6. Шейла Фицпатрик Сталинские крестьяне

180



Без двух видов ремесел нелегко было обойтись деревне — ремесла кузнеца и мельника. И те, и другие в 30-е гг. являлись фигурами неоднозначными, и тех, и других не хватало. После вполне понятного процветания в 20-е гг. большинство из них было раскулачено или покинуло деревню, боясь раскулачивания. (Кузнецы, по-видимому, чаще уходили работать на производство, мельников раскулачивали.) Оставшиеся занимали особое положение: они были полезны, а то и просто необходимы, в силу своей квалификации, но притом социально подозрительны (особенно мельники), часто находились в сложных отношениях с колхозом и все еще имели возможность, невзирая на все правила и ограничения, окружавшие их деятельность, жить лучше остальных крестьян.
Фигура кузнеца была особенно одиозна. Традиционно внушавший страх как человек, якобы сведущий в черной магии, кузнец по-прежнему связывался в сознании людей с некими злыми силами. В одном районе Западной области среди И «оппозиционеров» (бывших эсеров, религиозных деятелей и сочувствующих партийной оппозиции), над которыми был в 1936 г. установлен надзор, находились три кузнеца и один плотник21. Часто заявлялось, будто сельские (колхозные) кузнецы — бывшие кулаки22.
Собственно по вопросу о том, в каких отношениях к колхозу должны находиться кузнецы после коллективизации, не было никакой ясности. В Уставе сельскохозяйственной артели 1930 г. не рекомендовалось обобществлять кузницы, но не говорилось там и обратного. Единственным официальным руководством могло служить распоряжение Наркомзема от 3 июля 1934 г., гласившее, что если кузнец вступает в колхоз, то его кузница может быть обобществлена — только с его согласия и по желанию колхоза. Но вряд ли это было нормой в первой половине 30-х гг. Скорее, более типична для этого времени ситуация, в какой оказался кузнец М.П.Степанов, обратившийся в 1935 г. за советом в «Крестьянскую газету». Степанов вступил в 1931 г. в колхоз, но кузница и орудия труда остались его собственностью. Колхоз отвечал за снабжение его сырьем и, очевидно, платил ему по трудодням за работу. Теперь же колхоз пожелал обобществить кузницу и оборудование, и Степанов хотел знать, имеет ли он на это право23.
«Крестьянская газета» не могла дать ответа — только что опубликованный Устав сельскохозяйственной артели 1935 г. вновь не прояснил вопроса о кузнецах — и обратилась за указаниями в Наркомзем. Но и наркомат пришел в замешательство. Заместитель наркома А.И.Муралов составил инструкцию, в которой говорилось, что кузницы не должны обобществляться; если колхоз хочет владеть сельской кузницей, он должен купить ее у кузнеца. Однако сам нарком, М.Чернов, с этим не согласился. Он написал свою инструкцию, согласно которой при вступлении кузнеца в колхоз кузница и оборудование (кроме мелкого инструмен-
181

та) должны были обобществляться, и представил ее на утверждение в ЦК Я.А.Яковлеву24.
Неясно, как официально была разрешена эта проблема, хотя в одном сообщении 1938 г. из Ленинградской области говорилось, что кузнецы не хотят вступать в колхоз, потому что это означает обобществление их кузниц и оборудования. Насколько известно, кузнецы продолжали работать по разного рода соглашениям с колхозами, и колхозы, имевшие свою кузницу, — в 1936 г. таких было меньше 40% — считали, что им повезло. Кузнецы — «самые забытые, самые бесконтрольные люди в колхозе», замечал один автор, писавший о проблемах сельского хозяйства, в 1938 г., добавляя, что вопросы о том, как должны строиться их отношения с колхозом и как им платить, обычно остаются для районных властей неразрешимой загадкой25.
Если кузнец являлся членом колхоза, что, по-видимому, к концу десятилетия было в порядке вещей, ему следовало платить по трудодням за работу, которую он делал для колхоза. А за работу для отдельных колхозников? Это была основная деятельность кузнеца, и за нее он брал наличными. «...Чинит лопаты, лудит самовары, делает ножи... превратив колхозную кузницу в частную лавочку». Колхозники часто жаловались, что кузнецы наживаются, требуя высокую плату за свои услуги26.
Что касается работы кузнецов на колхоз, то здесь во второй половине 30-х гг. встала та же проблема, что и с председателями, бухгалтерами и прочими лицами, имеющими особую специальность: кузнецы хотели оплаты по фиксированной ставке и добивались ежемесячного оклада вместо выдач на трудодни. Много было сообщений о кузнецах, полностью перешедших на оклад (250 руб. в месяц, по словам одного корреспондента из Новосибирска) или работавших за трудодни плюс дополнительное денежное жалованье27.
Жалобы на «алчность» кузнецов, требующих высокую плату у колхоза или отдельных колхозников, сопровождались жалобами такого же рода и на других кустарей. К примеру, плотник Зайцев, чья работа, по-видимому, пользовалась большим спросом в Рыбинском районе, запросил у одного колхоза 4930 руб. (т.е. оплаты 1000 трудодней по ставке 4,93 руб.) за постройку овощного склада, занявшую всего лишь 100 дней, и в конце концов согласился на 3235 руб. Затем он начал строить для колхоза интернат, но, проработав несколько дней, разорвал контракт, уехал и взял какой-то частный подряд. Зайцев относился к колхозникам неуважительно: он называл их бездельниками, которые «напрасно получают трудодни»28.
Мельники представляли собой еще более подозрительную группу, чем кузнецы и плотники, — настолько подозрительную, что на протяжении всех 30-х гг. существовала острая нехватка квалифицированных и благонадежных лиц для управления мельницами. Как сообщал в начале 1935 г. представитель Центрально-
182



го комитета Союза мельников, на маленьких мельницах вроде тех, что работали на колхозы, все еще было много классовых врагов. Например, в крымском колхозе «Красный Перекоп» мельником был человек, имевший раньше собственную мельницу (очевидно, в другом селе) и раскулаченный. Множество сел во время коллективизации лишились своих мельниц из-за раскулачивания мельников. Инспекция колхозов в 1936 г. выявила, что лишь 25% из них имеют действующие мельницы2^.
Таким образом, понятно, что в 30-е гг. очень трудно было найти опытного нераскулаченного мельника. По-видимому, это одна из причин, почему колхозные мельники, как правило, нанимались со стороны, а не являлись членами колхоза. В деревне Набелье Ленинградской области колхоз нанял для работы на мельнице бывшего ее арендатора, когда он снова появился в тех краях в 1934 г.: он был раскулачен и затем, по-видимому, провел какое-то время в тюрьме или в лагере. Когда спустя несколько лет его арестовали по обвинению в мошенничестве, колхоз нанял на мельницу другого бывшего кулака30.
В Козельском районе Западной области райком послал некоего Барышева починить плюсскую турбинную мельницу, бывшую собственностью Западного мельничного треста и дававшую электричество в 4 соседних колхоза. Барышев добился, чтобы мельница опять заработала, и трест назначил его управлять ею. Но затем райком получил информацию, что Барышев являлся «кулаком, якобы даже раскулаченным», и утвердил назначение лишь на время проведения дальнейшего расследования. Оказалось, что Барышев — сын бывшего управляющего поместьем, сам бывший владелец мельницы и «во всяком случае... классово-чуждый человек». Райком решил уволить его, несмотря на то что в районе не было другого «мельника-специалиста» и 4 колхоза в результате могли остаться без электричества3*.
В 30-е гг. нехватка мельников и действующих мельниц, как мелких, так и крупных, стала критической. Крестьяне постоянно жаловались на огромные очереди на немногих работающих мельницах (не говоря уже о взятках, которые приходилось давать мельнику, чтобы оказаться в числе первых), а газеты то и дело неодобрительно писали, что в таком-то и таком-то районе в самый разгар уборочной страды не действует ни одна мельница32.
Во второй половине 30-х гг. на страницах газет все чаще стали появляться заметки, выражающие сожаление по поводу гибели ремесел, в особенности «народных промыслов», обладающих экспортным потенциалом. Приметой времени стал показ традиционных произведений орловских кружевниц, вышивальщиц и стеклодувов в орловском павильоне на широко разрекламированной Всесоюзной сельскохозяйственной выставке в Москве в конце десятилетия33.
Прежние промысловые села, переименованные в «промысловые колхозы» (промколхозы), стали возрождаться после периода
183

распада и рассеяния начала 30-х гг.34. В конце 1936 г. московская газета хвасталась, что некоторые из них уже принесли миллион рублей чистого дохода. Среди названных ею предприятий в Московской области был гончарный промколхоз «Путь к социализму» в Раменках, принесший доход в сумме 630000 руб.35. Правда, к подобным заявлениям следует относиться достаточно скептически. В действительности промколхозы (за исключением занятых в добывающих отраслях промышленности, рыбной, горной, лесной, пушной), по всей видимости, оставались явлением второстепен-нымЗб.
Примерно в то же время (1936 г.) газеты с большим энтузиазмом писали о колхозных цехах как возможном источнике дохода. Ряд колхозов в Московской области делали гитары, балалайки, мандолины и другие музыкальные инструменты; один из них за
7 месяцев работы выручил 4500 руб. Снова занялись своим делом
кружевницы, зарабатывая теперь деньги для колхоза (не преми
нули отметить публицисты), а не для капиталистов-посредников.
8 колхозе «Новый путь» в 1936 г. 100 колхозниц производили
6—8 м кружева в день, зарабатывая до 10 руб. Как заработки
кружевниц делились между самими кружевницами и колхозом, не
сообщалось. Однако в рассказе о плотницком цехе в колхозе
«Правда» Верейского района Московской области говорилось, что
колхоз вносил 80% чистой прибыли в свой неделимый фонд, а
20% распределял между плотниками — соотношение, которому
мог бы позавидовать прежний капиталист-посредник3?.
Разумеется, были проблемы с распространением продукции. Не зря такое множество процветавших промколхозов находились в Московской области, в непосредственной близости от самого крупного торгового центра страны. Чтобы предприятие такого рода работало, нужно было найти государственное или кооперативное учреждение, желавшее покупать его изделия для собственного потребления или распространения. Даже в Москве это представляло серьезную проблему, а уж в провинции отыскать легального распространителя было поистине невозможно. Когда колхозники из села Усадище захотели возродить старинный промысел по изготовлению лопат для местных рынков Пскова, Острова и Порхова, они так и не нашли оптового покупателя на свой товаров.
Конечно, нельзя не вспомнить о возможностях, предоставлявшихся черным рынком. Например, в старинном селе бондарей Ду-бовка на Верхней Волге в 1933 г. работал промколхоз, однако, как отмечал один критик, его продукцию редко можно было найти на дубовском колхозном рынке: «чуть не ежедневно спекулянты отгружают товар для отправки его в Саратов или Сталинград»39. Несомненно, и колхозы Московской области часто занимались подобными делами. В последние годы десятилетия порой складывалось впечатление, будто обеспечение прикрытия для производства на черный рьшок стало чуть ли не смыслом существо-
184

вания московских колхозов. Подобную тенденцию заметили и органы правосудия: прошел целый ряд процессов по делам колхозов, свернувших с честного пути и завязавших деловые сношения с городскими «жуликами». В одном случае такого рода колхоз Московской области разрешил городскому предпринимателю, человеку совершенно постороннему, организовать в своих помещениях цех по производству карт и других школьных принадлежностей. Другой колхоз, в Раменках, к югу от Москвы, использовался как ширма для нелегального производства галантерейных товаров40.
ХУТОРЯНЕ
Хутора, отдельные, изолированные от села хозяйства, создание которых поощрялось дореволюционными столыпинскими реформами, по-прежнему были довольно широко распространены в определенных регионах Советского Союза, например, на западе (Западная область России, Белоруссия, некоторые районы Украины) и в Сибири. Иногда хуторяне номинально являлись членами колхоза, иногда — нет. В начале 1939 г. общее число хуторов (коллективизированных и неколлективизированных) почти достигало миллиона41.
На западе и северо-западе большинство хуторов были «коллективизированы» в первой половине 30-х гг., а некоторые колхозы даже состояли главным образом из хуторов. Неясно, как это выглядело на практике, но, по-видимому, в подобных случаях колхоз чаще всего служил ширмой для индивидуального хозяйствования. Один партийный работник из Ленинградской области, где было много коллективизированных хуторов, в 1934 г. нерешительно заметил, что «нам придется это дело исправить», чтобы в колхозах, созданных на базе хуторов, на первый план вышла именно коллективная форма землепользования.
В постановлении ЦК по Нечерноземью, принятом в конце 1935 г., отмечалось, что хуторская форма землепользования по сути лишает коллективизацию всякого смысла, и предлагалось местным властям оказывать материальную поддержку тем хуторянам, которые захотят переехать в село. Однако, поскольку данная рекомендация была высказана весьма мягко и не сопровождалась ни угрозами, ни обещаниями специальных ассигнований из бюджета, которые обычно подхлестывали активность на местах, дело шло вяло. Один район Ленинградской области рапортовал, что вопрос о переселении хуторян поставлен «на повестку дня», — в действительности это означало, что один (всего лишь) тамошний колхоз на базе хуторов приступил к строительству села и переселению туда семей из отдаленных усадеб42.
185

В постановлении по Нечерноземью содержалось также распоряжение укрупнять колхозы, созданные на базе крайне малых поселений (от 5 до 10 дворов), часто состоявших из хуторов. Стараясь выполнить это указание, власти в Западной области порой заходили слишком далеко, сливая в один колхоз большое количество мелких поселков. Позднее подобная практика подверглась критике как новое проявление гигантомании, и большинство таких колхозов снова были разукрупнены. Этот урок заставил местных руководителей в Западной области отказаться от дальнейших попыток решить проблему хуторов43.
В Сибири большинство хуторов оставались неколлективизиро-ванными вплоть до середины 30-х гг. и даже дольше. Лишь 14% хуторов Западной Сибири входили в состав колхозов в 1934 г., а в восточносибирской тайге, по сообщениям того же года, существовали преимущественно хуторские районы, почти совершенно не затронутые коллективизацией. Говорили, что мелкие, разбросанные далеко друг от друга хутора давали убежище множеству «кулаков, единоличников, не желавших вступать в колхозы и сбежавшихся сюда из других районов»44.
В начале 1937 г. Политбюро решило приступить к переселению хуторян Калининской (бывшей Тверской) и Ленинградской областей, а также Белоруссии, в села. Воплощению в жизнь программы переселения, рассчитанной на 26000 дворов, по всей видимости, помешал Большой Террор4^.
Реальное наступление на хутора началось только после мая 1939 г., когда ЦК решил, что в рамках колхозной системы хутор больше не имеет права на существование и все «коллективизированные» хуторяне в северных и западных районах страны должны быть переселены в деревни к 1 сентября 1940 г. Данное решение касалось 666000 хуторских хозяйств, главным образом на Украине, в Белоруссии и Смоленской области. Был разработан план создания или радикальной перестройки 5500 колхозных сел для размещения бывших хуторян. Разразившаяся война прервала эту крупномасштабную и дорогостоящую операцию, однако к лету 1941 г., по-видимому, большинство хуторян-колхозников и некоторые ^коллективизированные хуторские хозяйства переехали в села46.
ОТХОДНИКИ И ДРУГИЕ НАЕМНЫЕ РАБОТНИКИ
В первые годы коллективизации работа за пределами колхоза часто служила предметом споров, поскольку колхоз считал себя вправе претендовать на часть заработков своих членов. При обсуждении этого вопроса в центральных правительственных органах, ведавших вопросами труда, в январе 1930 г. выступавшие
186

рассказывали, что между отходниками и остальными сельчанами идет «форменная драка»: «Крестьяне говорят, если входишь в колхоз, дай 50 — 75% от заработка». Колхозцентр предлагал более умеренные отчисления в размере 30 — 40%, и даже работники ведомства труда и занятости считали, что колхоз может забирать себе 15 — 20% от заработков своих членов, полученных на стороне. Однако решением правительства в 1931 г. колхозу запрещалось взимать какую-либо часть дополнительных заработков его членов, остававшихся полностью в собственности отходников на протяжении всех 30-х гг.47. Спорили в первые годы и о том, нужно ли колхозникам разрешение колхоза, чтобы уйти в отход или устроиться на какую-либо работу на стороне. Правительственное постановление в марте 1933 г. разрешило этот вопрос в пользу колхоза. С тех пор была установлена формальная процедура, согласно которой колхозники должны были получать справку с разрешением на отъезд из колхоза и затем, подобно единоличникам, обращаться за паспортом в сельсовет. Паспорт выдавался только на три месяца, но его можно было продлевать по месту работы без повторных обращений в колхоз и сельсовет48.
Как мы уже видели, в 30-е гг. колхозникам почти всегда уйти в отход или даже уехать насовсем было гораздо легче, чем это предусматривалось постановлением 1933 г., потому что практически при любых обстоятельствах власти отдавали предпочтение нуждам промышленности — в том числе обеспечению свободного притока рабочей силы — перед нуждами сельского хозяйства. Хотя постановление 1931 г. об отходничестве представляло собой попытку взять под контроль государства крестьянскую рабочую силу с помощью системы контрактов между промышленными предприятиями и колхозами, система эта, называемая оргнабором, работала плохо и нисколько не исключала возможности индивидуального отходничества. Во-первых, обычно не составляло труда (за плату) получить справку в колхозе и паспорт в сельсовете. Во-вторых, колхозники могли, в конце концов, уехать даже без справки и паспорта. Несмотря на законы, грозившие предприятиям строгими взысканиями, если те будут нанимать колхозников у проходной, без справок и паспортов, предприятия систематически нарушали эти правила49.
Колхозники — наемные работники (отходники в этой группе составляли две трети) занимались самой разнообразной деятельностью: работали в городах и на промышленных стройках, в совхозах и МТС, нанимались по контракту на лесоповал и шахты, были служащими в сельсоветах и в районе и т.д. Одни (зарегистрированные отходники) отсутствовали в колхозе с его разрешения. Другие работали по контракту оргнабора, заключенному колхозом с промышленным предприятием или трестом. Значительное число людей подрабатывали тут же поблизости, на что официального разрешения колхоза не требовалось. Бывали периоды остро-
187

го экономического кризиса, когда практически все трудоспособное население колхоза уходило, чтобы где-нибудь заработать денег.
В большинстве своем колхозники, отправлявшиеся на заработки, считали, что выгоднее всего для них работать на стороне, не отказываясь при этом от своего членства в колхозе. Такая работа давала им твердый доход наличными, а также (тем, кто находил постоянное место работы и вступал в профсоюз) возможность получить пенсию и другие льготы. Членство в колхозе обеспечивало семью хлебом и картофелем (если жена зарабатывала трудодни), а также приусадебным участком больших размеров, чем у дворов, в колхозе не состоящих.
Это «стремление к наибольшей выгоде» отчетливо видно в реакции некоторых отходников на ужесточение правительством правил членства в колхозе и введение минимума трудодней в 1939 г.:
«Из города Тбилиси срочно выехал член артели им. Стальско-го. Он благополучно прибыл в селение Тохчар... Дагестанской республики, явился в правление колхоза им. Стальского и заявил, что "приехал отработать полагающийся минимум" — 60 трудодней — после этого возвратится на прежнюю работу. Правление пошло гостю навстречу. "Договорились", чтобы он отремонтировал мельницу, за что ему запишут в трудовую книжку 60 трудодней. На второй день этот "кустарь" нанимает 5 чел. и через 2 дня заканчивает ремонт мельницы»5".
В Центральном промышленном районе большинство отходников работали на государственных предприятиях, как правило, промышленных. На юге, более коммерчески ориентированном, на первый план выступали отходники с предпринимательской жилкой. В Лакском районе Дагестана-, по-видимому, сложились для них особенно благоприятные условия, судя по газетному сообщению 1939 г.:
«В городе Сталинабаде проживает свыше 50 колхозников из Лакского района Дагестанской АССР. Все они имеют справки о том, что являются членами колхоза. Каждый из них имеет кустарную мастерскую и имеет десятки тысяч дохода, а сельскохозяйственный налог платят больше всего лишь на 20—40 рублей, чем колхозники-односельчане, работающие только в колхозе»51.
Чаще всего колхозник, ушедший на заработки, был членом колхозного двора, обрабатывавшего свой приусадебный участок; жена такого колхозника обычно работала и на колхозном поле. Но так бывало не всегда. Порой отходник забирал всю семью в город. По закону он имел право сдать свой дом, но не участок (даже если под «участком» подразумевался двор возле дома). Тем не менее, как говорилось в правительственном постановлении 1939 г., нередко имели место случаи, «когда приусадебный участок колхозника превращается на деле в частную собственность колхозного двора, которой распоряжается не колхоз, а колхозник по своему усмотрению: сдает его в аренду, сохраняет приусадебный участок в своем пользовании несмотря на то, что не работает в колхозе»52.
188

Из всех крестьян наемные работники, особенно отходники, больше всего заботились об отстаивании своих прав. В целом из-за их двойственного статуса вопрос об их правах и обязанностях был сложным. Колхозы и местное руководство нередко игнорировали или неверно толковали закон, да и сами законы далеко не всегда были четко сформулированы и свободны от противоречий. Поэтому колхозники — наемные работники постоянно писали жалобы, обращались в «Крестьянскую газету» за разрешением запутанных проблем и, по-видимому, даже подавали иски в суд. В своих жалобах, написанных лучше, чем большинство крестьянских писем, они изображали себя законопослушными гражданами общества, живущего по писаным законам. К принципам естественной справедливости или обычного права если и прибегали, то редко.
Большинство их проблем было связано с налогами и обязательствами по поставкам. Колхозник из Ярославской области, работавший на должности служащего, жена которого трудилась в колхозе, спрашивал «Крестьянскую газету», правильно ли местные власти считают, что его семья должна платить сельхозналог и выполнять задания по госпоставкам. По его мнению, это было неправильно, поскольку глава семьи является работником на постоянном окладе. Такой же вопрос задавал секретарь сельсовета из Татарской республики, у которого жена продолжала работать в колхозе. (Консультанты «Крестьянской газеты» дали два различных толкования закона на этот счет: жителю Ярославской области ответили, что обязанности по налогам и поставкам определяются занятием главы семьи, а автору письма из Татарской республики сообщили, что семья должна платить сельхозналог, пока хотя бы один член ее занят в сельском хозяйстве53.)
Конечно, в действительности интерес колхозников, работающих по найму, к закону и различным формальностям скрывал под собой желание понять, как можно ими манипулировать. Колхозник из Воронежской области в своем письме в «Крестьянскую газету» рассказал такую историю. Двое членов его колхоза обратились за справкой, чтобы уйти в отход — работать на сахарозаводе. Колхоз не хотел давать справку, но вмешался секретарь райкома, по-видимому, потому, что на сахарозаводе не хватало рабочих, и эти двое получили и справки, и паспорта. Однако всего через несколько недель оба вернулись в родной колхоз и поступили на работу в местную МТС. По мнению автора письма, вся история с сахарозаводом были ими затеяна «из-за паспортов и справок», чтобы обрести свободу передвижения54.
Отношения между колхозом и его ушедшими на заработки членами чаще всего нельзя было назвать сердечными. Других колхозников возмущало, что отсутствующие и их семьи пользуются всеми преимуществами членства в колхозе, не внося надлежащего вклада в его работу. Иногда колхоз отказывал своим членам в праве на отходничество, пытался заставить отсутствующих вернуться или наказывал отходников, исключая их жен и престаре-
189

лых родителей. Подобные действия почти всегда предпринимались в результате местной инициативы, а не распоряжений сверху, и сильно напоминали такие же меры против отходников в дореволюционной деревне55. Часто исключенных отходников, после их успешных жалоб в район, приходилось восстанавливать. В общем и целом отнюдь не власти, а сами колхозы стремились держать в узде и контролировать своих уходящих на заработки членов.
Наиболее отрицательно колхоз относился к отъезду колхозников в тех случаях, когда весь доход от работы на стороне шел в карман отдельного лица, а колхозу ничего не доставалось. Но у колхоза было много способов превратить отъезд его членов в доходную статью. Если говорить об индивидуальном отходничестве, взятки председателю, а возможно, и членам правления, за необходимую справку стали обычным явлением.
«Нужно получить паспорт, а на получение паспорта нужно получить документы и за эти документы нужно сделать запой и свадьбу, как привыкли называть колхозники, вернее, у этого колхозника вечера 3 — 4 пьянствуют правленцы и работники сельсовета».
«Если попросит бедняк справку в отходничество, — жаловалась в 1938 г. группа колхозников-«бедняков», как они себя назвали, из Курской области, — [председатель] не даст потому, что с него взять нечего »5^.
Контракты по набору рабочей силы из колхоза на промышленное предприятие (оргнабор) могли принести даже большую выгоду.
«Вербовщик приезжает... вербовать плотников... Управление Колхоза говорит, дайте 12 рублей, дадим плотников, вербовщик начинает торговаться, и тогда колхоз просит 7 рублей в день, а когда вербовщик указывает на договор, он совершенно уезжает без людей».
Председатель колхоза мог заработать и на соперничестве между вербовщиками, принимая «авансы» одновременно от нескольких организаций57.
Впрочем, на практике право колхоза отказать в справке обладало, по-видимому, весьма ограниченным действием. Правда, колхоз мог не давать разрешения на отъезд, по крайней мере временно, если там не хватало рабочих рук, и колхозники формально не вправе были покидать колхоз по собственной инициативе, без разрешения. Но как же тогда множество случаев отъезда без всяких справок? Главный вопрос заключался в том, есть ли у колхоза право воспользоваться единственной доступной ему санкцией — исключением. Разбирая бесчисленные дела об исключениях из колхоза на подобном основании, вышестоящие инстанции в середине 30-х гг. почти всегда выносили решение не в пользу колхоза. Как постановил по одному такому делу заведующий Переслав-ским райзо в 1938 г., «отход на сторону ни в коем случае не может служить причиной исключения из членов, тем более семья остается членами колхоза»58.
190

В то же время исключения такого рода были широко распространены. Типичен пример отходника из Калининской области, исключенного, после того как отказался повиноваться распоряжению колхоза уволиться с завода и вернуться. Его жену и родителей постоянно стали изводить члены колхозной администрации. Исключенный написал письмо с жалобой на то, как обращаются с ним и его семьей5^.
Председатели и другие представители колхозной администрации часто объясняли свое стремление установить контроль над отходничеством экономическими причинами — насущной потребностью в рабочей силе и тем, что обязательства колхоза по госпоставкам, трудовым повинностям и пр. определяются исходя из числа его членов, зарегистрированных официально, а не находящихся на месте в данный момент. Жалоба, написанная в 1939 г., по-видимому, колхозным председателем, достаточно веско обосновывает такую позицию. Из колхоза, где проживал автор письма, столько народу ушло в отход, что колхоз не смог выполнить трудовую повинность на дорожных работах: в результате он был оштрафован на 2400 руб., которых, естественно, не мог заплатить. По мнению писавшего, несправедливо разрешать отходникам оставаться на стороне, сколько им будет угодно, тем самым увеличивая финансовое бремя, лежащее на колхозе, и лишаясь их участия в платежах. Вот пример:
«Колхозник нашего колхоза Харламов Г.И. и его жена в 1937 г. подали заявление правлению колхоза о разрешении уйти на побочные заработки. Общее собрание разрешило временно Харламову уйти на посторонние заработки до 1 мая 1938 г. Но Харламов после этого не вернулся в колхоз работать и забрал даже свою жену для работы на льнозаводе. Такая же практика имеет место и в других колхозах. Все это делается с целью уклониться от платежей по обязательным поставкам и налогам. Старики родители у него остались в колхозе. Хозяйство облагается налогом и поставками как хозяйство колхозника. Живет он у родителей и ходит работать на льнозавод...»60
Бухгалтер из колхоза «Красный Перекоп» тревожился о том же. Он спрашивал «Крестьянскую газету», что делать с отходниками, которые ушли из колхоза на длительный период времени, работают на заводах, шахтах и железных дорогах и не хотят возвращаться. «По нашему колхозу есть таковых 62 чел., из которых большинство в колхозе не работают 4 — 5 лет. Поэтому по книге учета членов колхоза и их семей числится колхозников очень много, а фактически работает очень мало». Администрация колхоза хотела исключить отходников, но боялась, что по закону это не положено6!.
Колхозная администрация часто вымещала зло на остававшихся в деревне членах семей отходников. У колхозницы Бересневой «за то, что муж Бересневой является отходником и не возвращается в колхоз, — были отобраны 7 пудов проса и свинья», пред-
191

седатель забрал даже пальто ее дочери, из-за чего девочка пять дней не ходила в школу. После того как колхозник Казаков из колхоза «Красное знамя» Западной области ушел работать на завод, его сына и дочь исключили из колхоза, в результате сын «в отчаянии бросился под поезд». Из другого колхоза той же области исключили шестидесятилетнюю женщину, выработавшую 92 трудодня, потому что две ее дочери без разрешения ушли работать на льнозавод. Колхоз «Красная долина» исключил из своих членов жену и брата колхозника Андрея Маслова, работавшего на железной дороге, после того как тот проигнорировал приказ председателя вернуться62.
Не одна только колхозная администрация считала, что отходники обязаны подчиняться колхозной дисциплине. Многие, если не большинство, рядовые колхозники придерживались того же мнения. Когда крестьян Западной области в 1935 г. знакомили с примерным Уставом сельскохозяйственной артели и спрашивали их замечания и предложения, по словам должностных лиц, докладывавших о проведении обсуждения, наблюдалось «большое стремление что-нибудь записать в устав, ограничивающее отход». Сообщали они и о том, что ввиду острой нехватки рабочих рук в колхозах области на общих собраниях колхозов был принят ряд резолюций, приказывающих отходникам вернуться на летние полевые работы под угрозой исключения их семей из колхоза63.
Так же как в крепостном и пореформенном селе, в колхозе ощутимо чувствовалось бремя коллективной ответственности по налогам и обязательствам — знаменитой круговой поруки. Сознание того, что отходники — дезертиры из колхоза, добивающиеся жизненных благ нечестным путем, превосходно выражено в письме крестьянина из Краснодара, сравнивающего собственное безупречное поведение с эгоистичным поведением отходников:
«Я, Скворцов, с 1930 г. в колхозе и не был летуном, переносил все невзгоды, лишения и не позволял делать отходничество и гоняться за длинными рублями, показывая собой примерного строителя колхозной жизни»64.
Такие же претензии к отходникам, продолжающим пользоваться привилегиями колхозников, выражались в письме из колхоза «Красный труженик» Свердловской области, где спрашивалось, может ли колхоз исключить 15 дворов. Члены этих дворов, по словам авторов письма, все свое время работают на лесозаготовках, однако по-прежнему пользуются правом пасти своих коров в колхозе, «что является очень неприятным для добросовестных членов артели»65.
Группа колхозников из колхоза «Ленин» Курской области написала донос на отходников, без разрешения бросивших колхоз и устроившихся на работу в районе.
«Председатель мер никаких не принимает. Но мы начали сигнализировать в район, не дожидаясь председателя и колхоза66, и
192

подан был список в райком о тех лицах, которые самовольно ушли»67.
Из колхоза «Пушкин» Воронежской области (называвшегося раньше «Смерть капиталу») тоже жаловались на несанкционированное отходничество: сначала один колхозник без разрешения стал работать служащим в местной МТС, а теперь пятеро или шестеро собираются сделать то же самое. На общем собрании колхозники проголосовали за то, чтобы запретить самовольный уход и потребовать от всех организаций, принимающих ушедших на работу, прекращения подобной практики. Резолюцию собрания правление послало в организации, о которых шла речь, и просило секретаря райкома поговорить с их директорами. Однако пока результатов это не принесло. Колхоз, подчеркивалось в письме, действительно остро нуждается в некоторых из этих людей, потому что они умеют чинить сельскохозяйственный инвентарь, необходимый для уборочной. Если они не вернутся, все в колхозе потеряют в заработке за год68.
Исключение отходника из колхоза с карательными целями могло иметь и другую подоплеку. Некоторые из жаловавшихся утверждали, что их исключили из-за давней вражды с кликой, заправляющей в колхозе. Именно такую причину своего исключения из колхоза «Красный пахарь» Калининской области в 1938 г. называл отходник А.Кукушкин. Член партии с 20-х гг., Кукушкин до коллективизации был рабочим, хотя продолжал жить в родной деревне и обрабатывать земельный надел с помощью своей семьи. Он стал одним из первых активистов колхоза и в этом качестве нес ответственность за внесение 8 зажиточных дворов деревни в список «твердозаданцев». Потом эти дворы вступили в колхоз, фактически стали там верховодить и принялись мстить прежним врагам. Не удовлетворившись исключением Кукушкина, его немедленно обложили налогом как единоличника, заявив, что он торговал на базаре мясом. (Это было правдой, по признанию самого Кукушкина, хотя продал он не так много, как говорили.) Налог с него требовали дважды, в первый раз 384 руб., потом 107 руб. «Если уплатить весь этот налог, то нарушить надо хозяйство, продать корову и дом, только это я имею»69.
Впрочем, колхозы не всегда так плохо обходились с отходниками-коммунистами. Некоторые их весьма ценили как посредников между селом и внешним миром, которые могли помочь односельчанам найти работу в городе, дать характеристику, пустить жалобу по инстанциям или представлять интересы колхоза в конфликтах с другими организациями. Когда колхозы спорили с районом, желавшим назначить неугодного им председателя, что случалось постоянно с середины и до конца 30-х гг., они иногда пытались разрешить проблему, выдвигая кандидатуры «своих» коммунистов, которые работали за пределами села, но семьи которых состояли в колхозе. Например, в 1936 г. один колхоз Западной области, сильно пострадавший материально от некомпетентности
193

председателя, выбрал нового — местного коммуниста Семена Митрошина, работавшего на цементном заводе. В сходной ситуации в Ярославской области колхоз «Женский труд» попросил В.Е.Сысоева, коммуниста из той же деревни, работавшего служащим в районе на хорошей должности, вернуться и занять пост председателя. Стратегическая цель была ясна — заставить район снять свою (неприемлемую) кандидатуру председателя, предлагая альтернативный вариант, который устроил бы и село, и район70.
Подведем итоги: если сравнить уровень отходничества в конце 30-х гг., в 20-е гг. и в начале 1900-х гг., мы увидим, что в 30-е гг. он был выше, чем в 20-е, несмотря на отток более 10 млн крестьян в начале десятилетия, по всем расчетам, почти исчерпавший избыток сельского населения. Однако число отходников в конце 30-х гг. не достигло показателя предвоенных лет, хотя отчасти это можно объяснить ростом количества рабочих мест для проживающих в селе колхозников поблизости от дома. Во второй половине 30-х гг. примерно в каждом четвертом колхозном дворе в Советском Союзе был отходник и в каждом третьем — наемный работник71.
Тем не менее, уровень отходничества к концу 30-х гг. довольно сильно понизился по сравнению с предреволюционным десятилетием. Возможная гипотеза, которая еще ждет подтверждения со стороны специалистов по истории экономики, такова, что финансовое бремя, лежавшее на плечах крестьян, в конце 30-х стало меньше, чем 20 — 25 лет назад. Если и так, оно все же оставалось весьма существенным. Выплаты наличными в колхозе были малы и ненадежны, и заработки на стороне представляли важнейшее подспорье для любого крестьянского хозяйства, неспособного продать на рынке достаточно продукции с приусадебного участка, чтобы уплатить налоги, — т.е. для значительной части хозяйств. Даже в урожайном 1937 году весь денежный доход советских колхозников, полученный в колхозе, вряд ли превышал доход от побочных заработков на стороне72.
Крестьяне так же неприязненно относились к отходникам, как и при крепостничестве и в пореформенную эпоху, считая, что те увиливают от своей доли общинных (колхозных) повинностей. Это одно из самых ярких свидетельств того, что колхоз действительно выполнял функции преемника сельского мира с его принципом разделенной ответственности, причем карательная сторона этого принципа и вызываемая им взаимная зависть, возможно, как всегда, проявлялись сильнее, чем взаимная поддержка, которая, по идее, должна была быть его естественным следствием.
Стоит отметить поразительно большое число колхозников, мало или совсем не работавших в колхозе. Из 36 млн колхозников и колхозниц трудоспособного возраста (16 — 59 лет), согласно исследованиям, проведенным Госпланом в 1937 г., более 13 млн чел. — 37% — являлись по сути пассивными членами колхоза, вырабатывающими меньше 51 трудодня (т.е. работающими в колхозе не
194

более 45 дней в году), и почти 5 млн чел. из этого числа не вырабатывали трудодней вообще. Примерно половину пассивных колхозников составляли отходники (4 млн чел.) и колхозники, жившие в деревне, но работавшие на стороне (2,3 млн чел.), остальные — женщины, трудившиеся на приусадебных участках. Используя замалчивавшиеся данные переписи 1937 г., можно подсчитать, что группа пассивных членов колхоза включала 42% всех женщин трудоспособного возраста и 30% мужчин73.
Выборочная проверка колхозов в 10 областях, проведенная в том же году, подтвердила впечатление, что значительное число колхозников занимались чем угодно, только не работали в колхозе. В зимние месяцы, по данным проверки, в среднем колхозном дворе (размеры его не указаны) работал только один его член, принадлежащий к возрастной группе 16 — 59 лет. Лишь на несколько месяцев летом средний двор давал двух работающих. Более того, в отдельных регионах степень участия в работе колхоза была гораздо ниже. Например, в Киевской и Воронежской областях средний двор — мужчины, женщины и дети — отрабатывал в колхозе всего около 260 дней в год74.
В мае 1939 г. высшее партийное руководство, встревоженное ростом числа сообщений о нехватке людей в колхозах и о том, как колхозы тратят все свои наличные средства, нанимая работников со стороны, провело в ЦК несколько встреч с секретарями обкомов и райкомов, чтобы выяснить, в чем дело. Один за другим выступавшие говорили о том, как велико число колхозников — во многих местах треть и больше, — которые вместо колхозных трудодней находят иные источники средств существования. На юге они неплохо зарабатывают на жизнь, торгуя продукцией своих приусадебных участков, в Центральном промышленном районе, как правило, становятся рабочими, оставляя семьи в деревне, а в некоторых случаях, как докладывал секретарь Московского обкома, в придачу к заработной плате извлекают дополнительный доход, сдавая свои приусадебные участки другим колхозникам и единоличникам75.
Результатом вышеописанных встреч стало введение постановлением майского пленума 1939 г. минимума трудодней — первая серьезная попытка ограничить для колхозников возможности подрабатывать на стороне после установления паспортной системы и ограничения отходничества в начале 1933 г.76. Вскоре началась война, и потому трудно судить, насколько действенной оказалась эта мера. Пока наличная оплата труда колхозника оставалась крайне низкой, у него был сильнейший стимул, чтобы искать источник дохода на стороне. Положение существенно не менялось вплоть до резкого повышения денежных выплат колхозникам во времена Хрущева, которое, по-видимому, и стало причиной того, что широко распространенная практика отходничества отошла в прошлое.

7. Власть
Советская власть осуществлялась в деревне насильственными, произвольными, зачастую жестокими мерами. Но, как исторически сложилось в России, представители власти были рассеяны в небольшом количестве на обширной территории, поэтому, по мнению крестьян, забывать о них было для советской власти столь же характерно, как и терроризировать их, и первое подчас вызывало не меньшее возмущение, чем второе. В начале 30-х гг. в деревню хлынул поток горожан, проводивших коллективизацию, затем в 1933 г. последовал уже менее мощный наплыв коммунистических кадров для политотделов МТС, которые должны были справиться с волнениями, вызванными голодом. Однако подавляющее большинство людей со стороны через несколько лет вернулись в город. В обычные времена присутствие коммунистов в деревне было подвержено сезонным колебаниям. Множество их приезжало с различными официальными миссиями осенью, на время проведения государственных заготовок, несколько меньшее число являлось весной на посевную, но зиму с крестьянами проводили очень немногие1.
В среднем сельском районе СССР с населением 40 — 50 тыс. чел. в середине 30-х гг. имелось 100 оплачиваемых административных работников, 40 из них работали в райцентре, 60 — в сельсоветах2. В иерархии районной администрации главным человеком был первый секретарь райкома партии, председатель исполкома районного совета (РИКа) занимал второе место. Для крестьян еще одной ключевой фигурой являлся заведующий земельным отделом райисполкома (райзо). К земельным отделам, организованным в конце 1934 г., перешли многие дисциплинарные и контрольные функции, выполнявшиеся раньше политотделами МТС. В сферу их полномочий входило утверждение и смещение колхозных председателей, а также составление посевных планов для отдельных колхозов.
В деревне то и дело звучало слово «район» («район приказал», «вы за это ответите перед районом»), и районные руководители во время редких визитов в колхозы держались как важные шишки. Крестьяне всячески домогались привилегии быть посланными в район, скажем, на курсы животноводов, а получить работу в районе означало огромное жизненное достижение. Но во всех прочих отношениях «район» не слишком заслуживал названия культурного центра. Печальным примером может служить город Грязовец (население 8400 чел.), центр Грязовецкого района (население 90000 чел.) Вологодской области, который в 1932 г. мог похвастаться железнодорожной станцией, водопроводом в 21 доме,
196

гостиницей на 30 мест, аптекой и пожарной командой, разъезжавшей на трех телегахЗ.
В середине 30-х гг. районная администрация в Советском Союзе имела телефонную связь с областью в четырех случаях из пяти и могла дозвониться лишь до двух третей своих сельсоветов — если телефоны работали, что в то время случалось далеко не всегда. В очень немногих колхозах в 30-е гг. был телефон: если район хотел связаться с колхозом, ему приходилось вызывать председателя в райцентр или посылать в колхоз своего представителя (обычно в двуколке или верхом)4.
Сельский совет в середине 30-х гг. являлся административной единицей, на территории которой проживали около 2000 чел. В его юрисдикцию входили от 3 до 10 колхозов в зависимости от местности, в среднем районе насчитывалось примерно 20 сельсоветов. «Село» исторически означало сельское поселение со своей церковью (в отличие от «деревни», не имевшей церкви), но в 30-е гг. село лишилось церкви, мало что получив от советской власти взамен. Сельсовет по сути был организацией, собирающей налоги, вплоть до 1937 г., когда функция сбора государственных налогов (кроме местного «самообложения») перешла к району. По словам очевидца, работа его «сводилась к тому, что председатель сельсовета пробегал по деревне, собирая налог, собирал самообложение, заставлял ехать за дровами, следил за выполнением обязательного постановления о трудгужевой повинности». Начиная с 1933 г. сельсовет также выдавал паспорта крестьянам, уезжающим на заработки5.
Сельсовет середины 30-х гг. состоял из председателя на окладе и секретаря и располагал скромным бюджетом (в размере до половины месячного оклада председателя), который председатель мог использовать для найма дополнительного персонала, как правило, сельского участкового, не имевшего специального образования, и сельского исполнителя. В 30-е гг. председатель сельсовета получал 100 — 200 руб. в месяц, в зависимости от величины района, а секретарь — 80—160 руб. Этого хватало на жизнь, в отличие от жалких 20 руб. в месяц, выплачивавшихся в 1926— 1927 гг., и, конечно, сам факт постоянного ежемесячного оклада повышал статус должности. Тем не менее, должность председателя сельсовета, по-видимому, не слишком отличалась по своему статусу от должности председателя колхоза, судя по частым сообщениям о перемещениях кадров с одного из этих постов на другой. Как и колхозный председатель, председатель сельсовета обычно был выходцем из местных крестьян — зачастую из колхоза, находящегося в юрисдикции данного сельсовета, и семья его продолжала работать в колхозе6.
Одна из самых примечательных особенностей советской власти в деревне середины 30-х гг. — слабое присутствие коммунистической партии. После первых лет коллективизации коммунистов в
197

сельской местности было немного, и число их на протяжении почти всего десятилетия неуклонно понижалось7.
Пик роста членства в партии на селе пришелся на 1932 г., явившийся кульминацией четырехлетнего периода беспрецедентного набора в партию среди сельского населения, более чем удвоившего число коммунистов, входивших в первичные сельские партийные организации. На 1 января 1933 г. в деревне насчитывалось почти 900000 членов партии (что составляло чуть меньше четверти от общего числа по стране), две трети из них состояли в партийных организациях колхозов8.
Однако после 1933 г. эта цифра стала быстро уменьшаться. Сельские парторганизации особенно пострадали от партийных чисток в 1933 г. Многие из них потеряли тогда от четверти до трети своих членов, что, должно быть, находилось в непосредственной связи с повальными арестами в тот же период сельских должностных лиц за «либерализм» по отношению к крестьянству. На Северном Кавказе, разоренном голодом и казачьими бунтами, 26000 чел. были исключены из партии в ходе официально объявленной партийной чистки и еще 13000 чел. — за отдельные проступки, в том числе дезертирство со своего поста и бегство из района, — в целом исключенные составили приблизительно половину всех членов региональной партийной организации. По стране почти каждый четвертый председатель колхоза или сельсовета, состоявший в партии, был исключен в 1933 г., а ряды коммунистов — простых колхозников поредели еще сильнее. Новая полоса чисток в 1934 г. нанесла даже больший урон, лишив все сельские парторганизации в целом трети оставшихся членов, а колхозные ячейки — почти 40%. Чистки 1935 — 1936 гг. повлекли за собой дальнейшие потери, хотя уже не в таких масштабах, как за два предыдущих года. В результате установленного в 1933 г. моратория на прием в партию на место исключенных почти до самого конца десятилетия не приходили новые члены партии9.
К началу 1937 г. сельские парторганизации насчитывали меньше 400000 коммунистов, в том числе колхозные ячейки — меньше 200000. Коммунисты, занимавшиеся крестьянским трудом, составляли меньшую часть от общего числа членов партии, чем в 1927 г. (соответственно 11% и 14%), и даже в абсолютном выражении эта цифра была ненамного больше (205000 чел. в 1937 г.)10. В Вельском районе Западной области, согласно одному источнику, в 1937 г. насчитывалось всего 239 членов и кандидатов в члены партии1!.
Оскудение партийных рядов влекло за собой несколько последствий. Во-первых, не находилось достаточно коммунистов для замещения высших руководящих должностей в райцентре, не говоря уже о сельсоветах и колхозах. В 1938 г. в Советском Союзе коммунистом был лишь каждый пятый председатель колхоза, тогда как в начале 30-х гг. — каждый второй, а в начале 1936 г. — еще почти каждый третий. Сельсоветы демонстрировали еще более печальную
198

картину: в январе 1936 г. коммунисты среди их председателей составляли меньше пятой части12.
Во-вторых, в деревне второй половины 30-х гг., вероятно, больше было бывших коммунистов. В колхозе, не имеющем в своем составе членов партии, вполне мог жить хоть один бывший ее член, нередко удрученный своим исключением и связанной с этим потерей жизненных благ. По-видимому, этим отчасти объясняются неожиданно чуткое внимание к политике на селе (см. гл. 11) и «оппозиционные настроения» (крайне редко связанные с какой-либо организованной партийной оппозицией), постоянно отмечаемые в деревне.
В отличие от 20-х гг., в 30-е и комсомол не перехватил инициативу. За исключением нетипичного периода первой пятилетки, комсомольцы не играли сколько-нибудь заметной роли в сельской властной структуре. Почти не было комсомольцев среди председателей колхозов (4 — 5% в 1936 г.), так же как среди директоров МТС и их заместителей. Причина этого, несомненно, заключалась в том, что молодые крестьяне, серьезно приверженные комсомольскому движению, столь же серьезно были настроены покинуть село. Хотя комсомол в 1935 г. официально стал массовой молодежной организацией, что должно было повысить его влияние в среде непролетарской молодежи, на деревне это почти никак не отразилось: общее число сельских комсомольцев в 1938 г. лишь на 36% превосходило показатель 1927 г., когда комсомол был еще элитарной организацией для избранных1^.
СЕЛЬСКАЯ АДМИНИСТРАЦИЯ
С точки зрения крестьян, весь государственный административный аппарат, громоздившийся над колхозом, был создан, чтобы наживаться за их счет. «Сельсоветчики и комсомольцы только и знали — это ходить по деревням и "выкачивать" налоги», — жаловались крестьяне из Западной области в 1935 г.14. Ощущение эксплуатации со стороны властей усугублялось тем, что новые «хозяева» — от района до сельсовета — часто пользовались своей властью самым произвольным и жестоким образом и, казалось, рассматривали колхозную собственность как свою. «Произвол» в сочетании с «неуважением» к крестьянам, как на словах, так и на деле, служили главной темой крестьянских жалоб и претензий.
Сельская администрация печально прославилась своим пренебрежением к законным формальностям. У большинства должностных лиц напрочь отсутствовало понимание важности соблюдения правовых форм и процедур, а политика партии в 30-е гг. вряд ли могла пробудить в них это понимание. Правовая и судебная система была разрушена и скомпрометирована в результате использо-
199

вания ее в политических целях. Местные руководящие кадры выступали при этом и в роли преследователей, и в роли жертв.
Путаница в вопросе о правах собственности обостряла проблемы, стоящие перед правовой системой. Являлась ли «общественная собственность» на самом деле государственной, как о том вроде бы свидетельствовали жесткие санкции против ее расхищения, установленные законом от 7 августа 1932 г., или это была собственность колхоза, т.е. отдельной общности колхозников? Экспроприация кулаков создала зловещий прецедент, память о котором сохранялась в течение всего десятилетия. Когда представитель власти отбирал у крестьянской семьи все имущество (что нередко выглядело не столько как карательная санкция, сколько как грабеж), он обычно называл это «раскулачиванием» даже спустя годы после того, как кампания вроде бы закончилась.
Сами руководящие работники, часто бывшие самодурами и вымогателями, подвергались такому же произволу со стороны вышестоящего начальства. Положение всех должностных лиц в деревне на протяжении десятилетия оставалось весьма ненадежным. Среди них царила чрезвычайно высокая текучесть кадров, а те, кого увольняли за невыполнение («саботаж») планов государственных заготовок или другие подобные прегрешения, рисковали лишиться партбилета и попасть под суд. Хуже всего, по-видимому, дела обстояли в 1932 — 1933 гг., во время голода. За этот период столько представителей сельской администрации — особенно председателей колхозов — было арестовано за «саботаж хлебозаготовок», что в 1935 г. правительство пошло на чрезвычайную меру, объявив отмену приговоров и амнистию заключенным по делам такого рода на том основании, что «совершенные указанными выше должностными лицами преступления не были связаны с какими-либо корыстными мотивами и являлись в подавляющем большинстве случаев результатом неправильного понимания осужденными своих служебных обязанностей...»15.
Руководителей более высокого уровня (районных) данная мера, по-видимому, не затронула, поскольку они реже привлекались к уголовной ответственности за невыполнение планов хлебозаготовок. Тем не менее, их тоже частенько снимали с должности или внезапно переводили в другое место. По сообщению из Ленинградской области, там в первой половине 1936 г. были смещены с занимаемых должностей треть всех инструкторов райкомов и более одной пятой всех председателей сельсоветов. В одном районе увольнению и переводу подверглись две трети председателей сельсоветов16.
Вымогательство
Часто встречались жалобы на то, что средства, собранные с крестьян в виде налогов или подписки на государственные займы,
200

оседают в карманах чиновников. Председатели колхозов порой считали себя обязанными делать подношения районному начальству, «чтобы иметь защиту в районе». Главной темой жалоб крестьян на председателей сельсоветов служила произвольная конфискация скота и другого имущества под предлогом неуплаты налогов: до апреля 1937 г. это практически не являлось незаконным, отражая свободу нравов сельской администрации непосредственно после коллективизации и раскулачивания. Выдача паспортов стала еще одним прибыльным видом деятельности для работников сельсоветов, поскольку, как правило, сопровождалась взяткой, по крайней мере в виде бутылки водки. Один председатель сельсовета в Саратовской области конфисковал гармонь, которой премировали бригаду трактористов-стахановцев (с тех пор, писала газета, он «целыми днями сидит дома и играет на этой гармони»)17.
Даже в рамках закона новые хозяева обладали некоторой властью, позволявшей им распоряжаться крестьянским трудом. Согласно законам о трудовых повинностях, изданным в начале 30-х гг., колхозы и единоличные хозяйства обязаны были бесплатно отрабатывать на государство определенное число дней в году, используя собственных лошадей. На практике эти трудовые повинности толковались гораздо шире, нежели предусматривал закон. Местные власти рассматривали колхозы как своих вассалов, нисколько не уважая их автономии и прав собственности. «Дергают крестьян, кому не лень и когда вздумается»18.
Местное руководство часто пользовалось колхозами как удобным резервом рабочей силы для самых различных нужд и кампаний. Если району или сельсовету нужны были рабочие для какого-либо строительного или восстановительного проекта, в ближайший колхоз поступало распоряжение выделить их — зачастую бесплатно. Столь же сомнительных воззрений сельская администрация придерживалась относительно колхозной собственности, считая ее собственностью государственной, находящейся в распоряжении руководства, когда бы это ни потребовалось. Чаще всего это касалось лошадей, но распространялось и на любое другое колхозное имущество — от телег до свободных изб в деревне. «Приказывают колхозу, не спрашивая у него, отправить туда-то и туда-то столько-то лошадей и машин. Отбирают у колхоза лошадь для разъездов районного начальства, дом, бричку. Заставляют колхозы брать на свою оплату людей, не работающих в колхозе, не имеющих прямого отношения к колхозному производству»19.
Подобное поведение не только противоречило закону и вызы-валдо возмущение колхозников, но и создавало колхозу немалые трудности:
«Наш колхоз небольшой, состоит всего из 20 хозяйств, тягловой силы имеет 14 голов, причем организован недавно — осенью 1934 г. Через день (это в лучшем случае), а чаще ежедневно предсельсовета т. Крупкин отрывает из колхоза как тягловую
201

силу, так и лошадей на постройку школы, на свои личные разъезды и даже на разъезды кооператоров...»20
Банковский счет колхоза представлял еще один удобный резерв для районных ведомств, истощивших свои фонды, а порой и с колхозной землей обращались так же вольно. Бежицкий горсовет однажды решил полностью ликвидировать соседний колхоз и передать его земли заводу «Красный Профинтерн». В результате колхозники лишились всего колхозного имущества, включая 400 пудов пшеницы, лошадей и инвентарь стоимостью 37000 руб., а новые владельцы устроили в городе банкет, обошедшийся в 2300 руб.21.
Помимо эксплуатации колхозов сельская администрация практиковала также вымогательство у отдельных хозяйств или лиц. Без всякого сомнения взяточничество, традиционно характерное для низшего чиновничества в России, никуда не делось и в 30-е гг. Некоторые его формы были освящены традицией, например, подношение водки и продуктов сельского хозяйства при посещении должностного лица («только заколешь теленка или свинью, [председатель сельсовета] тут же явится и заберет бесплатно 4 —5 кг мяса»). Другие, такие как конфискация имущества крестьянина, восходят непосредственно к практике раскулачивания в начале 30-х гг., обращаемого в прямую выгоду себе лицом, проводящим конфискацию (как в случае с председателем сельсовета, отобравшим у крестьян, не выполнивших обязательства по госпоставкам, 22 лошади, которого видели потом разъезжающим по району на одной из них)22.
Паспорта и разрешения на отходничество продавались (т.е. выдавались за взятку) почти на регулярной основе, то же можно сказать и о справках о социальном положении («А. происходит из семьи бедняков, темных пятен в биографии не имеет», «Б. [на самом деле дочь священника] происходит из трудящейся семьи середняков»). В одном донесении органов внутренних дел из Западной области говорится, что кулак Петр Щербаков подкупил председателя местного сельсовета Игнатова швейной машинкой, чтобы получить документы и уехать работать на Украину, и Игнатов любезно аттестовал его как середняка23.
Воспитательные меры и санкции
В распоряжении начальства был следующий набор мер в отношении провинившихся крестьян: побои, штрафы, арест, конфискация скота или другого имущества, экспроприация и, наконец, исключение из колхоза. В случаях коллективного неподчинения руководители могли ликвидировать целый колхоз, что означало коллективную экспроприацию, порой сопровождавшуюся насильственным включением бывшего колхоза в совхоз и мгновенным превращением колхозников в безземельных сельскохозяйственных
202

рабочих. Большинство этих методов были с точки зрения закона весьма сомнительны, а то и откровенно противозаконны24.
Аресты и штрафы повсеместно практиковались в чрезвычайных масштабах; отсюда постоянный поток инструкций из Москвы, вновь и вновь повторяющих, что право производить арест принадлежит только органам милиции и НКВД (хотя в действительности все руководители пользовались этой мерой против крестьян), запрещение «налагать произвольные и незаконные штрафы» и отмена в 1935 г. многих приговоров, вынесенных колхозникам в начале 30-х гг., так же как это было сделано в отношении сельских должностных лиц25. Сталин и Молотов указывали в секретной инструкции в мае 1933 г.:
«Имеются сведения, из которых видно, что массовые беспорядочные аресты в деревне все еще продолжают существовать в практике наших работников. Арестовывают председатели колхозов и члены правлений колхозов. Арестовывают председатели сельсоветов и секретари ячеек. Арестовывают районные и краевые уполномоченные. Арестовывают все, кому не лень и кто, собственно говоря, не имеет никакого права арестовывать...»26
Москва также постоянно предостерегала против увлечения исключением из колхоза (поскольку в результате коллективизированные крестьяне снова превращались в единоличников), а еще хуже относилась к ликвидации колхозов или насильственному включению их в совхозы. Тем не менее, местное руководство, по всей видимости, нередко пользовалось в качестве дисциплинарной меры угрозой ликвидировать провинившийся колхоз2?.
МУЖЧИНЫ, ЖЕНЩИНЫ И РУКОВОДЯЩИЙ ПОСТ
Сельские руководители на уровне районных и сельских советов были, как правило, мужского пола, крестьянского происхождения и малограмотны. Они часто приходили на административную работу после службы в Красной Армии (по крайней мере отслужив обязательные два года). Руководители районного уровня обычно состояли в партии, в сельсоветах дело обстояло наоборот. Так или иначе, в их биографиях, как правило, имелись темные пятна. Члены партии получали партийные взыскания, временно исключались и даже приговаривались к лишению свободы по различным обвинениям, от «саботажа государственных заготовок» до растраты казенных средств, беспартийные еще чаще в прошлом отбывали срок в тюрьме, нередко раньше состояли в партии, но были исключены.
Возьмем, к примеру, группу руководителей из Красногорского района Западной области в 1937 г., состоявшую из секретаря райкома, председателя райисполкома, трех заведующих отделами
203

райисполкома и одного председателя сельсовета. Все они, кроме одного, родились между 1899 и 1901 гг., в деревнях, находившихся либо в Западной области, либо вблизи от ее границ, по национальности были русскими. Происходили из довольно зажиточных семей (заведующий райзо, например, был сыном бывшего «твер-дозаданца») и окончили три-четыре класса сельской школы. Председатель сельсовета за предыдущее десятилетие три раза был под судом за должностные преступления и хулиганство и дважды отбывал короткие сроки заключения. Один из районных руководителей тоже чуть не попал в тюрьму за невыполнение плана хлебозаготовок. Исключением в этой группе являлся самый старший по должности, секретарь райкома, еврей из одного из городов области. Он окончил высшую партийную школу (т.е. имел нечто вроде среднего образования), был, по-видимому, мобилизован в деревню в начале 30-х гг., да так там и остался28.
В том, что женщины в сельской администрации любого уровня были представлены слабо, не было вины центральной власти, неуклонно и решительно поддерживавшей выдвижение женщин на руководящие должности в деревне. Сталин расточал крестьянским женщинам множество авансов, начав со сделанного в 1933 г. заявления, что женщины в колхозе «большая сила» и нужно поощрять занятие ими ответственных постов, а затем вмешавшись в обсуждение вопроса об отпусках по беременности и родам для колхозниц на Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. (где почти треть делегатов составляли женщины, что, безусловно, отражало политическую тенденцию, а не реальное положение вещей). Сталин также снова и снова подчеркивал важность освобождения крестьянской женщины от гнета патриархальной семьи и много раз показывался на публике в обществе стахановок, таких как ударница-свекловод Мария Демченко и трактористка Паша Ангелина29. Председатель ВЦИК М.И.Калинин, наиболее тесно связанный с крестьянскими проблемами член партийного руководства, неустанно выступал за выдвижение женщинЗО.
Можно даже сказать, что советская власть в 30-е гг., если речь заходила о деревне, питала предубеждение против мужчин в пользу женщин, поскольку отрицательные образы, например кулака, всегда были мужскими, а положительные, например крестьянина-стахановца, — как правило, женскими. Это понятно, если рассмотреть центр тяжести власти в деревне: мужчины обладали властью, следовательно, от них исходила большая угроза; женщины были бесправны, следовательно, не представляли угрозы и их даже можно было привлечь к сотрудничеству как эксплуатируемую группу. Существовали и практические соображения. В резолюции ЦК 1935 г. указывалось, что, поскольку женщины составляют большинство в колхозах значительной части Нечерноземной полосы, необходимо проводить в этом регионе активную политику выдвижения женщин на руководящие постыЗ!.
204

Все же, как известно, женщине трудно было занять на селе руководящую должность. Главная причина состояла в том, что крестьяне, как мужчины, так и женщины, относились к этому неодобрительно, а местные власти, как правило, разделяли их мнение. Стоило женщине стать председателем колхоза или сельсовета, как тут же появлялись злобные сплетни и слухи по поводу ее личной жизни и покровительства, якобы оказываемого ею родственникам мужского пола32. Более того, представительство женщин на оплачиваемых сельских административных должностях в течение десятилетия не увеличивалось, как следовало бы ожидать, принимая во внимание высокую степень заинтересованности в этом правительства, а, напротив, уменьшалось — еще один признак ослабления влияния центральной власти в деревне. Мария Шабурова, деятельница всесоюзного масштаба, занимавшаяся женским вопросом и ставшая впоследствии наркомом социального обеспечения, выражала в 1934 г. досаду и разочарование по поводу проявляющейся на селе тенденции к отказу от выдвижения женщин. Многие женщины были назначены на руководящие посты в начале 30-х гг., говорила она, однако теперь все эти достижения перечеркнуты. В Западной области, к примеру, число женщин — председателей сельсоветов упало с 206 до 58. В Грузии и Армении в 1931 г. эту должность занимали 50 женщин, теперь же осталось только четыре. В 1936 г. лишь 7% председателей сельсоветов и менее 3% председателей колхозов были женщинами33.
О том же писала в 1937 г. группа женщин из Островского района Псковской области, жаловавшаяся в местную газету, что в районе нет ни одной женщины — председателя сельсовета и только две женщины являются председателями колхозов. Правда, в райисполкоме было несколько женщин, но они играли там чисто декоративную роль, им не давали никакого реального дела и «для приличия» приглашали «лишь на пленумы райисполкома». Авторы письма обвиняли бывших районных руководителей (жертв Большого Террора, над которыми только что был проведен показательный процесс) в том, что они «всеми способами старались оттереть женщин от руководящей работы, держать их под спудом», требовали отныне более энергично вьщвигать на ответственные должности женщин и даже называли некоторые кандидатуры34.
Многие женщины, занимавшие руководящие посты в начале 30-х гг., были бедными вдовами, часто батрачившими некогда в 20-е гг. на кулаков. Например, Агриппина Городничева жила в деревне в Московской области, пока ее муж не умер в начале 20-х гг. Не в силах справиться с хозяйством одна, она уехала в Москву и 7 лет работала домработницей. Когда ей было уже под пятьдесят, началась коллективизация; она вернулась в деревню и стала активной сторонницей колхоза. В 1933 г. она была председателем ревизионной комиссии колхоза и заместителем председателя сель-
205

совета. «Тетка Варя», главная героиня рассказа советского журналиста о коллективизации в Спасе-на-Песках, маленькой деревушке в Нечерноземье, осталась вдовой в Первую мировую войну, была активисткой комитета бедноты в гражданскую и стала первым председателем колхоза в начале 30-х гг. Однако в середине десятилетия руководство в колхозе захватили мужчины, и тетка Варя была отстранена35.
СТИЛЬ РУКОВОДСТВА
В пределах своего района в глазах местных крестьян районные руководители являлись фигурами первейшего масштаба. Неудивительно, что некоторые из них проникались преувеличенным сознанием собственной значимости и даже поощряли установление местного «культа личности». В этом они, без сомнения, были не только верными последователями Сталина, но и прямыми потомками тех тупых, невежественных, чванливых российских провинциальных чиновников, которых в XIX в. высмеял Салтыков-Щедрин в своей «Истории одного города» — летописи некоего города Глупова. Районные руководители такого сорта требовали от подчиненных особого почтения и заискивания:
«Секретаря райкома партии Поварова и председателя рика Горшкова неизменно величали "Васильичем" и "Ефимычем": "Ура Ефимычу!" — под этим знаком прошло не одно собрание, руководимое Горшковым...»
Они были также подвержены вспышкам дурного нрава, наводившим страх на подчиненных:
«Председатель одного из сельсоветов рассказывал: "На совещаниях председателей сельсоветов Горшков, когда расходился, стучал так кулаком по столу, что телефонная трубка на пол летела. Мы воспринимали этот пример и переносили его в сельсоветы... Худо быть в контрах с Горшковым: за критику, как курицу, потом общиплет тебя: семена получишь позже других сельсоветов, уполномоченного пришлет тебе малограмотного..."»36
Запугивание — не тот административный стиль, который вызвал бы осуждение в 30-е гг. Решительность и твердая рука высоко ценились. Сами коммунисты считали примером для себя «командную» модель времен гражданской войны; руководящие кадры на селе зачастую носили с собой оружие. Они жили в суровом враждебном мире, где бандиты — чаще всего раскулаченные, скрывавшиеся в лесах, — стреляли в представителей власти из-за угла, а угрюмые крестьяне смотрели в сторону. Зачастую руководители действовали по законам военного времени, бросая провинившихся крестьян в тюрьму без всякого соблюдения формальностей. Но и сами они подвергались со стороны вышестоящего начальства суровым карам, вплоть до заключения в тюрьму
206

или лагерь, если не выполняли посевные планы или обязательства по заготовкам.
В общении с вышестоящим начальником для руководителя главным было продемонстрировать свою твердость, умение отдавать приказы и добиваться их исполнения:
«2 августа на поселок колхоза приехал председатель сельсовета Соколов и председатель рик'а Кубышкин. Председатель Патрикеев, чтобы показать свою дисциплину, — в этот момент на улице встречает колхозницу Костину Ольгу и начинает ее всячески материть, почему не идешь на работу. А у Костиной двое детишек, один из них грудной и второй 2-х лет»37.
Учитывая давление, которое оказывалось на руководителей, мы вряд ли должны удивляться, встречая случаи, когда стиль запугивания переходил почти в клиническую картину истерии. Возьмем дело Белоусова, секретаря райкома из Западной области, чье поведение вызывало столько жалоб, что из области послали инструктора с заданием провести расследование. Он сообщил следующее:
«Белоусов страшно груб, особенно с председателями сельсоветов, ругается матом как совершенно обезумевший человек, особенно по утрам (трещит голова после пьянки), кричит, ругается матом и зло срывает на телефоне, разбивает вдребезги, каждую пятидневку монтеры чинят его. У населения сложилось мнение, что это психопат, с большой опаской обращаются к нему, предпочитая лучше уйти ни с чем, чем слушать его матерщину. Достаточно привести еще один факт. В прошлом году во время сева, в колхозе им. Буденного, Пустошкинского сельсовета, в пьяном виде набросился на председателя этого колхоза и, прицелившись в него из нагана, заорал: "Застрелю, мать... и т.д." Последний после этого болел».
Получив этот отчет, непосредственный начальник Белоусова признал, что Белоусов склонен к грубости, но ссылался на смягчающие обстоятельства. По его словам, тот вел себя подобным образом не из-за пьянства; всему виной была «психо-неврастения», от которой Белоусов лечился два года назад38.
Крестьяне без конца писали жалобы на местных руководителей, задиравших, оскорблявших их, угрожавших им или постоянно пьянствовавших. Получая возможность высказать подобные обвинения публично, например на показательных процессах 1937 г., они делали это весьма пространно и с пафосом3**. И все же такого рода жалобы на оскорбительное поведение и запугивание носили несколько формальный характер; крайне редко можно уловить в них подлинное негодование, столь часто присущее рассказам о воровстве или произвольной конфискации имущества администрацией. Если представители власти напивались, сквернословили, колотили крестьян, это давало последним подходящий повод, чтобы пожаловаться в высшие инстанции, — в особенности если у них имелись и другие претензии к руководителям, о кото-
207

рых шла речь. Однако создавалось некое впечатление, будто на самом деле все негласно признавали, что дело руководителя — буйствовать, так же как дело крестьян — жаловаться.
В свете обычаев, принятых при взаимоотношениях российских крестьян и чиновников, не было ничего невозможного (а по всей вероятности, это было даже желательно или обязательно) в том, чтобы после какой-либо возмутительной выходки со стороны начальства немедленно следовало шумное гулянье, в котором участвовали и представители власти, и крестьяне. Естественно, ни те, ни другие не могли сообщить о чем-то подобном в вышестоящие инстанции, так что свидетельства такого рода трудно отыскать. Мы можем уловить лишь намек на это в поразительном сообщении областной газеты о странном поведении одного заготовительного отряда, перемежавшего свирепые и безжалостные допросы провинившихся крестьян «бешеной пляской» под гармошку40.
Более ясное представление о происходившем можно получить, читая воспоминания Арво Туоминена, финского коммуниста, сопровождавшего в 1934 г. заготовительный отряд, получивший задание собрать в одном районе Тульской области 8000 т зерна сверх плана. В каждом колхозе пятеро членов отряда с «болтающимися у пояса маузерами» созывали общее собрание и всячески запугивали колхозников, пока те не проголосуют за принятие встречного плана. Один колхоз проявил особое упорство; в конце концов, отряд арестовал председателя и других «вожаков», их посадили в грузовик и пригрозили обвинить в «спекуляции хлебом». Колхозники все еще отказывались голосовать за встречный план.
«Наконец, после полуночи один старик сказал: "Ничего хорошего из этого не выйдет. Они придут и завтра, и послезавтра, до тех пор пока никого не останется".
Маслов [начальник заготовительного отряда] тут же снова приказал поднять руки и на этот раз добился большинства, незначительного, но вполне достаточного. В память мне врезался горький возглас старика, когда [при свече] писали протокол собрания: "Вы бы хоть привезли с собой керосина, чтобы мы могли видеть, где подписать это грабительское постановление!"
...Затем последовала самая изумительная сцена. Когда грабительское постановление было подписано, заправлявший грабежом спросил, нет ли у кого гармони, чтобы можно было сплясать. И подумать только! Гармонь нашлась, неарестованные колхозники встали в круг, один начал играть, другие хлопали в ладоши в такт, а в центре круга несколько колхозников, политрук и люди из ГПУ плясали гопака...»41
ПРЕДКОЛХОЗА
Для успеха колхозного дела председатель был важнейшей фигурой. В его задачу входило руководить работой, управлять кол-
208

лективом и служить посредником между колхозниками и районом. Однако о должности председателя, невзирая на всю ее значимость, даже не упоминалось в первом Уставе сельскохозяйственной артели, поспешно составленном в марте 1930 г. В этом Уставе говорилось только о правлении, избираемом собранием членов колхоза. Тут, возможно, проявился некий идеологический заскок сталинского руководства — мнение, очевидно, проводимое Сталиным и Молотовым в конце 20-х, что колхозы не должны чересчур зависеть от харизматического лидерства активной центральной фигуры, председателя. С другой стороны, это могло отражать обеспокоенность тем фактом, что на тот момент многие колхозы организовывали и возглавляли городские чужаки, напоминавшие, так сказать, своим административным подходом прежних помещичьих управляющих. Так или иначе, в новом варианте Устава сельскохозяйственной артели в 1935 г. уже было четко установлено, что правление колхоза возглавляется председателем, избираемым на общем собрании колхозников42.
Председатель колхоза занимал промежуточное положение между колхозниками и сельской властной структурой. С одной стороны, он (или, гораздо реже, она) мог командовать крестьянами и эксплуатировать их экономически почти так же, как делали его вышестоящие начальники. Разница между ним и начальниками из района заключалась в том, что последние получали должностной оклад, а ему платили по трудодням, т.е. рассматривали его как колхозника (хотя и высокооплачиваемого). Кроме того, существовали некоторые различия в зависимости от того, был председатель чужим или местным. Если в данной деревне или даже в данной местности он являлся чужаком, «присланным из района», то по своему положению был ближе к председателю сельсовета, получавшему должностной оклад, а если местным, членом сельской общины, — то к остальным крестьянам, напоминая по своему статусу и функциям прежнего сельского старосту.
В высказываниях крестьян мы можем найти свидетельства обеих трактовок фигуры председателя — как одного «из них» и как одного «из наших». Например, на одном показательном процессе в 1937 г. крестьяне-свидетели резко критиковали председателя колхоза вместе с директором МТС за то, что те навязали колхозу неправильный севооборот. Тот председатель явно считался одним «из них». Но вот другой председатель — женщина (одна из сравнительно немногих, занимавших этот пост), свидетельствовавшая на процессе и гневно говорившая о невыполнимых посевных планах, спущенных «ими» из района, выступала в роли одной «из нашихИЗ.
Чужие и местные
В первые годы коллективизации председателями колхозов чаще становились чужаки — рабочие-25-тысячники, коммунисты,
209

присланные из города, чем члены сельской общины. В особенности характерно это было для основных зернопроизводящих районов: на Северном Кавказе, к примеру, в 1930 г. две пятых председателей составляли 25-тысячники. Но уже к середине 30-х гг. пришельцы из города стали редкостью, и подавляющее большинство колхозных председателей были местными крестьянами44. «Чужие» председатели не имели непосредственных предшественников в историческом опыте деревни, а вот «местные» продолжали долгую традицию назначаемых или выборных деревенских руководителей — управляющих и надсмотрщиков, волостных и общинных старост, — которые не только выполняли функции управления и поддержания дисциплины, но и должны были действовать как посредники между деревней и внешней властью.
Разумеется, существовали различия в зависимости от местности. На совещании председателей колхозов в начале 1935 г. один выступавший сообщал, что в Курском районе, относящемся к Центральному земледельческому району РСФСР, более 90% председателей — местные, тогда как другой выражал сожаление по поводу того, что в Киевском районе, все еще с трудом оправлявшемся от сокрушительных последствий голода, «среди председателей колхозов практически нет местных». Три года спустя инспекция Мелитопольского района на юге Украины показала, что 76% лиц, являвшихся на тот момент председателями колхозов, происходили из того же села, а еще 7% — из других сел в той же местности45.
Неопубликованные материалы неофициальной встречи председателей колхозов, состоявшейся в апреле 1935 г. в Наркомземе, дают нам редкую возможность бросить взгляд на личность «чужого» председателя переходного периода. Из двадцати с лишним участников встречи, вызванных из различных регионов страны, почти все были «чужими» председателями — верными и испытанными коммунистическими кадрами, последние пять лет беспрерывно занятыми ликвидацией узких мест, бросаемыми из одного разваливающегося колхоза в другой и испытавшими все тяготы жизни в деревне в эпоху коллективизации и голода.
Типичен для всей этой группы послужной список председателя колхоза «Киров» Винницкой области на Украине Французова:
«Я работаю сам 2 года в этом колхозе, я сам рабочий, работал на производстве и в 1930 г. только прибыл в Антониевский район, откуда меня в 1931 г. послали в колхоз того же района, отсталый колхоз, я там проработал 8 месяцев, колхоз поднялся... После этого меня снимают опять на районную работу, и в 1933 г. я ухожу в колхоз "Большие Тузы", где все правление было снято за вредительскую работу в колхозе...»46
Другие выступавшие также описывали работу «чужого» председателя как странствующего профессионального ликвидатора прорывов и узких мест. Лишь в последние два года, говорил один из них, председатель со стороны стал задерживаться в одном колхозе на более или менее продолжительное время: «А до этого
210

года, если не объедет за год председатель 5 колхозов, то что он за председатель, мякиш какой-то»4?.
Некоторые выступавшие проводили четкую границу между собой и «местными» председателями. Сами являясь чужаками, они в принципе не высказывали возражений против местных кандидатур в председатели. По их мнению, положение местного председателя отличалось известными преимуществами: он держал собственный скот, имел приусадебный участок и, следовательно, мог себя прокормить. Один выступавший, переживший голод в Киевской области в качестве «чужого» председателя, резко подчеркнул этот момент:
«Условия председателя, в особенности того, который приезжает в район — не свой человек, очень трудные. Взять 1933 год, когда я приехал в колхоз, — целый год я буквально голодал, хотел взять денег, ничего не было. Хлеба нет, авансирования нет. Сейчас хорошо, что я получил на трудодни, имею хлеб, — если меня перебросят в другой колхоз, я имею базу. Но представьте себе, что взяли председателя из Москвы и послали его на место. Он должен ждать нового урожая...»48
На местах считали само собой разумеющимся, что чужой председатель, являясь на новое место работы, вынужден был присваивать кое-какой колхозный скот, чтобы выжить. Хотя об этом не принято было говорить вслух, даже неофициально, киевского председателя спровоцировали наивные вопросы чиновника из наркомата, по-видимому, думавшего, что коровы растут на деревьях или, по крайней мере, появляются волшебным образом в результате постановлений из Москвы:
«ВОПРОС. Корову имеете?
ОТВЕТ. Нет, своей не имею, взял одного поросенка.
ВОПРОС. Почему не имеете коровы?
ОТВЕТ. Вы также, вероятно, не имеете.
ВОПРОС. Вы председатель колхоза.
ОТВЕТ. На это нужно иметь не меньше 1000—1500 рубликов... Когда я пришел в колхоз, там была одна корова и один бык. Так что, если бы я и хотел взять, я не мог бы взять, а теперь мы имеем 66 шт. рогатого скота, попробуйте взять телку.
ВОПРОС. Значит, не собираетесь долго сидеть...»49
Чужой председатель редко задерживался на своем посту надолго. Но и местный тоже. Центральное руководство постоянно осуждало исключительно высокую текучесть кадров среди колхозных председателей, однако без всякого толку. На январь 1936 г. 37% всех председателей колхозов и их заместителей в Советском Союзе работали на своей должности меньше года, и лишь 18% занимали ее 3 года или дольше. И это еще был сравнительно мирный период в деревне: в бурную эпоху начала 30-х гг. или во время Большого Террора 1937 — 1938 гг. текучесть была куда выше50.
Тому было много причин. Одна из них заключалась в том, что председателей делали козлами отпущения, если колхоз не выпол-
211

нял свои обязательства по госпоставкам. В середине 30-х гг. за 14 месяцев 73% председателей колхозов в Кировской (Вятской) области были сняты с должности и вдобавок отданы под суд за «экономический саботаж» (две трети из них были осуждены). Председатель-коммунист из Вельского района Западной области, которому грозило обвинение в растрате 4000 руб., с горечью заметил, что он в этом колхозе седьмой председатель и, по-видимому, будет седьмым, попавшим в тюрьму, — «выходит, что все председатели колхоза плуты и воры, и я тоже». Впрочем, в иных случаях увольнение не представлялось большим злом: «Я здесь в Белом работаю с 1932 г., — говорил директор местной МТС, — и каждый год меня снимают с работы, и каждый год восстанавливают»^.
По словам Я.А.Яковлева, партийного руководителя, отвечавшего за сельское хозяйство, таков был один из способов, с помощью которого районное начальство пыталось уйти от ответственности:
«Для иного районного руководителя снять с работы председателя колхоза — это вроде того, что получить удостоверение на звание хорошего администратора. Если спросят такого "администратора", почему у него дело плохо с посевом, или с уборочной, или с хлебозаготовками, — у него всегда наготове доказательство своей энергичной деятельности: мы свое дело сделали, мы сняли столько-то председателей»52.
Кроме того, когда около середины 30-х гг. развернулось движение за «колхозную демократию», снятию с должности председателей колхозов — теперь уже по большей части местных — стали способствовать сами колхозники. На председателей писали и доносы — испытанный метод, широко и успешно применявшийся крестьянами, желающими избавиться от неугодного председателя.
Если мы пристальнее вглядимся в отчет партийного работника, расследовавшего один из таких доносов, то найдем еще одну причину высокой текучести кадров среди председателей — трудность подыскания подходящей кандидатуры. Жертва доноса Васильков — бывший коммунист и районный работник, исключенный из партии и смещенный со своей должности в результате скандала (по-видимому, его поймали на воровстве). Несомненно, его друзья в районе сочли, что ему лучше отсидеться в родной деревне, и назначили его туда председателем колхоза. Однако эта кандидатура не представлялась идеальной: Васильков должен был платить алименты первой жене, жившей в деревне, усугублял положение и его отец, проживавший там же и отказывавшийся вступать в колхоз. Два местных коммуниста, которые могли бы стать альтернативными кандидатами на руководящий пост, тоже оказались не на высоте: один грамотный, но неподходящий по социальному происхождению, другой из бедняков, как полагается, но «мягкотел, не инициативен». Что касается трех колхозных бригадиров, возглавивших антивасильковскую кампанию, то и они не
212

вызывали доверия: один был когда-то осужден за скупку краденого, другого недавно осудили за словесное оскорбление и угрозу физическим насилием, третий пил. Колхозники уже выбрали нового председателя, докладывал партийный следователь, и он подходит по всем статьям, за исключением того, что работает не в колхозе, а на местной фабрике53.
Как уже отмечалось, женщины во второй половине 30-х гг. редко занимали должность председателя колхоза. На Втором съезде колхозников-ударников в 1935 г. было несколько впечатляющих фигур ярко выступавших женщин-председателей: например, Маремьяна Карютина, уверенная в себе, несгибаемая пятидесятишестилетняя делегатка, председатель колхоза в Ленинградской области с 1929 г.; Александра Левченкова, молодая женщина с коротко стрижеными волосами и решительными взглядами, председатель колхоза в Воронежской области. (В обоих случаях коллективы колхозов, возглавляемых ими, были в основном женскими, потому что все мужчины ушли в отход или стали городскими рабочими.) Но эти женщины представляли собой исключение: женщина — председатель колхоза являлась даже большей редкостью, чем женщина — председатель сельсовета. По всей стране в начале 1935 г. их было 7000 чел., и, по-видимому, это был наивысший показатель на протяжении десятилетия54.
Более типичной представительницей этой группы, чем Карютина и Левченкова, была, вероятно, Апполонова, председатель колхоза в Западной области, чье дело стало предметом расследования областного инспектора в 1936 г. Главная проблема Апполо-новой состояла в том, что под нее подкапывался молодой колхозник, недавно вернувшийся в деревню после окончания совпартшколы и явно считавший, что он лучше подходит на должность председателя. Партийный следователь нашел, что Апполонова на посту председателя делает все, что может, и не оказывает незаконного покровительства (в чем обвинял ее противник) своему брату и его семье, однако очень плохо образована: «Энергичная женщина... вдова, имеет 4 детей, крепко борется за работу, но всю работу разлагает»55.
Сравнительно немногие женщины, попадавшие в колхозное руководство, обычно занимали должности ниже председательской (заведующие животноводческой фермой, бригадиры животноводов, звеньевые). Тетка Варя, первый председатель колхоза в Спасе-на-Песках, отстраненная в середине 30-х гг., стала скромной звеньевой, и нет ничего невозможного в том, что Апполонову ждала такая же судьба56.
Заработок и привилегии председателя
Согласно правилам, председатель колхоза являлся членом колхоза, которому следовало платить, как и остальным колхозникам, по принципу трудодней — т.е. выдавать долю колхозного
213

дохода, пропорциональную количеству выработанных трудодней. Выплата ежемесячного оклада какому-либо члену колхоза противоречила бы принципу кооперации, и колхозу действительно запрещалось платить кому-либо оклад или заработную плату (исключение делалось для агрономов и других технических специалистов, нанимаемых колхозом)57.
Хотя председатели колхозов должны были получать плату по трудодням, это вовсе не значило, что им платили так же, как простым колхозникам. В трудоднях выражается не только отработанное время, но и стоимость проделанной работы. Работа председателя в крупных колхозах оценивалась в 2 трудодня за рабочий день, в более мелких — в 1,75 трудодня. А главное — председателю каждый день года засчитывался как рабочий. Простой колхозник мог считать себя счастливцем, если у него получалась хотя бы треть председательских 50 — 60 трудодней в месяц58.
Правила обязательного членства в колхозе и оплаты по трудодням трудно было применить к «чужим» председателям. В особенности первые из них, 25-тысячники, не подчинялись требованию, чтобы председатель был членом колхоза, и не зависели всецело от трудодней, а получали оклад наличными. Позднее «чужим» председателям не создавали особых условий официально, но им зачастую удавалось добиться их на практике. Председатель со стороны, по словам одного из таких председателей, по сути являлся «в колхозе наемным работником», немедленно по вступлении .в должность «устанавливавшим для себя месячный оклад и хлебный паек» и склонным обходить формальное требование о вступлении в колхоз. («На предложение колхозников о вступлении в колхоз Иванов равнодушно отвечает: — Я у вас временно, вступать незачем»5^.)
Большинство чужих председателей все же вступали в колхоз, хоть это и было чистой формальностью, однако большинство же при этом получало оклад или, по крайней мере, некоторую сумму наличными ежемесячно в придачу к натуральным и денежным выплатам на трудодни. В разных регионах страны в середине 30-х гг. складывалось по-разному, но общим везде было то, что правила устанавливал местный обком или крайком и колхоз вьщавал наличные. Местным председателям, по-видимому, платили по трудодням, как остальным колхозникам60.
На встрече председателей колхозов в 1935 г. М.Чернов, преемник Яковлева на посту наркома земледелия, решительно высказался в поддержку принципа оплаты по трудодням, приводя тот довод, что председатель должен чувствовать, что его материальное благополучие неотделимо от материального благополучия колхоза. Он отверг идею гарантированного минимума для председателей, какого уже добились трактористы, однако ему пришлось смириться с реальностью и согласиться на выплату председателям дополнительно 50—150 руб. в месяц наряду с обычными выплатами на трудодни61.
214

В течение нескольких лет после этого число чужих председателей уменьшалось, а число местных, которым удавалось добиться для себя оклада, — росло. Местным председателям колхозов — не говоря о других представителях администрации, таких как бухгалтеры и бригадиры, — куда больше хотелось бы получать оклад (хотя бы и выплачиваемый из средств колхоза), чем оплату по трудодням, потому что постоянный оклад защищал бы их в неурожайные годы. Кроме того, это был вопрос статуса: оплата по трудодням означала принадлежность к «сословию» колхозников, оклад же переводил их в более высокое «сословие» административных кадров.
Вопрос об установлении оклада колхозной администрации в 1936—1937 гг. несколько раз поднимался в печати. Сторонники этого предложения утверждали, во-первых, что к председателям колхозов следует относиться так же, как к другим руководителям (имеющим ежемесячный оклад, выходные дни, ежегодный оплачиваемый отпуск и т.д.), а во-вторых, что выплата им оклада или чего-то подобного и так уже стала общей практикой, невзирая на закон62.
Осенью 1937 г. администрация нескольких областей по собственному почину приняла резолюции, санкционирующие постоянную выплату колхозным председателям наличных в размере до 250 руб. в месяц наряду с оплатой трудодней. Это вызвало гневную реакцию Москвы. В начале 1938 г. вмешались ЦК партии «и лично товарищ Сталин», указав руководству одной из заблудших областей, что оно проводит «политически неверную линию», и заставив его отменить прежнее решениебЗ.
Следующие несколько лет царила путаница. В Калининской области, одной из тех, которые получили нагоняй от Сталина за то, что установили плату председателям наличными, работники земельного отдела одобряли лишь непосредственную оплату трудодней и ничего больше. В Свердловской области среди руководства появилось мнение, будто недавно правительство санкционировало денежную плату колхозным председателям в некоем секретном постановлении. За подтверждением обратились в «Крестьянскую газету», но та смогла ответить лишь, что, «насколько нам известно», такого постановления не существует64.
Вопрос был разрешен только в 1940 — 1941 гг., и то окольным путем, с помощью ряда постановлений по различным регионам страны, санкционировавшим ежемесячную выплату денежных сумм председателям колхозов. Эти суммы, в размере от 25 до 400 руб. в месяц в зависимости от денежного дохода колхоза, должны были стать доплатой к натуральному заработку председателя по трудодням. Такое решение, хотя и оставлявшее простор для двусмысленных толкований (а что, если доход колхоза будет от года к году подвержен сильным колебаниям?), по-видимому, послужило в дальнейшем основой для послевоенной системы, при которой председатели стали получать оклад наряду с оплатой трудодней65.
215

Вне зависимости от того, получал ли председатель колхоза регулярную доплату, он, разумеется, пользовался привилегией доступа к денежным доходам колхоза. Как отмечалось ранее, простые колхозники многих регионов страны в 30-е гг. получали очень мало денег за свою работу; почти все платежи им выдавались натурой. Тем не менее, у колхоза были деньги от продажи сельскохозяйственной продукции государству и на рынке. Большая часть их шла в неделимый фонд колхоза, предназначенный для строительства, закупки сельскохозяйственного инвентаря и на прочие общественные нужды. Согласно Уставу сельскохозяйственной артели до 2% из него можно было пустить на «административно-хозяйственные расходы» (в основном на оплату услуг агрономов и землемеров, для найма кустарей или дополнительной рабочей силы на уборку урожая и т.д.). Ловкие председатели частенько находили способы воспользоваться для личных нужд как неделимым фондом, так и 2 процентами, ассигнуемыми на административные расходы.
Именно эти «2 процента» (а на практике зачастую и больше) повсеместно шли на денежную доплату председателю, а иногда и другим работникам правления колхоза. Из неделимого фонда чаще всего, по-видимому, председатели заимствовали деньги на постройку себе новых домов. М.Алексеев описал подобную практику, существовавшую в его родной саратовской деревне, где столько председателей выстроили себе дома, что целый конец деревни получил название Председателевка. Рассказчик-крестьянин у Алексеева говорит:
«Их, председателей то есть, меняют через каждые два-три года, бывает, что и через год меняют. Этого времени, понятно, маловато, чтоб колхозные дела поправить, но зато вполне хватает, чтоб своим собственным хозяйством обзавестись — домишко по-красивше наших спроворить, гусей-утей расплодить, сад заложить, корову-симменталку, овечек, пару кабанчиков... Сымут с должности, а ему, председателю то есть, и горюшка мало... Во-о-на сколько их накопилось с тридцатых годов — не счесть! А работники из этих бывших, прости, дорогой товарищ, как из хреновины тяж. Пойти, скажем, рядовым на поле либо на трактор сесть — прежнее председательское звание не дозволяет»66.
Освобождение от полевых работ являлось еще одной важной привилегией должности председателя. Согласно правилам председатель, находящийся в должности, мог быть освобожден от работы в поле, если только колхоз не слишком мал67, однако данная привилегия официально вовсе не распространялась на бывших председателей. Тем не менее, в российской деревне существовала давняя традиция освобождать от полевых работ большаков общины, и многие бывшие председатели явно ее возродили. Кроме того, привилегию освобождения от выхода в поле часто распространяли на семью председателя, а также на других представителей колхозной администрации — бухгалтеров, бригадиров — и
216

членов их семей. Как жаловался крестьянин из Восточной Сибири, наличие этой «массы неработающего народа: председателей, бухгалтеров, бригадиров и т.д.» представляет собой одну из худших черт колхоза по сравнению с селом до коллективизации. Претензии со стороны колхозников, работающих в поле, в особенности вызывало распространение названной привилегии на жен и дочерей председателей колхоза и сельсовета, а также других представителей администрации68.
Председатели, ведущие себя как «колхозные царьки», именовали себя «хозяевами» и смотрели на колхоз как на свою вотчину. Они распоряжались колхозным имуществом, как им заблагорассудится, и нередко становились мишенью жалоб и обвинений со стороны остальных крестьян. Чаще всего звучали обвинения в продаже на рынке колхозных продукции и имущества и присвоении выручки; расширении собственного приусадебного участка; захвате в единоличное пользование колхозных лошадей и грузовиков; покровительстве родственникам, которые освобождались от полевых работ, посылались на курсы в район и пр.69.
Большое негодование вызвали председатели, подчеркивавшие свое превосходство над рядовыми колхозниками. Крестьяне одного краснодарского колхоза были глубоко возмущены своим председателем, который, «разъезжая на автомашине, обгоняя идущих колхозников, не приказывал шоферу остановиться и запрещал брать на машину...»70. Когда председатель и другие члены правления колхоза «Политотдел» Западной области вместе с женами устроили отдельное от других колхозников и гораздо более пышное празднование годовщины Октябрьской революции, между обеими группами произошла жестокая пьяная драка71. Крестьяне одного сталинградского колхоза считали поведение председателя — чужака, «присланного райкомом партии», — недопустимым не только потому, что он ворует, но и потому, что «совершенно не разговаривает» с колхозниками и «явно пренебрегает ими»72.
Тамбовский колхозник так писал в «Крестьянскую газету», жалуясь на поведение председателя:
«Имеется ряд безобразий, на что колхозники волнуются и говорят, что мы не хозяева, а батраки. Наше, говорят, дело — только работай, а распоряжается колхозным добром один председатель колхоза тов. Авидов».
Из-за Авидова колхозники потеряли всякий интерес к труду, заявлял автор письма. Любимая присказка Авидова: «Я — хозяин». Но, по мнению автора, это неверно: «А устав сельскохозяйственной артели говорит — колхозники хозяева»73.
* Колхозная демократия*
Крестьяне далеко не всегда домогались должности предколхо-за. Они, возможно, считали ее, как и должность главы прежней
217

общины, скорее бременем, чем привилегией'''*. Кроме того, в первые годы многие надеялись, что колхозы окажутся явлением недолговечным. Однако с течением лет крепкие хозяева на селе все больше связывали свою жизнь с колхозом и становились заинтересованы в том, чтобы управлять им. Нагляднее проявлялись возможности для достижения индивидуального или семейного материального благополучия, предоставляемые руководящим постом (в большей степени, чем в прежней общине). Крестьяне начали зариться на должность соседа в колхозе, доказательством чему явилось множество своекорыстных доносов на работников администрации.
Все же, без сомнения, в положении колхозного председателя были свои недостатки. Он подвергался гораздо большему риску, чем рядовые колхозники, попасть под суд за «саботаж хлебозаготовок» и получить значительный тюремный срок. Даже в конце 30-х гг., когда риск стал меньше, а материальная выгода — больше, порой встречаются признаки негативного отношения к этой должности: иногда это своего рода упрямое нежелание сотрудничать («вам, коммунистам, этот колхоз был нужен, вы им и руководите»); иногда сознание огромной тяжести работы председателя и задачи выполнения непомерных требований государства. Пришлите нам «твердого и стойкого партийца», умоляли летом 1937 г. в своем ходатайстве в Западный облзо колхозники из Вельского района, задавленные экономическими проблемами своего колхоза75.
Одна из главных функций предколхоза заключалась в посредничестве между селом и районными властями. Чтобы успешно играть эту роль, председатель должен был быть принят обеими сторонами: если его «выбирало» село, требовалось утверждение кандидатуры районом; если «назначал» район — утверждение селом. Подобное положение не слишком отличалось от порядков в имении князя Гагарина Мануйлово в прошлом веке: там управляющий (бурмистр) «выбирался местными крестьянами и из местных крестьян и утверждался Гагариным»76.
Первым вариантом Устава сельскохозяйственной артели (1930 г.) предусматривались выборы правления колхоза (не председателя, поскольку эта должность в первом Уставе не упоминалась) общим собранием его членов. Правительственное постановление от 25 июня 1932 г. «О революционной законности» содержало напоминание о важности соблюдения «принципа выборности» колхозных правлений77.
В пересмотренном Уставе сельскохозяйственной артели 1935 г. впервые говорится о председателе колхоза и устанавливается правило, согласно которому председатель, так же как и члены правления, должен избираться общим собранием колхозников. Означало ли это прекращение практики фактического назначения колхозных председателей? Я.А.Яковлев, обращаясь ко Второму съезду колхозников-ударников (значительную часть делегатов которо-
218

го составляли председатели, несомненно, получившие свою должность в результате фактического назначения, а не подлинных выборов), так далеко заходить не стал. Колхозы достигли такого этапа, сказал он, когда им необходимы «постоянные руководящие кадры», председатели, которые должны «знать по-настоящему свои поля», а не заезжие пожарники. Кроме того, важно, чтобы у председателя вошло в обыкновение проводить настоящие колхозные собрания, где присутствовали бы не горсточка активистов, а большинство колхозников. Яковлев явно рекомендовал ввести в практику колхозного руководства большую дозу демократии. Однако он не предлагал отнять у районных властей полномочия по выбору председателей или поощрять колхозников оспаривать выбор района7^.
Вопрос о «колхозной демократии» (хотя тогда это еще так не называлось), подразумевавшей более активное участие колхозников в процедуре выбора и смещения председателей, был поднят в 1935 г. и в течение нескольких последующих лет приобретал все большую остроту. Постановка его безусловно отражала наличие конфликтов по этому поводу на местном уровне, но примечательный факт, что некоторые советские газеты с самого начала ухватились за данную тему и неутомимо развивали ее, заставляет подозревать также существование неких закулисных политических интриг79. С наступлением эпохи Большого Террора в 1937 г. дело «колхозной демократии» — всегда предоставлявшее повод для критики нарушающих ее руководителей, особенно районных, — много выиграло вследствие общей установки режима в то время на заигрывание с народом под лозунгом «Долой начальников».
В газетах за 1936 г., так же как и в материалах Смоленского архива того же периода, можно найти частые и повсеместные сообщения о конфликтах по поводу выбора и смещения председателей колхозов. В газетных репортажах все больше просматривается тенденция отдавать предпочтение колхозникам (которым «не дают осуществлять их демократические права») перед районным руководством («нарушающим Устав сельскохозяйственной артели» тем, что назначает и снимает председателей колхозов, не советуясь с колхозниками). В одном сообщении говорится, что «председателем колхоза колхозники выбрали своего колхозника», но район не утвердил их кандидата. Районное руководство настояло на кандидатуре чужака, «который не был избран общим собранием колхозников, а поставлен на эту работу в административном порядке», что спровоцировало колхозников на отказ выходить в поле. Газета обвиняет в этом не крестьян, а негибкость района. В другом случае районные руководители, заставившие один колхоз принять, одного за другим, двух неугодных председателей, не создавая даже видимости совещания с колхозниками, заслужили суровый выговор от правительственной комиссии80.
Судя по материалам Смоленского архива, партийные инструкторы, расследовавшие подобные конфликты в Западной области,
219

определяя, кто виноват, район или колхозники, проявляли известную объективность. Они критиковали районные власти, если те игнорировали жалобы крестьян на непопулярного председателя, не обсуждали с колхозниками заранее кандидатуры в правление либо навязывали кандидата, оказывавшегося некомпетентным или нечистым на руку, тем самым как бы признавая за колхозниками некое право вето в отношении назначений из района. С другой стороны, партийные следователи поддерживали район, если колхозники (или какая-то их группа) выдвигали кандидата, представлявшегося нежелательным, например, как случалось не однажды, только что вышедшего из тюрьмы81.
Термин «колхозная демократия», неизбежно привносящий в оценку любого конфликта некий антирайонный и проколхозный оттенок, появился в 1937 г. Это было, по-видимому, скорее результатом недавнего публичного обсуждения новой Конституции, чем каких-либо особых политических установок в отношении председателей колхозов. Один крестьянин, написавший в «Известия», жалуясь на председателя своего колхоза, некоего Федосова, принять которого колхозников заставила местная МТС, ссылался на Конституцию и ее статью о тайном голосовании:
«[Его] прислали с таким расчетом, что надо обязательно провести, т.е. избрать его председателем, мотивируя, что политотдел лучше знает, значит, надо обязательно избрать. Ну, конечно, избрали. А что получается от таких выборов? А если бы избирали т. Федосова тайным голосованием, то наверняка колхозники не избрали бы т. Федосова потому, что никто не знал, что он за человек, хозяин, как он может руководить таким большим хозяйством...»82
В апреле 1937 г. одна местная газета опубликовала подборку писем колхозников на тему нарушения колхозной демократии районными руководителями. В некоторых из описанных случаев причиной конфликта становилась нежелательная инициатива района:
«Когда на ежегодном собрании колхоза "Привет Октябрю" колхозники стали обсуждать кандидатов в председатели, заведующий райзо Бойко, присутствовавший на собрании, предложил некоего Никитенко. Колхозники пытались возражать; говорили, что не знают Никитенко, что он даже не член колхоза. Тогда Бойко повысил голос: "Я — заведующий райзо, колхозы подчиняются мне, и вы должны меня слушать. А что Никитенко не член вашего колхоза, так это мелочи — мы его сделаем колхозником в две секунды"».
В других случаях инициативу проявляли колхозники — например, голосуя за смещение прежнего председателя «за разбазаривание колхозных средств и грубое обращение с колхозниками» и выбирая нового, — но район отказывался утвердить их решение83.
220



На показательных процессах, проходивших осенью 1937 г., крестьяне-свидетели рассказывали множество историй о том, как местные руководители пренебрегали желаниями колхозников при выборе и снятии председателей, и газетные отчеты о процессах передают их негодующие речи:
«Спросите любого колхозника колхоза "Красный битюг", почему вы выбрали Заздравных председателем, и вам ответят: "Да мы его не выбирали, его нам Кордин назначил. Мы протестовали, не хотели брать, а его насильно навязали"»84.
«Крестьянская газета» в 1938 г. с большим сочувствием откликалась на жалобы такого рода в своей (неопубликованной) переписке с крестьянами и часто, основываясь на сообщавшейся в жалобах информации, направляла районным руководителям письма с резкими упреками. Например, в письме секретарю Краснодарского крайкома партии сотрудник «Крестьянской газеты» писал:
«Мы считаем, что заведующий райзо нарушил принцип колхозной демократии и дал возможность негодным руководителям разваливать колхоз, вопреки сигналам колхозников»85.
Крестьянские корреспонденты газеты тоже стали агрессивнее заявлять свои претензии. Когда район попытался заставить колхоз «Молотов» в Ворошиловградском крае принять своего кандидата на пост председателя, колхозники стали выражать (как они написали в «Крестьянскую газету») справедливое возмущение. «Кто выбирает правление — вы или мы? — кричали они представителям района. — Кто в-колхозе хозяин?»86
Конечно, все это происходило в период Большого Террора, когда к «сигналам снизу» о злоупотреблениях на районном и областном уровнях относились со всей серьезностью. Тогда, несомненно, влияние крестьян на назначение и смещение председателей колхозов достигло своего пика, однако «колхозная демократия» оказалась всего лишь временным лозунгом, а не коренным пересмотром отношений между районом и колхозом87. Но все же, пока этот лозунг действовал, по крайней мере, некоторые колхозники смогли извлечь из него всю возможную пользу. Семь председателей недавно были сняты «самими колхозниками», раздраженно жаловался районный прокурор на закрытом партийном собрании в марте 1937 г.; формально может показаться, что это происходило надлежащим образом, по инициативе района, добавил он, однако на самом деле все, что оставалось делать представителю района, — это «написать протокол» так, как сказали ему колхозники88.
ПОСЛЕДСТВИЯ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА
В деревне, так же как и в Москве, Большой Террор нашел свое наглядное воплощение в инсценировке показательных про-
221

цессов. Но процессы, прошедшие в 1937 г. в сельских райцентрах, по своей подоплеке отличались от московских. И те, и другие проводились над контрреволюционными «врагами народа», бывшими партийными руководителями, однако на сельских показательных процессах «враги народа» — значило «враги крестьянства». На скамье подсудимых там сидели бывшие районные начальники вместе с группой лиц, занимавших более низкие должности, таких как председатели сельсоветов и колхозов, которых обвиняли в плохом обращении с крестьянами, нарушении прав колхозников, определенных Уставом сельскохозяйственной артели, и делали ответственными за катастрофические провалы колхозного земледелия89.
Эти «враги» не являлись плодом фантазии. Они представляли собой повседневных врагов крестьян в реальной жизни (по крайней мере, их сценический образ) — тех самых районных «царьков», вымогателей — председателей сельсоветов и садистов — председателей колхозов, описанных выше в настоящей главе и столь часто фигурировавших в крестьянских жалобах в высшие инстанции.
Конечно, показательные процессы не были точным отражением реальности Большого Террора в деревне. В жизни начальники действительно становились жертвами репрессий, но не обязательно плохие и не только начальники. Простые колхозники тоже рисковали стать ими, хотя и в гораздо меньшей степени, чем руководящие кадры и коммунисты. Под угрозой (как всегда) находились бывшие кулаки и их родственники, по-видимому, проводился принцип облавы на всех обычных подозрительных лиц. Деревенские жертвы террора всех категорий — социальные отщепенцы с криминальным прошлым, незаконно вернувшиеся ссыльные, подпольные религиозные деятели — во время Большого Террора были выметены подчистую и во многих случаях казнены без большой огласки.
Несмотря на все это, Большой Террор 1937 — 1938 гг. в деревне явился меньшим событием, чем в городе. «Кого там было арестовывать? Бедных женщин, занимавшихся ткачеством? Все было спокойно», — так А.Н.Яковлев, идеолог перестройки, вспоминает о времени Большого Террора в маленькой волжской деревушке, где он вырос. Однако, как он замечает чуть ниже, его отец (по-видимому, занимавший в деревне какую-то руководящую должность) «избежал в 1937 г. ареста только потому, что армейский приятель предупредил, что за ним должны прийти». Не то чтобы в 1937 — 1938 гг. в деревне не было террора, скорее — не было особого террора. Деревня с начала коллективизации пережила много вспышек репрессий, порой гораздо более опасных для простых крестьян. Может быть, отцу Яковлева арест грозил уже не первый раз. Во всяком случае он знал, что делать: «спрятался и переждал, пока не схлынула волна арестов», и через несколько дней опасность миновала^О.
222

Руководство под ударом
Волны репрессий распространялись по бюрократической лестнице, пугая и деморализуя кадры на всех уровнях. Обкомы, подвергшиеся чистке, в свою очередь проводили чистку в подчиненных им райкомах, райкомы действовали так же по отношению к подчиненным им кадрам на селе (председателям сельсоветов и колхозов). Так описываются процессы Большого Террора в меморандуме ЦК для внутреннего пользования, написанном во второй половине 1938 г., когда импульс террора уже затухал. Сельские кадры в панике, сообщалось в меморандуме. Число членов сельских партийных организаций (включая райцентры) с 1 января 1937 г. по 1 июля 1938 г. сократилось на 62000 чел. (12%). В Новосибирской области, где на 5000 колхозов не осталось ни одного коммуниста, председатели колхозов «считаются обреченными попасть на скамью подсудимых, а затем в тюрьму». Председатель одного колхоза «предложил своей жене готовить сухари для того, чтобы взять их с собой в тюрьму»92.
Такому же риску, хотя и в несколько меньшей степени, подвергались и те председатели колхозов, которые не были членами партии. Увеличившаяся в 1937 — 1938 гг. текучесть кадров среди председателей и других работников правления показывает, что репрессии и здесь оказали значительное влияние. В конце 1937 г. 40 — 50% председателей колхозов, бригадиров и заведующих колхозными фермами, а также 35% бухгалтеров и счетоводов работали на своем месте меньше года. В 1938 г. 54% председателей занимали эту должность меньше года, тогда как в 1934 г. таких было 30%92. Конечно, эти показатели текучести кадров нельзя механически приписывать арестам и приговорам к тюремному заключению. Арест вовсе не обязательно сопутствовал снятию с должности и далеко не всегда являлся прелюдией к длительному заключению. Скорее всего, лишь небольшая часть сельских должностных лиц, потерявших работу в 1937 — 1938 гг., попала в Гулаг.
Порой председатели сельсоветов и колхозов становились жертвами Большого Террора из-за ареста своих патронов в районном руководстве. Так, в одном районе Курской области заведующий райзо был арестован как враг народа. Этот чиновник недавно снял с работы председателя колхоза «Красная Заря» по жалобе нескольких колхозников, которые считались его протеже. Его арест дискредитировал колхозников, жаловавшихся на поведение председателя, и двое из них также были арестованы (один по обвинению в контрреволюционной агитации, другой — как «социально-вредный элемент» )93.
Процесс втягивания низших руководящих кадров в жернова Большого Террора с падением их начальников иллюстрируют показательные процессы, состоявшиеся осенью 1937 г. во многих районах. На этих процессах фигурировала группа районных руко-
223

водителей — почти неизменно включавшая секретаря райкома и председателя райисполкома вместе с еще несколькими высшими должностными лицами, например заведующими отделами райисполкома, — обвиняемых в плохом обращении с колхозниками и вредительстве в сельском хозяйстве. К ним присоединялось некоторое число руководителей низшего звена, председателей сельсоветов и колхозов, объявляемых в обвинительном заключении орудиями врагов народа из районного руководства. Эти низшие административные кадры, как правило, отделывались более легкими приговорами, а иногда осуждались за обычные, не «контрреволюционные» преступления94.
Низшие руководящие кадры (колхозные председатели, бухгалтеры, председатели сельсоветов) могли стать жертвами террора и в том случае, если были связаны с какими-либо экономическими провалами, например, полным развалом колхоза или вопиющим отставанием от плана хлебозаготовок. Репортаж из Сибири, опубликованный осенью 1938 г., описывает следующий инцидент:
«В конце июля заведующий Солтонским райземотделом Кош-каров держал напутственную речь перед выезжающей в колхозы группой счетных работников. — На вашу долю падает задача не только глубоко обследовать колхоз... но и всемерно выявлять врагов народа. По тому, кто и сколько из вас выявит врагов народа в колхозах, будем судить о качестве проделанной вами работы. Кто-то задал оратору вопрос: — Как же нам искать врагов? Кош-каров не замедлил с ответом: — Вы, счетные работники, ищите с карандашом в руках путем подсчетов. Если, скажем, в колхозе недосев или недобор зерна против плана, недобор от падежа скота, переведите все на рыночную стоимость и, если цифра большая, ищите врага!»95
Представители сельской администрации могли подвергнуться репрессиям в результате доноса снизу. Из сел потоком хлынули жалобы на руководителей и должностных лиц, особенно председателей колхозов и сельсоветов. «Крестьянская газета» в 1938 г. получала столько доносов на местное руководство, что собирала такие письма под особой рубрикой «Злоупотребление властью и вредительство». Трудно сказать наверняка, предшествовала ли эта лавина жалоб сигналу из центра, узаконивающему и поощряющему жалобы на начальство, или последовала за ним. Еще в апреле 1937 г. заведующий отделом писем «Крестьянской газеты» информировал Западный обком партии о потоке полученных от колхозников жалоб на злоупотребления и правонарушения должностных лиц в области96.
По заведенному порядку подобные жалобы и доносы расследовались; в 1937 — 1938 гг., как видно из архивных документов, расследования зачастую приводили к снятию с должности, а порой к аресту и уголовному преследованию9?. Такие доносы — или обвинения, на них построенные, — легли в основу районных показательных процессов, шедших осенью 1937 г.
224

Отзвуки в колхозе
В ситуации, когда сельские должностные лица находились под угрозой и сознавали необходимость демонстрировать повышенную бдительность, проникновение атмосферы Большого Террора в колхоз было неизбежно. Критика рядовыми колхозниками руководства в то время воспринималась особенно остро; критикуемые в ответ разражались гневными инвективами, используя, к изумлению своих жертв, лексику Большого Террора. Один краснодарский колхозник в 1938 г. жаловался в «Крестьянскую газету»:
«[Председатель] начал глушить критику, обвинил всех выступавших, а мне сказал, что ты поддерживаешь контрреволюционную группировку... Прошу, помогите мне, почему меня называют, что я контрреволюционную группировку поддерживаю, какой я контрреволюционер?. >98
Другой колхозник тоже писал, что председатель ответил на его критику в стенгазете ожесточенными нападками, тоже в стенгазете, ругая его «нехорошими клеветническими словами»: «палач, фашист, троцкист, отщепенец»99.
В одном письме 1938 г. в «Крестьянскую газету» рассказывалось о колхозном председателе, который всегда был пьяницей, самодуром, злоупотреблял своей властью, а в обстановке усиленной подозрительности по отношению к «вредителям», «саботажникам» и «террористам» окончательно перешел все границы:
«Не пройдет ни единого дня, кого бы из колхозников не материл председатель Патрикеев, и каждого называет "вредитель", из колхоза выгоню и посажу в тюрьму... Однажды Патрикеев приезжает в поле и набрасывается с руганью на члена правления, он же бригадир колхоза: "Ты, еврейская порода, вредитель, я тебя сейчас исключу из колхоза, посажу в тюрьму"... [После этого он] набрасывается на колхозников, которые возили с поля зерно на склад колхоза, Андриевского Николая, члена правления колхоза, Шашкина Дмитрия и др. Называл вредителями, от них пошел в квартиру председателя ревизионной комиссии колхоза Лежепеко-ва Якова, требуя от Лежепекова вина, и начинает дебоширничать: "Все равно я вас посажу, вредители"...»100
Попадались сообщения и о том, что руководители, демонстрируя свою бдительность, арестовывали невиновных колхозников по надуманным обвинениям в «контрреволюционных преступлениях»101. Но, по-видимому, рядовым колхозникам, которых коснулся Большой Террор, как правило, грозило скорее исключение из колхоза, чем арест. Согласно одному сообщению, только в Алтайском крае за первую половину 1938 г. были исключены из колхоза почти 2000 хозяйств. Конечно, исключения постоянно практиковались в колхозах, однако в данном случае мы, очевидно, имеем дело с настоящими «чистками» колхозов по образцу 1933 г., когда многие коллективные хозяйства очищались от «кулацких элементов» под руководством новых политотделов МТС.
8 — 1682

В 1937 — 1938 гг. в качестве основания для исключения приводились как «связь с врагами [народа]», так и «связь с кулаками». В одном колхозе 14 семей были исключены (в присутствии представителя района) как «чуждые и кулацкие элементы». В другом исключили одновременно 4 семьи на том основании, что они «опасные люди», две семьи были особо отнесены к «врагам народа» Ю2.
В апреле 1938 г. ЦК осудил «неосновательные исключения» из колхозов, указав, что некоторые местные руководители поощряют колхозы исключать «социально чуждых», и запретил «под каким бы то ни было предлогом» проводить чистки в колхозах103.
Каждый, у кого был свой скелет в шкафу, будь то должностное лицо или простой колхозник, находился в группе риска в такие периоды высокой политической напряженности, как время Большого Террора. Например, крестьянин, имевший раньше неприятности из-за голословных утверждений, будто у него тетка из дворянской семьи, а ее сын — бывший эсер, обнаружил, что ему снова придется держать ответ за это в 1937 г. Коммунист — председатель колхоза, в свое время не предоставивший лошадь по распоряжению местного военкома, тоже обвинялся в сокрытии своего социального происхождения, общении с классовыми врагами и был исключен из партии. В ряде случаев сообщалось о крестьянских семьях, уже потерявших одного или нескольких членов, высланных в начале 30-х гг., и теперь терявших еще кого-то. Например, в Смоленской области в 1938 г. один человек, находясь под следствием, показал: «Два брата... в 1930 г. были раскулачены и высланы. Третий брат арестован в 1937 г. органами НКВД по ст. 58 п. 10 УК» Ю4.
Облава на маргиналов
Экстраординарный и малоизвестный аспект Большого Террора в деревне и в городе представляла собой операция по захвату и ликвидации десятков тысяч отщепенцев общества, проводившаяся во второй половине 1937 г. Сталин подписал секретный приказ об этой операции 2 июля 1937 г., распорядившись, чтобы все местные партийные организации устроили облаву на «бывших кулаков и уголовников, высланных одно время из разных областей в северные и сибирские районы, а потом по истечении срока высылки вернувшихся в свои области». Эти люди, говорилось в приказе, «являются главными зачинщиками всякого рода антисоветских и диверсионных преступлений, как в колхозах и совхозах, так и на транспорте и в некоторых отраслях промышленности». Самых опасных следовало арестовывать и немедленно расстреливать. Остальных — арестовывать и высылать или отправлять в Гулаг1°5.
Нам мало что известно об обстановке, в которой появился этот приказ, лишь недавно обнаруженный в секретных архивах бывше-
226

го Советского Союза. Он отражает обычный для Советов параноидальный страх перед кулаками, однако есть в нем нечто, более присущее германскому нацизму, нежели советскому коммунизму, в частности, идея о том, что социальных улучшений можно добиться, избавив общество от «нечистых», отклоняющихся от нормы, маргинальных его членов.
В распоряжениях Ежова, изданных во исполнение вышеназванного приказа 30 июля, намечены плановые цифры по количеству подлежащих казни и ссылке для всех областей и краев, рассчитанные на основе полученных с мест сведений о наличии соответствующего контингента. В целом по Советскому Союзу предусматривались немедленный расстрел без суда 70000 чел. и ссылка 186500 чел. Первая цифра включала также 10000 заключенных, уже находившихся в Гулаге, которые должны были быть расстреляны. Ежов сделал все возможное, чтобы четко очертить социальные категории, ставшие мишенью проводимой операции, но все же в его пояснениях заметна некоторая нотка замешательства, как будто он был не совсем уверен, чего, собственно, хотел Сталин. Категории Ежов назвал следующие:
«бывшие кулаки, ранее репрессированные, скрывшиеся от репрессий, бежавшие из лагерей, ссылки и трудпоселков»;
«в прошлом репрессированные церковники и сектанты»;
лица, участвовавшие в вооруженных восстаниях против советской власти или бывшие членами антибольшевистских политических партий;
уголовные преступники, отбывшие срок заключения, рецидивисты, принадлежащие к преступному миру («скотоконокрады, воры-рецидивисты, грабители и др.»).
Пока у нас слишком мало сведений о том, как выполнялись эти распоряжения. Их влияние на контингент Гулага, вероятно, выразилось в резком увеличении с января 1937 г. по январь 1939 г. в советских лагерях числа заключенных, охарактеризованных как «социально вредные и социально опасные элементы» (со 106 до 286 тыс. чел.). В отчете о «кулацкой операции» в Оренбургской области говорится, что были арестованы 3290 чел. и на 16 сентября 1937 г. 1650 чел. уже приговорены к расстрелу. По-видимому, речь идет о той самой операции, объявленной Сталиным и Ежовым в июле, поскольку к расстрелу приговаривали особые тройки и число приговоренных приблизительно соответствует плановой цифре для Оренбурга — 1500 чел. Вне засекреченных архивов встречаются лишь разрозненные сведения об этом эпизоде. Например, сюда, вероятно, можно отнести запутанный случай, рассказ о котором содержится в архиве «Крестьянской газеты»: жалоба крестьянина на председателя колхоза подтвердилась, и председатель подвергся уголовному преследованию, однако в отчете следователя указано, что жалобщик, оказавшийся квартирным вором с криминальным прошлым, был «в 1937 г. взят НКВД как социально вредный элемент»106.
227

Если оставить в стороне «кулацкую операцию», мы не можем с достаточной достоверностью количественно оценить последствия Большого Террора для колхозной администрации и рядовых колхозников. Даже если бы имелись полные данные об арестах, осуждениях, увольнениях и исключениях из колхоза на селе, возможность определить, какие из них следует отнести к «обычным», а какие — к «вызванным Большим Террором», оставалась бы весьма спорной. В деревне подобное случалось постоянно, и еще с начала коллективизации граница между уголовными и политическими преступлениями совершенно стерлась.
Для городского населения, во всяком случае части его, Большой Террор стал выдающимся катаклизмом, оставившим неизгладимый след в памяти, но для населения сельского все было иначе. Если говорить об ударах, нанесенных крестьянству, террор 1937 — 1938 гг. бледнеет в сравнении с коллективизацией и раскулачиванием в начале 30-х гг. Если говорить о страданиях крестьян, куда более страшен был для них голод в 1932 — 1933 и даже в 1936—1937 гг., а богатый урожай 1937 г., наверное, некоторым образом компенсировал впечатление от волн репрессий, прокатившихся в деревне в 1937 — 1938 гг. Имеющиеся источники не содержат никаких свидетельств того, что словосочетание «1937 год» когда-либо звучало для крестьян столь же зловеще, как и для городского, образованного населения. В их памяти события того периода отложились как совершенно незначительные по сравнению с коллективизацией, голодом и Второй мировой войной.