемый Я.А.Яковлевым), боролось за интересы колхозов35.
Несмотря на сильнейший отток крестьян из деревни в город и на промышленные стройки в последующие два года, промышленность продолжала страдать из-за острой нехватки рабочих рук, потому что не существовало эффективного механизма, который мог бы взаимно регулировать предложение рабочей силы (поступавшей в основном из областей Центральной России) и спрос на нее (существовавший в первую очередь на новых предприятиях и стройках в отдаленных частях страны). Советские «промышленники» чувствовали, что дефицит рабочей силы ставит первый пятилетний план под угрозу срыва.
Партийное руководство, сильно недооценивавшее в тот момент масштабы миграции из села после коллективизации, согласилось с точкой зрения «промышленников». Нет больше смысла рассчитывать на самотек рабочей силы из деревни, сказал Сталин на встре-
107

че с руководителями советской промышленности в июне 1931 г. В результате успеха коллективизации, уничтожившей нищету в деревне, традиционное «бегство мужика из деревни в город» осталось в прошлом36. (Когда в конце года были подсчитаны цифры миграции село — город, оказалось, что превышение количества приезжающих в город над количеством отъезжающих оставалось на своем обычном высоком уровне: 4 млн чел. в год.)
Решение, принятое по итогам июньской встречи, демонстрировало победу интересов промышленности над интересами коллективизированного сельского хозяйства. Указ правительства об отходничестве, изданный 30 июня 1930 г., явился ответом на мольбы промышленных руководителей и со всей определенностью устанавливал, что колхоз не имеет права препятствовать отъезду своих членов для работы на производстве, а, напротив, должен всячески содействовать ему. Согласно указу колхозу не позволялось вычитать из платы колхознику его заработки на производстве. Колхозники, бывшие в отходе, имели равные права на долю урожая с теми, кто участвовал в уборочной. Если отходник из колхоза решал остаться рабочим на предприятии, ему не нужно было для этого разрешение колхоза, а колхоз не должен был наказывать членов его семьи, оставшихся в деревне37.
Закон о паспортизации
Уже через восемнадцать месяцев власти снова пришлось задуматься, так ли желательна неконтролируемая миграция из села в город. Главной причиной для этого послужили вспыхнувший в основных зернопроизводящих районах Советского Союза голод и последовавшее с наступлением зимы 1932 г. бегство умирающих от голода крестьян в города, вызвавшее кризис. Города, и так уже переполненные мигрантами прошлых лет, оказались не в силах справиться с новым притоком. Карточная система, от которой зависело выживание городских жителей, грозила полностью рухнуть. Кроме того, промышленность, хаотично развивавшаяся в последние три года, исчерпала возможности роста, и ее нужда в рабочей силе временно была удовлетворена с лихвой.
Три важных меры, предпринятые зимой 1932 — 1933 гг., должны были оградить города от наплыва голодающих крестьян и предотвратить развал городской системы снабжения и распределения. Во-первых, закон о трудовой дисциплине призван был сократить число пользующихся рабочими карточками и смягчить жилищный вопрос. Во-вторых, реорганизация карточной системы предотвращала дублирование карточек и связывала их получение непосредственно с местом работы. Третьей мерой, наиболее важной и имевшей самые длительные последствия, являлось введение внутренних паспортов и городской прописки, направленное на то, чтобы остановить приток крестьян в города и, в то же время,
108

очистить города от нежелательных и нетрудовых элементов. Кроме того, приближалось время весеннего сева, и новый закон должен был ограничить отъезд крестьян из колхозов.
Хлебные карточки были введены в советских городах в
1929 г., а в следующие несколько лет большинство основных про
дуктов питания и промышленных товаров стали отпускаться по
карточкам. Число людей, охваченных централизованной системой
распределения хлеба по карточкам, выросло с 26 млн чел. в
1930 г. до 33 млн чел. в 1931 г. и 40 млн чел. — в 1932 г. Это
значит, что государству в 1932 г. пришлось кормить на 7 млн ртов
больше, нежели в 1931-м, и подобное увеличение количества едо
ков превосходило даже 4-миллионный прирост городского населе
ния в том же году38.
Закон о трудовой дисциплине от 15 ноября 1932 г. не просто давал директорам предприятий право, но и вменял в обязанность увольнять любого работника, прогулявшего хотя бы один день без специального на то разрешения. В законе подчеркивалось, что уволенные работники должны быть немедленно выселены с ведомственной жилплощади и лишены карточек. В качестве дополнительной меры правительство в начале декабря реорганизовало карточную систему, передав непосредственно в ведение предприятий как выдачу карточек, так и отпуск по ним товаров своим работникам через систему закрытых распределителей. Администрация предприятий стала выдавать новые карточки в начале года, и тут же посыпались сообщения, что из системы распределения удалось исключить «десятки тысяч прихлебателей» и «мертвых душ»39.
Новый закон, провозглашающий введение внутренних паспортов, был издан 27 декабря 1932 г. Паспорта выдавались «всем гражданам Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживающим в городах, рабочих поселках, работающим на транспорте, в совхозах и на новостройках», — иными словами, всем городским жителям, и наемным работникам, даже совхозным, но не крестьянам (неважно, будь они колхозниками или единоличниками). Чтобы получить паспорт, граждане должны были быть прописаны в городе по новой, более строгой системе. В новом паспорте указывались полное имя владельца, его возраст, национальность, социальное положение, постоянное место жительства и место работы.
С введением городской прописки население городов подверглось основательной чистке. Лицам, которые не работали на государство, не учились и вообще «не занимались общественно-полезным трудом» (за исключением инвалидов и пенсионеров), отказывали в прописке и изгоняли их из города. Особые усилия направлялись на то, чтобы избавить рабочие поселки и стройки от «укрывающихся кулацких, уголовных и иных антиобщественных элементов». Лицам, не получившим паспортов, предписывалось покинуть город в течение 10 дней40.
109

Введение вновь внутренних паспортов, долгое время поносившихся как инструмент репрессий при царизме, было шагом неожиданным и (для многих коммунистов старшего поколения) непонятным. Авель Енукидзе, секретарь ЦИК, находившийся, как и многие, в замешательстве, пытался, однако, объяснить, что данная мера не является такой регрессивной и репрессивной, какой кажется. Правительству, говорил он, не оставалось иного выбора, кроме как принять меры, чтобы остановить «это бессмысленное, иногда бесцельное, передвижение огромной массы населения из деревни в город и из города в город» в последние восемнадцать месяцев. Косвенным образом Енукидзе признал некий антикрестьянский оттенок этих мер, заявив, что они направлены на защиту городов не только от городских тунеядцев и преступников, но и от «гастролеров из деревни, которым не по душе пришлась коллективизация сельского хозяйства»41.
Как указывал японский историк Нобуо Шимотомаи, настроение партийного руководства в то время приобрело характер отчетливо антиколхозный, а не только антикулацкий, как прежде. Нападки на крестьянство — иногда под маской нападок на кулаков, иногда открыто — занимали центральное место в комментариях по поводу новых законов. В редакционной статье одной газеты, комментирующей закон о прогулах, цитировалось изречение Ленина о том, что работник-крестьянин стремится дать советскому государству «работы поменьше и похуже и содрать с "него" денег побольше» 42.
Месяц спустя «Правда» в своей передовице, посвященной закону о паспортизации, пошла еще дальше. Неохотно признавая, что среди вновь набранных рабочих есть люди, достойные восхищения, особенно «рабочая молодежь и колхозники», она напирала на то, что новостройки заполонили «сотни классово-чуждых пролетариату и деклассированных людей, которым чудятся возможности легкой наживы, которые пытаются разложить, ослабить железную дисциплину социалистического труда». В представлении «Правды» прибытие новых рабочих-крестьян превратилось в злонамеренное вторжение кулаков, решивших «прожить привычно, т.е. паразитически, не трудясь». «Разоблачаемые в "родных" селах и районах передовыми колхозниками, партийцами и комсомольцами, сотни и тысячи кулаков и их приспешников... устремляются, проникают в жизненные центры нашей страны — в города, на новостройки, в рабочие поселки»43.
Все это, несомненно, отражало растущие параноидальные страхи высшего руководства, непосредственно связанные с голодом и его замалчиванием. В одной примечательной секретной телеграмме по поводу бегства крестьян, разосланной партийным организациям приблизительно в то же время, Сталин и Молотов заявляли, что бегство крестьян в города определенно не является результатом голода. Массовый исход крестьян с Украины, утверждали они, организовали «враги Советской власти — эсеры и
НО

агенты Польши», которые хотят вести в России антисоветскую пропаганду и подстрекать против советской власти крестьян в районах, не затронутых голодом44.
Газетные комментарии подчеркивали связь закона о паспортизации с законом о прогулах, принятым в ноябре 1932 г., который обязывал промышленные предприятия увольнять прогульщиков, лишать их карточек и выселять из ведомственного жилья45. После того как закон о прогулах ударил по «псевдорабочим, дезорганизующим труддисциплину и разваливающим производство», «последующим шагом» было «вытряхнуть этот социальный мусор из переуплотненных городов, разгрузить наши индустриальные центры от людей, не несущих никакого общественно-полезного труда». Удаление «отбросов», заявляли газеты, позволит «сохранить жилищный фонд советских индустриальных центров для размещения тех кадров рабочих и специалистов, в которых страна действительно нуждается». Оно даст возможность избавиться от кулаков, воров, спекулянтов и мошенников и справиться с проблемами, вызванными наплывом раскулаченных, часть которых стала спекулировать карточками. «Очистить, разгрузить наши города, новостройки, рабочие поселки от этих паразитических элементов — важнейшая задача», — утверждала «Правда», настолько важная «политическая задача», что решать ее призвано ОГПУ46.
Паспортизация началась в Москве 5 января 1933 г., и первыми паспорта получили рабочие девяноста ведущих предприятий. Лица, не получившие паспортов, должны были покинуть город, и им запрещалось селиться в любом другом городе, где введена паспортная система47.
«Нью-Йорк тайме» сообщала в январе, что «уже понемногу начался отъезд людей из Москвы» в связи с близящейся паспортизацией. По словам газеты, «недавняя проверка, проведенная на Московском электрическом заводе, одном из крупнейших заводов города, показала, что из 5000 (примерно) его работников 800 человек не получили паспортов, так как были отнесены к категориям бывших белогвардейцев, кулаков, лишенцев и уголовных преступников». Несколько недель спустя та же газета поместила на своих страницах репортаж из Финляндии о «поголовном выселении» из Ленинграда лиц, не получивших паспортов: «Огромные толпы народа бродят по дорогам вокруг города в поисках пищи и крова... Некоторых из выселенных отвезли по железной дороге в сельскую местность минимум за 60 миль от Ленинграда»48.
По словам, очевидно, хорошо информированного корреспондента «Социалистического вестника», первоначально планировалось выселить из одной только Москвы полмиллиона человек, но «несчастные, обреченные на разорение, привели в движение такие силы, что число выселяемых сейчас уменьшено: из Москвы, например, выселят лишь 300 тыс. (!), а всего из крупных городов предполагают выселить 800 тысяч. Выселяемые обречены прямо
111

на голод и бездомность, т.к. у них отбирают продовольственные карточки и им не позволяют взять с собою свою мебель и даже размер разрешенного к вывозу платья ограничен». Помимо тех, кому было отказано в прописке и предписано выехать из города, многие люди из группы риска (бывшие кулаки, нэпманы и прочие, лишенные права голоса), по всей видимости, покинули его добровольно, как только была объявлена паспортизация4^.
Весна 1933 г. ознаменовалась ревностными усилиями по выявлению и удалению из промышленности «классовых врагов», а также сокращению штатов работников, которых нужно было оплачивать и обеспечивать карточками. В Баку, где нашли работу многие раскулаченные, «напряженная борьба на заводах за чистоту рабочих рядов» началась вместе с паспортизацией и продолжалась всю первую половину 1933 г. Было арестовано множество «кулаков», и в отчетах намекалось на забастовки и «умышленную дезорганизацию производства»5*).
В то же время правительство приняло меры, чтобы не дать голодающим крестьянам покидать свои села. Препятствуя бегству голодающих с Украины в РСФСР, в большей части которой голода не было, советский нарком путей сообщения А.А.Андреев издал приказ, воспрещающий продажу железнодорожных билетов в сельской местности на Украине без предъявления командировочных удостоверений от местных властей; наряды ОГПУ проверяли все поезда на границе, вылавливая безбилетников. В других регионах страны тоже использовались кордоны и заградительные отряды, чтобы помешать передвижениям крестьян. Согласно недавней советской публикации, весной 1933 г. были пойманы и водворены назад в свои села 220000 крестьянских беженцев51.
Кроме того, правительство спешно приняло 17 марта 1933 г. новый закон об отходничестве, налагавший на этот вид деятельности гораздо большие ограничения. По новому закону отходники должны были получать разрешение колхоза на отъезд; каждый, кто уезжал или оставался вдали от колхоза без такого разрешения, исключался из колхоза и не мог рассчитывать на уже заработанную выплату по трудодням. В особенности «всех летунов колхозников, которые к севу самовольно уходят из колхоза, а потом к уборке и молотьбе возвращаются», новый закон предупреждал о том, что они не будут участвовать в ежегодном распределении хлеба после уборки урожая5^.
ЖИЗНЬ ПРИ ПАСПОРТНОЙ СИСТЕМЕ
Ограничения передвижения крестьян, введенные в ответ на зимний кризис 1932 — 1933 гг., надолго пережили сам кризис. Внутренняя паспортная система действовала на протяжении всей советской эпохи, а крестьяне получили право на автоматическое
112

получение паспорта не раньше 70-х гг. Точно так же осталось в силе требование, чтобы колхозники получали разрешение колхоза на отход; практически закон 1933 г. об отходничестве в целом так и не был отменен, несмотря на то что целый ряд позднейших указов и политических заявлений противоречили его статьям об исключении из колхоза53. Эти ограничения раздражали крестьян. Во время всесоюзного обсуждения новой Конституции в 1936 г. многие из них писали, что колхозники должны иметь право работать там, где хотят, а колхоз не должен отказывать им в разрешении на отъезд для работы за его пределами54.
На практике, однако, ограничения передвижения крестьян вовсе не были так строги, как в теории. Исключение составлял лишь 1933 г., первый год существования паспортной системы, когда были предприняты действительно серьезные и довольно успешные усилия, чтобы сократить отходничество и крестьянскую миграцию в город. Начиная с 1934 г., несмотря на формальные ограничения, вызывавшие раздражение и недовольство колхозников и заставлявшие их чувствовать себя гражданами второго сорта, для трудоспособных колхозников уехать на время или навсегда не являлось особой проблемой, а в иные годы, когда в промышленности не хватало рабочих рук, правительство активно поощряло их к этому.
После кризиса 1933 г. наблюдался постепенный рост городской экономики в течение 30-х гг., количество наемных работников увеличилось с 24 млн чел. в 1932 г. до 34 млн чел. в 1940 г. Это увеличение было не таким резким, как в годы первой пятилетки, когда число занятых на предприятиях удвоилось почти за четыре года, однако достаточным, чтобы требовать постоянного притока рабочей силы из деревни. По расчетам советских ученых, за период 1935 — 1940 гг. около 7 млн крестьян стали наемными рабочими. Большинство из них были колхозниками, уезжающими на работу в города. Городское население возросло с 40 млн чел. в 1933 г. до 56 млн чел. в 1939 г., что показывает соотносимые масштабы миграции из села в город55.
Это ни в коей мере не противоречило намерениям власти. Главным ее приоритетом большую часть периода 30-х гг. оставался промышленный рост, а промышленность могла развиваться, только постоянно вербуя новых рабочих из крестьян. Вряд ли колхозы были заинтересованы в том, чтобы отдавать своих лучших работников, но, как дал понять Сталин в 1931 г., там, где интересы промышленности и колхозов вступали в конфликт, побеждать должна была промышленность. И действительно, в конце 30-х гг., когда увеличившийся призыв в армию, казалось, исчерпал ресурсы рабочей силы в колхозах, Сталин, тем не менее, призвал колхозы выполнить свой долг перед промышленностью и давать ей по меньшей мере полтора миллиона молодых колхозников в год. В результате активисты-общественники Щербинского райо-
113

на на Кубани вызвали другие районы на соревнование — чьи колхозы обеспечат больше работников для производства5**.
Существовали разные способы перемещения. Для молодых колхозников основными путями служили продолжение образования и призыв в армию. Для остальных отход — временный отъезд на заработки за пределы колхоза — часто бывал первым шагом к отъезду навсегда. Масштабы отходничества из колхозов достигли примерно 4 млн чел. в год во второй половине 30-х гг., приблизительно на таком же уровне было отходничество в конце 20-х — до сильного оттока сельского населения в годы первой пятилетки57. Каждый год многие отходники возвращались в колхоз, но кое-кто и не возвращался. Порой это было следствием осознанного решения влиться в ряды городского рабочего класса, и на такое решение указывало, например, то, что человек перевозил из деревни в город жену и детей. Но зачастую осознанное решение не принималось: просто отходник все реже и реже наведывался в деревню (к своей жене и родным), пока, наконец, не переставал приезжать совсем.
Уехать из колхоза на заработки вне сферы сельского хозяйства можно было двумя способами. Первый способ представлял собой традиционный индивидуальный отход: отдельные крестьяне уезжали по собственной инициативе и искали работу самостоятельно. Многие, ушедшие работать на производство, и все, работавшие в других сферах деятельности, выбрали путь индивидуального отходничества. Второй способ назывался «организованный набор рабочей силы» (оргнабор): колхоз подписывал с промышленным предприятием договор, обязуясь послать на данное предприятие определенное количество работников на конкретный период времени; предприятие обещало обеспечить транспорт, жилье и пр. На практике метод оргнабора применялся в первую очередь для вербовки крестьян из Центральной России на работу в отдаленные местности (на лесоповал, шахты, стройки, новые предприятия Сибири и Урала и т.д.). Хотя статистика по этому вопросу скудна и крайне запутана, представляется, что в конце 30-х гг. примерно половина покидавших деревню уезжала по орг-набору, а другая половина шла в индивидуальный отход58.
Несмотря на свое название, оргнабор вовсе не являлся высокоорганизованным и умело планируемым методом вербовки рабочей силы. После упразднения в 1933 г. Наркомата труда не существовало никакого центрального правительственного органа, ответственного за набор и распределение рабочей силы. Хотя в конце 30-х гг. и предпринимались попытки рационализировать практику вербовки рабочих для производства59, рациональное планирование так и не стало ее отличительным признаком. Специалист по экономической географии описывает функционирование системы оргнабора в 30-е гг. следующим образом:
«В этом деле редко, а то и никогда не осуществлялось централизованное планирование или руководство, и вместо целенаправ-
114

ленного перемещения избытка сельского населения в местности с дефицитом рабочей силы в промышленности реальный процесс набора протекал в крайне анархических формах. Отдельные предприятия посылали вербовщиков, обещавших набрать массу потенциальных рабочих в селах, и без того страдающих от острой нехватки рабочих рук. Завербованным порой приходилось отправляться на огромные расстояния — встречаясь по пути с другими завербованными, движущимися в обратном направлении. Завербованные были неопытными сельчанами и не отвечали требованиям квалифицированного труда. Во время вербовки много денег расходовалось на выплату авансов крестьянам, уже набравшим авансы от других вербовщиков...»60.
Промышленные предприятия в густонаселенной Европейской России и на большей части Украины обычно без труда находили рабочих и без специальной процедуры оргнабора. На практике они даже предпочитали обходиться без оргнабора, потому что иначе им пришлось бы подписывать договор, гарантирующий работникам жилье, которого ни одно предприятие в 30-е гг. не имело в достаточном количестве. Например, завод «Калинин» в 1937 г. сообщал, что хотя он и нанял в этом году более тысячи рабочих, но не подписывал никаких договоров оргнабора — и не мог бы этого сделать, поскольку у него нет жилья для новых работников. На липецкой фабрике, в том же году нанявшей по орг-набору меньше 10% своих новых работников, найм рабочих «у проходной» казался гораздо более легким выходом, хотя на это смотрели косо и заводская администрация вынуждена была оправдываться за свои действия в ежегодных отчетах61.
Полезным находили оргнабор предприятия, расположенные вдалеке от ресурсов крестьянской рабочей силы: большие новые промышленные объекты на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке, лесозаготовки, шахты в отдаленных частях страны и т.п. Шахты и металлургические заводы Донбасса практиковали оргнабор в деревне точно так же, как вербовали рабочих в Центральной России до революции. Вся процедура была на самом деле очень схожа с процедурой вербовки капиталистическими предприятиями при царизме. Вербовщики раздавали взятки, обещали золотые горы и рассказывали заманчивые истории о чудесной жизни на шахтах и заводах, как делали их предшественники в царское время, а колхоз в данном случае играл роль прежней сельской общины62.
В принципе советский вербовщик, проводящий оргнабор, должен был приехать в колхоз, обсудить с председателем и правлением возможность отправки группы работников на свое предприятие, рассказать колхозникам об условиях труда и затем составить договор, взаимовыгодный и для колхоза, и для предприятия. Если это был вербовщик с шахты, он мог предложить колхозу уголь, разные технические услуги и дефицитные товары вроде гвоздей, стекла и труб.
115

На деле процесс вербовки протекал несколько иначе. Чтобы приступить к делу, вербовщик, по-видимому, давал взятку и председателю колхоза, и председателю сельсовета. Он редко давал себе труд подумать, какой набор промышленных товаров и услуг может быть полезен данному колхозу, а просто предлагал деньги. В документах центральной Угольной администрации подобные выплаты деликатно именовались «соцпомощью», и в 1937 г. обычная ставка была — около 10 руб. за каждого завербованного колхозника. Впрочем, вербовщики жаловались, что такая ставка слишком низка, чтобы привлечь колхозные правления, особенно если колхозники должны будут оставаться на шахтах во время уборочной63.
Угольная промышленность в 1937 г. завербовала 5145 крестьян, причем свыше 4000 из них — в колхозах, но вряд ли хоть в одном случае вербовки составлялся формальный договор. Вербовщики объясняли это тем, что, несмотря на все их усилия, колхозные правления «обычно отказываются заключать договоры... накладывающие на них какого-либо рода обязательства»64.
При некоторых обстоятельствах оргнабор мог быть делом более тягостным и принудительным, чем в описанных выше случаях. Так бывало, когда местные власти мобилизовали крестьян на краткосрочные тяжелые работы на лесозаготовках или каком-нибудь срочном строительстве. На лесозаготовки крестьяне мобилизовались со своими лошадьми, как когда-то при гужевой повинности (разница была в том, что теперь крестьянам платили). На колхозы это ложилось тяжелым бременем, вызывавшим сильное возмущение. Кроме того, состав рабочей силы на большинстве таких объектов отличался своеобразием. Северная лесная промышленность почти не имела постоянных работников и в этом отношении зависела в равной степени от Гулага и колхозов. Например, в 1937 г. в коллективе Усть-Ваенгской механизированной лесопилки трудились 115 местных жителей, 200 заключенных из колоний и 103 крестьянина, мобилизованных из Куйбышевской области. Из 13000 сплавщиков, работавших летом 1939 г. в Архангельском крае, меньше четверти составляли постоянные работники, половину — крестьяне-оргнаборщики, остальные были заключенными65.
Молодым покинуть колхоз было сравнительно легко. Во-первых, молодые мужчины, призванные на службу в армию, по окончании срока службы получали паспорт, и многие предпочитали не возвращаться в колхоз. В сталинскую эпоху, да и в течение двух десятилетий, прошедших после смерти Сталина до реформы паспортов в начале 70-х гг., это публично не признавалось, но на подобные факты часто ссылались крестьяне в своих жалобах в органы власти. К примеру, в одном письме Сталину и Калинину из Восточной Сибири приводилось такое «лучшее доказательство» бедственного положения коллективизированной деревни: «...красноармейцы, отслужившие срок службы в РККА, очень редко при-
116

виваются к колхозу, а большинство разузнают, чем в колхозе пахнет, и сматываются на производство в город»66.
Во-вторых, дорогу из колхоза открывало образование. Это касалось не только сравнительно небольшого числа колхозников, способных поступить в институты и техникумы, автоматически по окончании получавших паспорта и по большому счету никогда не возвращавшихся в колхоз67. В какой-то степени это касалось всех молодых колхозников, желавших продолжить образование после окончания местной сельской школы (в начале 30-х гг., как правило, четырехлетки; к концу десятилетия — семилетки). Если молодой колхозник или колхозница уезжали в город, чтобы закончить семь классов, шансы на то, что он или она вернутся жить в колхоз, значительно уменьшались.
Даже шестинедельные курсы колхозных бухгалтеров, водителей грузовиков или трактористов в райцентре могли дать предприимчивому молодому крестьянину билет в большой мир. В 30-е гг. таких курсов была масса, и выбор кандидатов для обучения на них являлся одной из важнейших прерогатив колхозного правления. (Были и курсы для председателей колхозов, и сообщения о председателях, уезжавших на такие курсы и больше не возвращавшихся.) Счетоводство и бухгалтерия явно представляли собой специальности, которые могли найти применение и вне колхоза. Впрочем, на практике колхозные механизаторы — колхозники, обученные водить грузовик или трактор, производить простейший ремонт механизмов или работать на токарном станке, по-видимому, пользовались даже большим спросом. В результате текучесть кадров среди колхозных механизаторов была невероятно высокой: едва обучившись, они находили работу с ежемесячным окладом на МТС, в совхозе или на заводе и исчезали из колхоза.
На это исчезновение трактористов обратил особое внимание на встрече с колхозными активистами в 1933 г. нарком земледелия Я.А.Яковлев:
«ЯКОВЛЕВ: У нас много трактористов-летунов — сегодня он здесь, а завтра где там — этого никто не знает. Мы проверяли в ряде МТС, где же их трактористы?.. Процентов 30—40 насчитают. А остальные где? А эти остальные делают так: месяц поучился, удостоверение получил — "Я тракторист" — и сбежал из села. А вы, ударники, прощаете им. Верно? Сколько у вас трактористов сменилось за последние годы? Половина? (Голоса: Больше!) Больше, безусловно! Во многих МТС на тракториста учатся сейчас столько же людей, сколько работало в прошлом году. Это значит, что многие МТС превращали в проходной двор: тракторист в одну дверь вошел, в другую вышел...»68.
Разумеется, молодым колхозным механизатором, уходившим работать в город, паспорта автоматически не выдавались, так же как и другим отходникам, решившим не возвращаться в село. Но совершенно очевидно, что если у колхозника была постоянная ра-
117

бота в городе, то легализация его статуса как городского жителя не стоила особого труда — и ни в коем случае не представляла такой чудовищной проблемы, как, например, в настоящее время получение вида на жительство для нелегальных иммигрантов в Соединенных Штатах.
Как дети, так и родители в деревне прекрасно понимали, что образование и профессиональное обучение открывают дорогу в городскую жизнь. Несомненно, именно по этой причине крестьяне в 30-е гг., как оказалось, придавали большое значение образованию. Когда в 1936 г. их попросили присылать свои замечания к проекту новой Конституции, они особенно подчеркивали важность права на образование и доступа в среднюю и высшую школу для крестьянской молодежи, несмотря на то что дети, получившие образование, как с грустью признавали некоторые, были потеряны для села и родителям не приходилось ожидать от них поддержки в старости69.
Часто крестьяне жаловались на то, что колхозные правления не отпускали колхозников на курсы бухгалтеров, водителей, трактористов и т.п.; или посылали их на курсы, но отказывались оплачивать учебу; или не разрешали окончившему курсы работать за пределами колхоза, который нуждался в работниках данной специальности70. Были и не менее пламенные жалобы на правления, не разрешавшие уезжать колхозникам, которые хотели уйти работать на производство. Колхоз не должен отказывать в таких разрешениях, заявляли в своих письмах крестьяне, надо, чтобы «...каждый трудящийся мог работать, где ему нравится... Многие колхозники имеют желание работать на заводах и могут дать хорошие показатели в своей работе и улучшить свою жизнь»71.
То, что молодые имели возможность уехать из села и действительно уезжали толпами, вызывало у старшего поколения смешанные чувства. С одной стороны, здесь была тревога о будущем (кто будет заботиться о родителях в старости, если дети уедут?) и даже обида. С другой стороны, достижения молодого поколения могли стать для старших источником гордости. Понятно, что публицисты 30-х гг. всячески старались подчеркнуть именно этот второй момент. Популярным журналистским приемом было заставлять крестьян какого-либо села (колхоза) перечислять имена своих детей или односельчан, уехавших учиться и получивших хорошо оплачиваемые городские профессии. Вот один пример:
«Три старика из села Новорусаново, Жердевского района — Тучин, Короткое и Коротин — заинтересовались вопросом, кто из их односельчан учится в средних и высших учебных заведениях и кто стал специалистом. Они подсчитали... что 75 являются студентами вузов, а 439 чел. занимаются в начальных и неполных средних школах. Сын колхозника Авдеева стал летчиком, сын Михалова учится в дорожном техникуме, дочь Шашина стала учительницей и т.д. В дореволюционное время из этого села обу-
118

чалось только 40 чел.; да и те в большинстве из кулацких и поповских семей»72.
В соседнем районе такие же подсчеты были сделаны в селе Налжи, оказавшемся родиной более сорока бывших колхозников и сельчан — все моложе 33 лет, — которые пополнили ряды новой интеллигенции, в том числе 9 учителей, 2 агрономов, 3 летчиков, 3 бухгалтеров и 7 офицеров Красной Армии73.
Трудно сказать, испытывали ли крестьяне на самом деле такого рода гордость за своих уехавших детей или журналисты несколько присочинили. В любом случае крестьяне, несомненно, осознавали, что сельская жизнь обесценилась в глазах младшего поколения — и, таким образом, в их собственных глазах тоже. Крестьянские письма Сталину и Калинину в 1937 г. несут на себе отчетливый отпечаток упадка духа, и их авторы скрепя сердце соглашаются с мнением молодых, что в городе жизнь лучше. Один крестьянин из Восточной Сибири с ностальгией вспоминает добрые старые дни нэпа, «когда люди интересовались жить и работать в крестьянстве» и в селах царило экономическое оживление и ключом била жизнь. Теперь же, продолжает он, все изменилось:
«С 1930 г. с коллективизацией все богатство провалилось, как сквозь землю... Люди работают словно принудительно, большинство уходят из колхозов в город, совершенно не интересуются жить в колхозе... Уходят люди в город на производство — дескать, там порядки лучше»74.
В том же духе писал Калинину другой крестьянин из Кировской области:
«Я читаю... о достижениях колхозов, но все это поверхностно... Положение свидетельствует фактом, а именно текущностью колхозников из колхозов. И в настоящее время в колхозах осталось, если считать старое население, которое было до колхозов, только осталось 50%.
Но чем объяснить текущность колхозников из колхозов, я думаю, тем, что колхозы и колхозники обижены правительством. А именно то, что сравнить рабочих на фабриках, то они гораздо живут лучше колхозников, но если доказать этот факт — есть колхозники, которые уехали из колхозов уже года 2 и пристроились на предприятиях, пишут, что в настоящее время жить на заводе и фабриках стало лучше, чем в колхозах. Там каждый день известно, сколько он заработает, пишут, можно зарабатывать от 15 руб. и больше и на заводе все можно купить, и мануфактуру и другие товары можно купить сколько угодно, и пишут, что я живу здесь гораздо лучше, чем в колхозе.
Но попробуй купить колхозник в своей местности — так что мануфактуры здесь не купишь, и колхозники ходят плохо одетые... Сейчас у нас существует живая очередь, в которую колхозники не поспевают, да им из деревни ходить некогда...»75.
119

4. Коллективизированное село
В 1930 г. «колхоз» был пустым словом, формой, которая еще должна была наполниться содержанием. Советская власть призывала к коллективизации, не указывая точно, что это должно означать на деле. Основной тип коллективного хозяйства, существовавший в 20-е гг., — небольшая коммуна на земле, не принадлежащей селу, — явно не мог служить образцом. Пока не закончилась первоначальная массовая кампания коллективизации, не существовало никаких руководящих установок относительно структуры коллективного хозяйства: Примерный устав сельскохозяйственной артели, узаконенный 1 марта 1930 г., был опубликован в том же номере «Правды», что и статья Сталина «Головокружение от успехов». Таким образом, этот устав не мог служить руководством для коллективизаторов, а являлся, скорее, обобщением недавнего опыта, полученного советской властью.
Ответы на вопрос «Что такое колхоз?» появлялись постепенно, со временем. Некоторые из ответов давались в официальных декларациях или правительственных постановлениях. Например, вопрос о праве колхозника держать корову был разрешен статьей «Головокружение от успехов», а о праве вести торговлю — майским указом 1932 г. Другие ответы порождались практикой реальной жизни, но никогда не объявлялись официально и не формулировались как определенная политика (например, доминирующая роль колхозного председателя или статус двора как основной хозяйственной единицы в колхозе). Некоторые решения, вроде пересмотра вопроса о приусадебных участках в 1935 г., появлялись в ходе открытых переговоров властей с представителями крестьянства.
В основе всех этих столь различных процессов лежал своего рода диалог между правительством и крестьянами. В процессе взаимодействия крестьян и государства неизменно существовали определенные постоянные моменты. Государство хотело получать больше зерна; крестьяне хотели отдавать как можно меньше. Государство обычно хотело довести обобществление собственности (особенно земли, тягловой силы) до максимума; крестьяне желали свести его к минимуму. Государство стремилось расширить сферу своего контроля, к примеру, давая подробные посевные планы и инструкции по основным сельскохозяйственным процессам, тогда как крестьяне старались как можно больше ограничить вмешательство государства.
Конечно, «государство» в действительности представляло собой не монолит, а сплетение взаимосвязанных, но различных интересов. Интересы центрального руководства партии и прави-
120

тельства (предположим, ради удобства изложения, что оно было монолитно) не были тождественны интересам районной администрации. Интересы районной администрации не совпадали с интересами уполномоченных по заготовкам, присылавшихся из центра, или государственных промышленных предприятий, желавших нанять на работу колхозников, не говоря уже о политотделах МТС. А еще необходимо принять в расчет конфликты по поводу полномочий и субординации, вспыхивавшие между 25-тысячника-ми и работниками районных и сельских советов в начале 30-х гг. или между районом и политотделами МТС в 1933 — 1934 гг.
Крестьянство тоже нельзя было рассматривать как сплоченную массу. Существовали сильные региональные различия: на юге, например, вопросы торговли (и, следовательно, размеров приусадебных участков, политики в отношении фруктовых садов и т.д.) приобретали первостепенную важность, так же как и в колхозах, поставляющих свою продукцию в соседние крупные города; в менее плодородных областях Центрального промышленного района, как правило, больше внимания уделялось правилам, регулирующим отходничество и занятия несельскохозяйственным трудом. Были различия, связанные с возрастом и полом. Постепенно появлялись и такие, которые зависели от положения в колхозе: у председателя были одни интересы (отчасти интересы колхоза в противостоянии району, отчасти свои личные), у трактористов другие, у полевых работников — третьи. Интересы «колхоза» (здесь имеется в виду не только колхоз как организация, но и сельская община) и отдельных колхозников зачастую расходились, как, например, в вопросе об отходничестве и людских ресурсах колхоза.
В этой главе рассматриваются три важных аспекта процесса колхозного строительства первой половины 30-х гг. Первый из них касается территории и размеров колхоза и тесно связан с ключевым вопросом об отношении нового колхоза к старому селу и общине. Второй аспект — членство в колхозе, в частности, права и обязанности колхозников и пределы дисциплинарной власти колхоза. Последняя рассматриваемая тема — это обсуждение принципов организации колхоза на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. и новый вариант Устава сельскохозяйственной артели, принятый съездом.
ЗЕМЛЯ
Летом 1929 г. советская власть избрала новую стратегию коллективизации, пытаясь записывать в колхоз не отдельные крестьянские дворы, а целые села и земельные общества1. Именно по такому принципу проводилась коллективизация в бурные первые месяцы 1930 г. В общих чертах этот принцип колхозного стро-
121

ительства сохранился на протяжении всего десятилетия. Когда летом 1930 г. община в России была упразднена, колхоз стал de facto ее преемником2. Иными словами, колхоз 30-х гг. представлял собой коллективизированное село.
Правда, коммунистам нелегко было с этим согласиться. С их точки зрения, «село» означало мелкую, технологически отсталую, традиционную крестьянскую организацию, тогда как «колхоз» по определению принадлежал к совершенно иному миру крупного, механизированного, социалистического сельскохозяйственного производства. Советские комментаторы, как в то время, так и позднее, проделали поразительную работу, всячески затемняя вопрос о базовой единице коллективизации. Село было косвенным образом признано естественной основой советского колхоза не раньше 1935 г.3.
В пылу первоначального натиска коллективизации коммунисты не просто носились с идеей колхоза, который был бы крупнее села, — они пытались создать такой колхоз на практике. Вот что вызвало недолгий период гигантомании в первые годы коллективизации в Советском Союзе. Гигантомания родилась из той же странной смеси модернизаторских устремлений, насильственных методов и утопических фантазий, какая была характерна для пролетарской Культурной Революции и нашла столь драматическое выражение в разгроме коллективизаторами сельских церквей. Коллективизаторы-коммунисты видели свою цель в социалистической модернизации сельского хозяйства. Это означало переход от экономически нерационального, мелкого, традиционного земледелия к современному, экономически рациональному, крупному, неразрывно связанному с механизацией. Считая понятие «традиция» синонимом отсталости, нерациональности и предрассудка, советские коммунисты не прислушивались к здравым доводам рассудка, говорившим, что строить новое легче на базе существующих структур.
Задним числом именно термином «гигантомания» можно обозначить пристрастие коммунистических руководителей и коллек-тивизаторов в 1929 и 1930 гг. к нереально огромным коллективным хозяйствам. В те годы районные и областные власти, соревнуясь друг с другом, создавали колхозы-гиганты, занимавшие (на бумаге) десятки тысяч гектаров — иногда целые районы — и включавшие в себя дюжины и даже сотни сел и поселков4. Излюбленной формой коллективного хозяйства была коммуна, предполагавшая максимальное обобществление собственности. Предавшись утопическим фантазиям и бездумному теоретизированию, местные власти кое-где планировали создание коммун, охватывающих целые районы с сотнями деревень. К примеру, один руководитель сельского хозяйства из Москвы, посетивший некий район на Урале, докладывал в марте 1930 г.:
122

«По заданию Рик'а 12 агрономов в течение 20 дней безвыходно и без выездов на места составляют оперативно-производственный план несуществующей районной коммуны...»5.
Такой же гигант был создан, если верить бюрократическим отчетам, в Великих Луках, в Западной области. Затем, когда сочинители планов увидели, что громоздкое сооружение не способно функционировать, они решили разделить колхозную площадь на 32 квадрата, в среднем по 2500 га каждый. На каждый квадрат должен был приходиться один колхоз; квадраты определялись по карте без всякого учета реально существующих деревень, поселков, рек, холмов, болот и прочих демографических и топографических особенностей местности6.
Не только из-за утопических фантазий местные власти не желали видеть в селе базовую единицу коллективизации. В донесении из Западной области в начале 1930 г. отмечалось, что там, где с одобрения властей создавались колхозы на основе села, они, как правило, выбирали из своих членов компетентное правление и быстро ориентировались на выполнение новых задач. Однако такое положение часто не устраивало районное руководство, говорилось в донесении, поскольку колхозы приобретали слишком большую самостоятельность. Коммунисты с подозрением относились к реально избранным правлениям колхозов-сел, несомненно опасаясь, что там придет к власти прежняя верхушка общины и поведет хозяйство по традиционной колее. Преимущество колхозов-гигантов, с точки зрения коммунистов, заключалось в том, что их правления никак не могли в сколько-нибудь полном значении этого слова выбрать крестьяне. В колхозе-гиганте можно было подобрать в формально избранное правление свои кадры, разделить площадь колхоза на участки и поставить на каждом участке члена правления («как в старое время управляющих», — с иронией говорилось в донесении)7.
В 1932 — 1933 гг. «квадратную теорию» коллективизации осудили как нереалистичную, и критики, говоря о наиболее фантастических амбициях местных коллективизаторов, начали использовать уничижительный термин «гигантомания». Из огромного числа колхозов, с гордостью взявших себе название «Гигант» в первые годы коллективизации, лишь немногие остались гигантами в действительности. Так, например, колхоз «Гигант» в Сердоб-ском районе Саратовской области в 1934 — 1935 гг. включал в себя меньше 150 дворов — типичная величина села в Среднем Поволжье8.
На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. слово «село» в проекте нового Устава сельскохозяйственной артели было заменено на «селение» по предложению делегатов, стремившихся не оставить местным властям лазейки, чтобы игнорировать село как основную единицу (в Уставе 1930 г. использовалось множественное число — «селения» )9.
123

Отвод земель единоличникам
В вопросе о земле ситуация на селе в первой половине 30-х гг. была чрезвычайно запутана из-за того, что не все крестьянские дворы состояли в колхозе. Село разделилось на колхозников и единоличников, однако процентное соотношение этих двух групп постоянно изменялось. В 1933 г. единоличники еще составляли 35% крестьянских хозяйств РСФСР, в 1935 г. доля таких хозяйств понизилась до 17%, а в 1937 г. — до 7%10. Колхоз de facto унаследовал земли села, но единоличники тоже предъявляли на них претензии, которые нельзя было не принять во внимание. Как же следовало делить землю между обеими группами?
В начале 30-х гг., когда коллективизировали село (или часть его дворов), первоочередной мерой был раздел общинной земли на пропорциональной основе между колхозом и единоличными хозяйствами. Коллективизация проводилась в большой спешке, предполагалось, что раздел будет временным, поэтому его на скорую руку производила комиссия сельсовета, где были представители и от колхоза, и от единоличников. Иногда поля данного села делились на два больших клина, один отходил колхозу, другой — единоличникам. В других случаях между двумя группами распределялся ряд небольших участков. Поскольку в первые годы число членов колхоза было весьма неустойчиво, раздел зачастую пересматривали каждый год перед посевной, чтобы привести его в соответствие с процентным соотношением дворов, состоящих и не состоящих в колхозе11.
Получившуюся в итоге путаницу трудно себе представить. Начальство нередко меняло свои намерения на ходу и произвольно наделяло землей хозяйства, которым покровительствовало. Правила не учитывали всех возможных случаев: если единоличник вступал в колхоз, предполагалось, что его надел должен был присоединяться к колхозным землям; если же колхозник уходил из колхоза, чтобы хозяйствовать единолично (что в первые годы вовсе не было редкостью), он не мог отделить от колхозной земли свой надел. В заметке из Великолуцкого района в 1933 г., например, описывается, как после совершенно хаотичного раздела земли местными властями перед самым весенним севом «колхозники вышли в поле, а единоличники в июне все еще толпились у дверей сельсовета и районного земельного отдела, не зная, где им сеять. Даже получив землю, они не были уверены, сеять или нет, потому что зимой, может быть, землю отберут»12.
Дело осложнялось еще и тем, что единоличники по-прежнему придерживались традиционного метода обработки земли чересполосицей, а колхоз обязан был уничтожать чересполосицу, запахивая межи перед первым колхозным севом13. В принципе это было разумно, однако порой полоски единоличников вклинивались в колхозную землю. При большом количестве единоличников колхозу нелегко было избавиться от чересполосицы и обрабатывать
124

землю единым клином. По сообщениям газет, в середине 30-х гг. во многих колхозах все еще существовала чересполосица14.
«Отрезки*
В ходе коллективизации колхозы потеряли значительное количество земли, принадлежавшей раньше селу и обрабатывавшейся крестьянами: районные власти решали передать ее совхозам или различным учреждениям и организациям. Это влекло за собой массу претензий со стороны крестьян, так же как и в эпоху крестьянской реформы 1860-х гг. В центральные органы управления сельским хозяйством сыпались слезные жалобы и просьбы вернуть эту землю. Так, в 1932 г. колхоз «Красная Звезда» в Западной Сибири жаловался, что райзо передал двум совхозам всю его пахотную землю, а взамен дал 200 га на расстоянии 12 км от колхоза и сенокос — удаленный на все 40 км15.
Было много других жалоб подобного рода. В одном из наиболее нелепых случаев имел место своего рода круговой обмен землей между соседними колхозами. Колхозники уже готовы были начать весенний сев, когда «на территории колхоза появились представители райзо и молча занялись переделом земли», отказываясь как-то объяснить или оправдать свои действия. В другом случае большое число крестьян из сел Подольского района в 1931 г. бежали от коллективизации, бросив 5000 га земли, которые были переданы местным совхозам. На следующий год некоторые из бежавших передумали, вернулись в свои села, вступили в колхозы и начали ходатайствовать о возвращении им земли16.
Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. некоторые крестьяне Воронежской области, по донесениям НКВД, высказывали «контрреволюционное» мнение, что вся земля и инвентарь, принадлежащие совхозам, должны быть переданы колхозам17.
В феврале 1937 г. правительство решило вернуть отнятые совхозами и другими организациями отрезки колхозам в Московской, Оренбургской, Западной областях и в Восточной Сибири, а также в других регионах и республиках Советского Союза. В Омской области (Восточная Сибирь) колхозы в результате увеличили общий объем своей площади на 2,3 млн га1^.
Стабилизация землепользования
Хотя правительство в сентябре 1932 г. постановило, что колхозам гарантируется право на пользование землей, которую они обрабатывают, понадобилось еще несколько лет, чтобы ситуация стабилизировалась. Представитель Центрального Комитета жаловался в 1933 г.:
«В каждом районе, куда ни приедешь, с кем ни поговоришь, каждый рассказывает, что до сих пор еще, несмотря на то что
125

есть запрещение правительства, колхозы у нас укрупняют и разукрупняют, от одного колхоза к другому прирезывают землю по каким-то известным району соображениям, но колхознику часто не известным» 19.
Правда, в конце 1935 г. ЦК сам добавил путаницы, распорядившись слить «чрезвычайно мелкие» колхозы нечерноземной полосы в более крупные объединения — конечно, «при условии строжайшего соблюдения принципа добровольности». Местные власти, по крайней мере в Западной области, поняли так, что им дали зеленый свет для нового укрупнения, и руководствовались при этом принципами рационального планирования, не обращая внимания на сложившиеся традиции и существующую систему расселения. Годом позже «Правда» бранила руководство Западной области за то, что оно без нужды обижало местное крестьянство и поддалось гигантомании, насильно сливая средние и мелкие колхозы, включая порой до 17—18 селений в один колхоз20.
Можно было бы предположить, что профессиональные землемеры и землеустроители будут являться ключевыми фигурами коллективизации. Однако в первой половине 30-х гг. они, по всей видимости, играли совершенно незначительную роль. Для тщательных обмеров, сопровождавших создание новых коллективных хозяйств в 20-е гг., не хватало времени, еще большим препятствием, несомненно, служили перемещения сельского населения и энергичный захват земли совхозами и другими учреждениями. Районные земельные отделы в те годы даже и не пытались провести в колхозах научное землеустройство; они лишь давали «зем-леуказания»21. Незначительный статус землемеров и землеустроителей являлся также результатом политической опалы, в которой находилась их профессия. Многие из них работали еще со времен дореволюционных столыпинских реформ и в 20-е гг. продолжали (с одобрения Советского правительства, что несколько удивительно) помогать крестьянам отделяться от общины, объединять свою землю в один клин и становиться единоличными мелкими хозяевами. Но коллективизация полностью дискредитировала подобный подход. Власти организовали в начале 30-х гг. показательный процесс А.Чаянова, знаменитого теоретика семейной фермы, и других специалистов по сельскому хозяйству; многие менее известные землемеры и землеустроители были арестованы как «вредители»22.
Землемеры в массовом порядке снова вышли на сцену только в середине 1935 г., когда правительство издало закон, дающий колхозам право на «вечное пользование» землей, с той оговоркой, что в будущем колхозные земли могут быть увеличены (по мере того как последние единоличники будут вступать в колхозы), но ни при каких обстоятельствах не уменьшены. Это означало, что следовало определить точную площадь колхозных земель, провести межевание и топографическую съемку земли, поставить межевые столбы. Срочно потребовались более 800000 землеустроите-
126

лей, чтобы, как объявил Наркомат земледелия, рационализировать и консолидировать колхозные земельные площади, разрешать межевые споры и там, где это необходимо, навсегда уничтожить чересполосицу. (В распоряжении земельных отделов на тот момент находилась едва ли десятая часть от требуемого числа, и на лиц этой профессии по-прежнему сыпались обвинения во «вредительстве». Всего за несколько месяцев до того в Горьком прошел показательный процесс землеустроителей, обвинявшихся в том, что провоцировали недовольство крестьян, неумело производя «отрезки», и в покровительстве единоличникам^.)
Межевание колхозных земель и выдача актов на них продолжались весь 1936-й и часть 1937-го года, встречая множество трудностей. Во-первых, не хватало землемеров и землеустроителей для такой огромной работы. Во-вторых, крестьяне часто оставались недовольны результатами, не получая в конечном итоге земли, которая была им нужна или которую они исторически считали своей.
Крестьяне Псковского района жаловались, что землеустроитель, приехавший в их село, чтобы разделить землю между вновь организованными колхозами и одиннадцатью единоличниками, потребовал за свои услуги по 80 коп. с человека, но ни разу не побывал в поле. Он просто взял план сельских земель и «ткнул пальцем», показывая границы между колхозной землей и наделами единоличников. В результате весенний сев задержался, потому что никто не знал, где ему сеять. В Андреевском районе Западной области колхозники возмутились, получив акты на землю, границы которой не совпадали с традиционными границами земель их сел. В одном колхозе, по их словам, отрезали 40 га лучшей земли, а колхозную межу провели так, что «надо перебраться через три оврага и речку», чтобы попасть из села на колхозные поля24.
В Западной области, где, по-видимому, процесс выдачи актов на землю встречал больше затруднений, чем где-либо еще, в областной земельный отдел в середине 1937 г. поступила почти тысяча жалоб, хотя примерно пятая часть всех колхозов актов еще не получила. Наиболее часто звучали просьбы о возвращении отрезков и замене тощих и заболоченных земель, а также жалобы на то, что у крестьян отбирали приусадебные участки, прилегающие к их домам, выделяя взамен в качестве приусадебных участков неудобно расположенные земли в полях. Некоторые колхозы жаловались на объявление их лесных угодий государственными: это означало для них запрет на рубку леса. Все подобные жалобы фигурировали в качестве основных доказательств на процессах эпохи Большого Террора, состоявшихся в Западной области осенью 1937 г.25.
Несмотря на все досадные проблемы, связанные с землепользованием, довоенный российский колхоз являлся по сути коллективизированным селом и обрабатывал более или менее те же
127

самые земли, которые раньше обрабатывали крестьяне, входившие в общину. В 1937 г., когда были коллективизированы более 90% всех крестьянских хозяйств, средний колхоз в РСФСР включал 67 дворов (в среднем по Союзу — 76 дворов). За этой средней величиной скрывались широкие различия по регионам, поскольку разной была заселенность территории на плодородном юге и в нечерноземной полосе. На северо-западе страны, в том числе в Западной области, средний колхоз включал лишь 37 дворов26.
Впрочем, в результате поспешного и произвольного проведения межей в начале 30-х гг. случаев, когда колхозные земли не совпадали точно с землями прежней общины, было не счесть. Это порождало постоянные жалобы и взаимные претензии: коллективизированные села, потерявшие землю, энергично старались вернуть выгоны и пахотные земли, переданные соседним селам или совхозам, а те, на кого свалилось такое благодеяние, стремились сохранить свои приобретения. Все это лишь усиливало взаимное озлобление и раздоры, столь характерные для российской деревни в 30-е гг.
ЧЛЕНСТВО В КОЛХОЗЕ
Звание колхозника в 30-е гг. означало не просто род занятий. В советском обществе оно представляло собой особый правовой статус. Легче всего это понять, если провести аналогию с сословным статусом в царской России. Если вы, к примеру, принадлежали к купеческому сословию или сословию государственных крестьян, то данный узаконенный статус определял ваши права, привилегии и обязанности в отношении государства. Точно так же обстояло дело для колхозника в сталинской России. У него были особые обязанности, в виде налога и трудовых повинностей, которых не несли другие группы граждан. Колхозник не мог иметь лошадь и должен был просить разрешения, чтобы уехать работать на сторону. С другой стороны, он имел право на приусадебный участок земли больших размеров, чем у любой другой социальной группы, и право торговать продукцией с этого участка — данным правом одинаково пользовались и колхозники, и единоличники.
В 30-е гг. некие сословные признаки появились у всех социальных групп27, но колхозное крестьянство, безусловно, продвинулось дальше всех по этому пути. Например, при проведении переписей 1937 и 1939 гг. членство в колхозе рассматривалось как особый статус, который следовало указывать дополнительно, наряду с родом занятий — подобное требование существовало также для разного рода парий общества вроде спецпоселенцев, но не для свободных граждан. В результате снова встает вопрос о связи коллективизации с крепостничеством, но тут есть одно существен-
128

ное различие: статус крепостного по сути всегда означал минус, а вот статус колхозника мог быть и плюсом. Подобно крепостным, колхозники часто делали все возможное, чтобы сбежать из колхоза и найти работу где-нибудь в другом месте. Однако, в отличие от крепостных, когда колхозники устраивались на другую работу, им не было особой нужды скрывать свой статус или избавляться от него: советские власти не устраивали облав на колхозников и не возвращали их в села. Более того, в условиях сельской жизни потеря колхозного статуса (в результате исключения или роспуска колхоза) нередко являлась катастрофой высшего масштаба.
В середине 30-х гг. колхоз представлял собой ассоциацию сельских землепользователей, как и его предшественник — община. Точнее, это была ассоциация землепользователей, получавших от колхоза плату по трудодням (единица измерения, выражавшая как характер труда, так и время, затраченное на него). Лица с ежемесячным окладом заработной платы, как, например, учителя и агрономы, после самых первых лет коллективизации обычно не были членами колхоза, хотя имели право вступить в него и поначалу активно поощрялись к этому28. Почти наверняка такое положение дел было вызвано инстинктивной реакцией на возникновение негласной советской сословной системы, в которой сословие государственных служащих пользовалось более высоким статусом, нежели сословие колхозников.
Колхоз являлся кооперативной и (в принципе) добровольной ассоциацией, каждый из членов которой владел долей общего имущества. Эта доля (паевой взнос) первоначально «приобреталась» колхозом, когда крестьянин, вступающий в коллектив, вкладывал в него свои средства производства. Если впоследствии этот крестьянин уходил из колхоза, он должен был, по идее, получить наличными большую часть своего пая (хотя, нужно сказать, на практике данная процедура была крайне сложна и запутана), а если переходил в другой колхоз, имущество, равноценное внесенному им, должно было передаваться новому колхозу29.
Проблема двора
Членство в колхозе, в отличие от членства в общине, было индивидуальным, а не подворным. Советские писатели и публицисты любили превозносить этот факт, поскольку он, во-первых, давал женщинам равные права с мужчинами, а во-вторых, должен был уничтожить традиционный патриархальный гнет в крестьянском хозяйстве. Вначале думали, что крестьянский двор просто потеряет свое значение как социо-экономическая единица в селе. Коллективизация «уничтожает понятие крестьянского двора», сказал высокопоставленный работник органов труда в 1930 г. Юристы в начале 30-х гг. считали, что двор потерял свой статус юридического лица30.
129
5 - 1682 ^

Однако, с крестьянской точки зрения, двор по-прежнему оставался основной единицей села. Иногда, судя по некоторым сообщениям, они даже не знали, что членство в колхозе индивидуальное, или знали, но выражали свое несогласие с этим положением, разрешая голосовать на общих колхозных собраниях только главам семей3!. В действительности приоритет двора в выполнении повседневных функций, в том числе в экономических и финансовых отношениях с государством, остался прежним, вне зависимости от того, признавали его юристы юридическим лицом или нет. Именно колхозный двор, а не отдельный колхозник, имел приусадебный участок и корову; именно с колхозного двора государство требовало уплаты местных налогов и выполнения обязательств по зернопоставкам.
Точка зрения крестьян на практике возобладала над точкой зрения коммунистов, и в 1935 г. это было косвенным образом признано: новый Устав сельскохозяйственной артели в статьях о приусадебных участках и содержании домашнего скота называл в качестве единицы, наделяемой соответствующими правами, крестьянский двор32. Затем в 1936 г. сталинская Конституция решительно признала колхозный двор юридическим лицом, гарантируя его права на приусадебный участок. В результате советским юристам пришлось, применяясь к новой ситуации, подумать над определением колхозного двора. Определение оказалось на удивление широким. Любое крестьянское хозяйство, в составе которого был член колхоза, называлось колхозным двором, имеющим право на более низкую ставку налогообложения и больший приусадебный участок, чем единоличное хозяйство. При этом член колхоза не обязательно должен был быть главой семьи, а все остальные члены семьи могли быть единоличниками, совхозными рабочими, работать вне сферы сельского хозяйства — это никак не нарушало колхозный статус двора33.
Смешанные колхозные дворы встречались очень часто. Проверяющий из Наркомзема сообщал в 1935 г. об одном южном колхозе, где в 70 колхозных дворах фактически было только по одному члену колхоза, все прочие или вели единоличное хозяйство, или работали на шахтах и железной дороге. В качестве примера он приводил семью Яцковых, состоявшую из матери-колхозницы и трех сыновей старше 20 лет — зажиточных единолични-ков34.
Обычным явлением были браки между колхозниками и единоличниками. Во всех подобных случаях колхозники обычно говорили властям, что не могут пока внушить супругам или родителям свою прогрессивную точку зрения. В действительности же они, скорее всего, старались воспользоваться преимуществами оставленной законом лазейки: единоличник мог держать лошадь, а колхознику полагался больший приусадебный участок. Конечно, это не всегда получалось, поскольку местные власти не были склонны неукоснительно соблюдать все законодательные нюансы.
130

Но если дело все-таки выгорало, роли в смешанном дворе распределялись так: жена вступала в колхоз, потому что женщинам в колхозе обычно позволяли работать на своем приусадебном участке большую часть времени, чем мужчинам, а муж (со своей лошадью) оставался единоличником-^.
Прием в колхоз
Вступить в колхоз имели право все «трудящиеся», и у колхоза не было четко оговоренного права отказать им. Впрочем, в начале 30-х гг. в колхозы не допускались кулаки и священники, а также члены их семей. Через несколько лет этот запрет был снят сначала для детей кулаков, а потом и для самих кулаков, но для сельских священников и, по-видимому, их детей остался в силе36.
Особые проблемы возникли в 1933 году, когда голодающие крестьяне, например на Северном Кавказе и в Краснодарском крае, отчаянно пытались весной вступить в колхозы, потому что у них не было семенного зерна. Их заявления буквально затопили колхозы, которые не в состоянии были принять всех. Местная газета, смущенная этой дилеммой, высказывала мнение, что нужно принимать тех, чьи заявления «искренни»3?.
К середине 30-х гг. кризис миновал, и колхозы, по идее, вновь должны были принимать всех желающих подходящего социального происхождения. Однако теперь, когда фортуна окончательно оказалась на стороне колхозов, а единоличники становились все большей редкостью, колхозники часто не хотели принимать в свой коллектив единоличников, отчасти потому, что смотрели на них с возмущением, как на пришедших к шапочному разбору, когда колхозные старожилы преодолели все самые большие трудности, но главным образом потому, что единоличники приходили с пустыми руками: их скот и инвентарь были либо распроданы, либо конфискованы за неуплату налогов, либо пропали во время голода. Колхозники не имеют права отказывать в приеме единоличникам, сказал один партийный деятель на съезде колхозников-ударников в феврале 1935 г., но у них есть право требовать, чтобы те заплатили сумму, эквивалентную стоимости всего скота, проданного за последние два года, с рассрочкой на какой-либо разумный период времени. Это положение было записано в новый Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный на съезде и изданный в 1935 г. Тем не менее, еще в 1937 г. бывали сообщения о том, что колхозы не хотят принимать «голых» единоличников, а районные власти не считают нужным заставлять их делать это38. Впрочем, по мере сокращения числа единоличников к концу десятилетия этот вопрос терял остроту.
В первые годы коллективизации лишь немногие крестьяне действительно стремились стать членами колхоза, но со временем положение изменилось. Во второй половине 30-х гг. нередко можно
« 131

было встретить крестьян, гневно протестующих, когда им отказывали в приеме или исключали из колхоза. Разумеется, причиной тому были преимущества, которые давал статус колхозника, преимущества двоякого рода. Одни касались жизни на селе и представляли собой выгоды колхозного статуса по сравнению с единоличным: например, право на больший приусадебный участок, более низкое налогообложение или покос на колхозных лугах. Но были свои преимущества и в сохранении статуса колхозника человеком, работавшим в основном за пределами села, по найму: подспорье для семьи, оставленной в селе, «страховка» на случай потери трудоспособности или увольнения, а иногда и просто гарантия респектабельности (т.е. некулацкого происхождения) в глазах городских работодателей. В Калининской области в 1937 или 1938 г., к примеру, крестьянка-единоличница Агафья Зверева подала жалобу на местный колхоз, отказавший ей в приеме, и выиграла дело. Оказалось, однако, что причина, по которой она так добивалась приема в колхоз (и по которой колхоз отвечал ей отказом), заключалась в следующем: она хотела работать в Ленинграде, «для каковой цели ей нужна была справка, что является колхозницей»39.
Исключение из колхоза
Колхоз имел право исключать своих членов, хотя согласно Уставу 1935 г. (параграф 8) за исключение должно было проголосовать большинство на общем собрании, где присутствовали не менее двух третей колхозников. Это рассматривалось как крайняя мера, исключенные колхозники имели право подать апелляцию районным властям с требованием восстановления, и их действительно часто восстанавливали. Если следовать правилам (что вряд ли имело место во всех случаях), процедура исключения бывала очень сложной. Члены колхоза теоретически являлись совладельцами колхозного имущества. Даже если они покидали колхоз в результате исключения, а не по своей воле, колхоз обязан был выплатить им денежный эквивалент первоначального паевого взноса40.
На практике исключения случались часто. Во-первых, председатели колхозов и другие сельские должностные лица нередко использовали исключение из колхоза как дисциплинарную санкцию — то же самое, что увольнение нерадивого или строптивого работника. Во-вторых, сами колхозники склонны были исключать дворы, которые, по их мнению, не оправдывали себя, особенно в тех случаях, когда в колхозе не хватало рабочих рук, а отсутствующие колхозники отказывались вернуться из отхода. Короче говоря, колхоз в некоторой степени унаследовал от крестьянской общины старую традицию круговой поруки и стремление наказывать дворы, неспособные нести свою долю общего бремени.
132

Голод 1932 — 1933 гг. породил чрезвычайную ситуацию и в том, что касалось исключения из колхоза, а не только приема в колхоз. Весной, когда в районах, недавно до нитки обобранных государством, семенное зерно осталось только в колхозах и совхозах, членство в колхозе приобрело необычайную важность. «Исключение из колхоза для колхозника смерти подобно. Если кого исключают, то он плачет и просится не исключать его», — докладывал политотдел МТС на Северном Кавказе. В то же время колхозы сами находились на грани голодной смерти. Тяжелые обстоятельства заставляли исключать колхозников, которые весной и летом были в отходе, чтобы те осенью не явились и не потребовали своей доли урожая. Исключение из колхоза — это «оружие» в руках колхоза против «лодырей», сказал колхозным активистам в начале 1933 г. зав. сельскохозяйственным отделом ЦК Я.А.Яковлев41.
Однако два года спустя, после исключения «сотен и тысяч колхозников» в качестве дисциплинарной меры, Яковлев заговорил совершенно по-другому. Следует избегать исключения из колхоза, заявил он на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. Председатели колхозов и другие сельские представители власти не должны пользоваться им как способом поддержания дисциплины и наказания провинившихся или прогульщиков. При крайней необходимости такой меры колхозник должен быть исключен по решению общего собрания, а ни в коем случае не по прихоти председателя или какого-либо другого сельского представителя власти. Через несколько месяцев эти слова получили подтверждение, когда представитель ЦК А.Жданов резко порицал Саратовский обком партии в числе прочих грехов и за то, что он допустил настоящую эпидемию «беспочвенных исключений» колхозников42.
Несмотря на все это, наказания в виде исключения из колхоза оставались общей практикой, и главными, но не единственными жертвами их стали отходники и их семьи (на которые в колхозе зачастую смотрели как на иждивенцев, бремя, которое глава семьи повесил на шею колхозу). Из одного колхоза Ленинградской области в разное время были исключены более трети всех дворов. Некоторые исключенные жаловались в район, однако никаких действий по их восстановлению предпринято не было. У других не хватало храбрости или знания своих прав, чтобы протестовать. «Я никуда не жаловалась, потому что думала, что так полагается», — сказала крестьянка из Воронежской области, исключенная из колхоза, после того как вышла замуж за железнодорожника, несмотря на то что она продолжала жить и работать в колхозе4^.
Последствия исключения часто бывали тяжелыми, особенно для тех, кто не имел, в отличие от отходников, источника дохода на стороне, потому что крестьяне, как правило, уходили из колхоза без земли, без лошади, без сельскохозяйственного инвентаря. «Исключить колхозника из колхоза... значит не только опозорить
133

его в общественном мнении, но и обречь его на голодное существование», — отметил ЦК в 1938 г. Правда, в некоторых случаях крестьянин, исключенный из колхоза, мог переехать в другое село и вступить в колхоз там. Закон этому не препятствовал, но на практике такое, по-видимому, бывало редко, если только у крестьянина не было в том колхозе близких родственников. Женщины, выходившие замуж за крестьян из других сел, могли перейти в колхозы, членами которых были их мужья, а пожилые крестьяне иногда переезжали в колхозы, где жил кто-то из их детей. Имеется упоминание по крайней мере об одном случае, когда крестьянин, хронически не ладивший с руководством своего колхоза, был исключен, переехал в родное село жены и смог вступить в тамошний колхоз44.
Зимой 1937 — 1938 гг., во время Большого Террора, исключения из колхоза вновь приняли эпидемический характер4^. В результате весной 1938 г. появилось постановление правительства, осуждавшее огульные исключения и запрещавшее «проведение чистки под каким бы то ни было предлогом» в колхозах. Но в политике не произошло никаких существенных сдвигов. Немногим более года спустя новое постановление, вводившее обязательный минимум трудодней, порицало «лжеколхозников», которые желают пользоваться преимуществами статуса колхозника, не участвуя в общем труде, и рекомендовало не считать таких людей членами колхоза4^.
Для крестьянина существовала и другая возможность потерять свой статус члена колхоза — развал или роспуск самого колхоза. В большинстве известных случаев это происходило в результате массового выхода колхозников, голода или произвольных карательных санкций со стороны местных властей, вызывавших глубокое негодование крестьян. В голодный 1933 год многие колхозы прекратили свое существование, по крайней мере на время. Несколько подобных случаев, хотя и при менее экстремальных обстоятельствах, было весной 1937 г. после неурожая во многих регионах страны в 1936 г.47.
Примеры массового выхода из колхоза как коллективной акции политического протеста крайне редки, однако по меньшей мере один такой случай упоминается в материалах Смоленского архива. В колхозе «Село», само название которого говорит о несколько отчужденном отношении к советским ценностям, вспыхнуло столь острое недовольство, что «в половине июля [1934 г.] все колхозники подали заявление о выходе из колхоза и стали косить хлеб единолично». Это спровоцировало районное руководство на действия, которые впоследствии были сурово осуждены вышестоящими инстанциями: оно послало вооруженный отряд из 42 чел. в поле, где работали бывшие колхозники, и пыталось взять 8 заложников. В последовавшей стычке один колхозник был убит, а другой тяжело ранен48.
134

Насильственный роспуск колхоза местными властями, случавшийся чаще, чем перестрелки в поле, почти в такой же степени вызывал неодобрение вышестоящего руководства. Подобные акции обычно проводились, если какой-либо местный орган власти желал прибрать к рукам колхозную землю либо другое имущество, или в качестве чрезвычайной карательной меры, если колхоз в каких-то существенных вопросах, вроде посевных планов или назначения председателя, не подчинялся району. Например, в 1933 г. в Днепропетровске местный сельсовет ликвидировал колхоз «Красная Заря», очевидно, пытаясь таким способом взять под свой контроль колхозный скот. В 1937 г. в Курске несколько колхозов были распущены против воли своих членов, потому что соседний совхоз хотел получить их земли49.
Некоторые случаи ликвидации колхозов получили печальную известность в 1937 г., когда районные руководители, несшие за них ответственность, оказались на скамье подсудимых в показательных процессах по обвинению в контрреволюционном саботаже коллективизации. Главным мотивом для ликвидации этих колхозов служило желание наказать колхозников за неподчинение районным властям, но, без сомнения, и кое-что из конфискованного имущества осело в руках разных чиновников.
Ликвидация колхоза на деле означала ликвидацию всей экономики села и полное разорение отдельных колхозных дворов: колхозники «плакали», услышав эту новость. Когда в 1936 г. в Ярославской области был насильственно распущен колхоз «Новая жизнь», район захватил все его имущество, включая скот, распределил землю (в том числе и приусадебные участки) между соседними колхозами и обложил бывших колхозников чрезвычайным «единоличным» налогом. То же самое произошло в Кирилловском районе Ленинградской области, разве что там власти не додумались до «единоличного» налога, зато вместе с колхозным имуществом конфисковали самовары и другую личную собственность50.
СЪЕЗД И УСТАВ
К концу 1934 г. Центральный Комитет решил, что существующий Устав сельскохозяйственной артели, спешно принятый в марте 1930 г., устарел и его нужно заменить новым, соответствующим эволюции колхоза за прошедшие четыре с половиной года. С этой целью он созвал Второй съезд колхозников-ударников, который должен был послужить консультативным органом и помочь сформулировать новый Устав. Съезд проходил в Москве в феврале 1935 г.
В какой-то степени этот съезд представлял собой пример мнимого участия в решении политических вопросов, часть широкой картины «потемкинской деревни», о которой пойдет речь в сле-
135

дующей главе. Хотя делегатов выбирали из колхозников, лишь «передовые» колхозы, заранее намеченные районными властями, имели право провести такие выборы. На съезде должны были быть представлены «колхозники-ударники», это понятие обозначало скорее тех крестьян, которые были в хороших отношениях с существующей властью, чем тех, которые пользовались уважением в селе. Проект Устава подготовил сельскохозяйственный отдел ЦК без какого-либо официального участия со стороны крестьян, и делегаты, по-видимому, получили копии проекта лишь в день открытия съезда5*.
Тем не менее, Второй съезд не укладывается полностью в рубрику «потемкинство». В отличие от Первого съезда колхозников-ударников, жалкой пародии, состоявшейся в самый разгар голода в 1933 г., где звучали лживые рассказы делегатов о колхозных триумфах и не было никакого истинного обмена мнениями, Второй съезд стал трибуной настоящей дискуссии, в ходе которой делегаты предоставили партийным руководителям немало полезной информации и предложений, основанных на местном опыте. Предложения делегатов даже нашли некоторое отражение в окончательном тексте Устава, хотя на съезде и не было ничего похожего на формальный парламентский процесс предложения и голосования поправок. Впрочем, Второй съезд вовсе не следовал образцам западного парламентаризма. Лучше будет сравнить его с российской моделью консультаций государства с обществом в XVIII в. — с Законодательной комиссией, созывавшейся в 1760-е гг. Екатериной Великой. Эта комиссия не вырабатывала никакого законодательства и не посягала на власть императорского престола, но служила для передачи наверх информации и высказывания местных забот и претензий (в ограниченных пределах).
Колхозные активисты
Второй съезд был местом встречи лидеров Коммунистической партии и представителей ЦК, с одной стороны, и колхозных активистов — с другой. Сталин присутствовал на нем постоянно и принимал участие в работе редакционной комиссии съезда (готовившей окончательный текст Устава сельскохозяйственной артели), хотя и не выступал с официальной речью на пленарном заседании. Нарком земледелия М.Чернов возглавил редакционную комиссию и произнес заключительную речь. Но ключевой фигурой в выработке Устава 1935 г. и формулировании сельскохозяйственной политики в целом был, несомненно, Я.А.Яковлев, недавно оставивший пост наркома, чтобы возглавить сельскохозяйственный отдел ЦК. Яковлев в 20-е гг. стал подлинным знатоком крестьянских проблем, несмотря на свое городское, еврейское происхождение и дореволюционное прошлое студента-революционера и недоучившегося инженера из С.-Петербурга. Очевидно,
136

веря в совещательную политику и творчество масс сильнее, чем большинство большевиков его поколения, он долгое время был редактором «Крестьянской газеты», которой крестьяне чаще всего адресовали свои жалобы и ходатайства52.
Со стороны крестьян, около четверти из 1433 делегатов Второго съезда составляли председатели колхозов, чуть большую часть — 27% — бригадиры. 4% делегатов были трактористами и комбайнерами, остальные — рядовыми колхозниками, большинство которых несомненно являлись активистами, вступили в колхоз с самого начала и были ему безусловно преданы. При подготовке Второго съезда, так же как и Первого, в инструкциях, данных местным властям, особо подчеркивалась важность выбора делегатов, непосредственно занятых в колхозном производстве, — по-видимому, это условие было поставлено, чтобы предотвратить автоматическое избрание одних колхозных председателей53.
Докладывая о составе Второго съезда, представитель мандатной комиссии (Н.Ежов, в то время еще сравнительно незаметный секретарь ЦК) с одобрением отметил, что доля делегатов-коммунистов понизилась до 27% в сравнении с 40% на Первом съезде 1933 г. Причина положительного отношения Ежова к данному факту заключалась в желании партийного руководства сделать съезд выразителем мнения крестьян (разумеется, под своим контролем), а крестьяне, даже «прогрессивные», как было прекрасно известно, обычно не состояли в партии. По тем же соображениям Ежов одобрил то, что со «старым» колхозным движением Второй съезд связывали менее тесные узы, чем его предшественника. Четыре пятых делегатов Первого съезда вступили в колхозы до 1930 г. На Втором съезде соответствующая цифра составляла только 40%, и всего 6% делегатов были ветеранами колхозного движения со времен, предшествующих 1928 году54.
Съезд показал, однако, что между мнением колхозных активистов и простых крестьян лежит пропасть. Правда, несколько делегатов приехали с особыми наказами от своих односельчан-колхозников, и две женщины — председатели преимущественно женских коллективов — с несомненной искренностью выступали от лица «наших женщин»55. Но говорить от лица колхоза было вовсе не то же самое, что говорить от лица деревни. Во множестве сел всего несколько лет назад колхозники — люди, составлявшие ядро колхоза и не пытавшиеся выйти из него после статьи «Головокружение от успехов», — представляли собой обороняющееся меньшинство. Это совершенно отчетливо проявлялось в выступлениях делегатов Второго съезда. Многие из них, казалось, приходили в замешательство, когда партийные руководители пытались обращаться к ним как к представителям избирателей (коллективизированного села), а не борцам за дело колхоза, как было заведено на Первом съезде.
Невозможно представить себе другую такую неяркую группу, как колхозные активисты начала и середины 30-х гг. В первые
137

годы коллективизации местный сельский актив — т.е. крестьяне, искренне преданные делу Советов и колхоза, — полностью скрылся в тени чужаков, 25-тысячников и им подобных, приезжавших на село, чтобы организовывать колхозы и руководить ими. Судя по имеющимся скудным биографическим сведениям о делегатах Первого съезда, они, как правило, являлись бывшими бедняками и батраками, зачастую имели в прошлом опыт работы на производстве или воевали в рядах Красной Армии в гражданскую войну. К другим типам первых активистов, не так хорошо представленным на съезде, относились вдовы, которым пришлось встать во главе бедных хозяйств и которых нередко третировала община, и молодые крестьяне — члены или горячие почитатели комсомольской организации. Активистов-мужчин, в отличие от вдов, влек к себе широкий мир за пределами села, и в начале 30-х гг. у них было много возможностей вступить в этот мир56.
На Втором съезде мы встречаем гораздо большее разнообразие типов активистов. На одном конце широкого спектра находились активисты старой школы, крестьяне-ветераны в армейских шинелях, заканчивавшие свои выступления славословиями в адрес Красной Армии и ее командарма Ворошилова. Зачастую они были членами партии и рассказывали леденящие кровь истории о своей борьбе с местными кулаками. Хороший пример такого типа — Дмитрий Корчевский, сын бедняка, работавший на металлургическом заводе в Донбассе и служивший в царской армии, где он возглавлял революционный комитет, прежде чем вернуться в родное село и стать председателем сельсовета в 1924 г. и председателем колхоза — в 1931 г. По словам Корчевского, местные кулаки вступили в заговор, чтобы его убить, и спасло его только вмешательство ГПУ57.
На другом конце спектра были молодые крестьяне, в качестве трактористов нашедшие свою нишу в колхозе. Воинственная, революционная психология была для них нехарактерна или очень мало характерна. Некоторые из них получили сравнительно хорошее образование и, вероятно, происходили из семей крепких середняков, как, например, Алексей Солодов из Харьковской области, у которого один из братьев работал машинистом на железной дороге, а другой — сельским учителем. Другие раньше принадлежали к бедноте, подобно передовику-трактористу из Сталинграда Никифору Шестопалову, бывшему неграмотным, когда его выдвинули в первый раз, и вспоминавшему, как над ним насмехались другие крестьяне5**.
Писатель Всеволод Иванов для серии «литературных портретов» делегатов съезда, публиковавшейся в «Известиях», взял интервью у Трофима Кажакина из Московской области, рассказавшего историю своей трудной жизни — он «с пятнадцати лет кирпич бил, а это такая работа, что хуже ее нету, набьешь себе таких болезней, в особенности если ты стремился к сельскому хозяйству и склонен затосковать». Однако, с тех пор как Кажакин стал
138

председателем колхоза, жизнь его улучшилась; недавно он даже купил пальто за 100 рублей. Константин Паустовский, беседовавший с председателем из Казанской области Андреем Лазаревым, человеком средних лет, с трудом мог добиться, чтобы тот сказал что-то о себе как личности. Лазарев почти всю жизнь прожил в деревне, имел старика-отца, плетущего лапти и веревки, жену, до сих пор неграмотную, и четырех детей. Под нажимом интервьюера он неохотно признал, что воевал в гражданскую, но развивать эту тему отказался59.
Среди наиболее заметных делегатов были несколько женщин, явно избранных в качестве образцов для подражания. Одна из них — Паша Ангелина, бригадир женской тракторной бригады на Украине и будущая всесоюзная знаменитость. Еще одна — Екатерина Кульба, молодая доярка из Минского района, с большим чувством говорившая об угнетении женщин «помещиками и кулаками и даже своими мужьями», не дающими женщинам выступать на собраниях или принимать участие в общественной жизни. Подобно Корчевскому, Кульба относилась к типу борцов, и опыт борьбы с классовыми врагами наложил на ее речи неизгладимый отпечаток. В данном случае «классовый враг» для нее воплотился в одном работнике сельсовета; Кульба и ее товарищи-активисты в 1933 г. писали в «Правду», сигнализировали в политотдел МТС до тех пор, пока этот работник не был снят с должности и отдан под суд60.
Повестка дня
Среди главных вопросов, обсуждавшихся на Втором съезде, были: размеры приусадебного участка, льготы колхозницам-матерям, допуск кулаков в колхозы, правила приема в колхоз и исключения из колхоза. Партийное руководство по всем этим вопросам занимало демонстративно примирительную позицию, выказывая желание уйти от конфронтации, возникшей в связи с коллективизацией. Добрая половина колхозных активистов была настроена куда менее примирительно, чем партийные лидеры, мягко упрекавшие их за это. Повторялась, в смягченном варианте, тактика сталинского «Головокружения от успехов», когда режим внезапно отступил с максималистских позиций, поставив в трудное положение местных руководителей и коллективизаторов. В данном случае, однако, отступление совершалось гораздо более искусно. Некоторые делегаты были в замешательстве, но общего возмущения не последовало. Доступность личного общения с высшими руководителями во время съезда, огромное количество льстивых публикаций в печати, широко освещавшей это событие, и множество фотографий, для которых Сталин и другие партийные лидеры терпеливо позировали вместе с делегатами, производили в массе делегатов благоприятное впечатление.
139