7. Шейла Фицпатрик Сталинские крестьяне

8. Культура
РЕЛИГИЯ
Сопровождавшее коллективизацию наступление на религию в деревне нанесло ей тяжкий урон. По крайней мере половина церквей, действовавших в конце 1929 г., по оценкам одного западного наблюдателя, к 1933 г. были закрыты. Число священников и других служителей культа в СССР, судя по переписи, сократилось с 79 тыс. чел. в 1926 г. до 31 тыс. чел. в 1937 г. Разумеется, за этими цифрами скрываются значительные расхождения по регионам, о которых у нас пока мало информации. Согласно одному источнику, в Сталинградской области в начале 1936 г. функционировали только 300 православных церквей, тогда как в 1929 г. — 2000. А вот в Западной области в 1937 г. действовали 852 храма, включая католические костелы и синагоги1.
Как это отражалось на религиозных верованиях крестьян и даже на соблюдении ими обрядов, конечно, другой вопрос. Достоверную информацию на этот счет отыскать трудно. Перепись 1937 г., в отличие от переписей 1926 и 1939 гг., включала вопрос о вероисповедании. Он крайне волновал население, и некоторые верующие решили не афишировать своих убеждений. Тем не менее внушительное число — 57% населения в возрасте от 16 лет и старше (56 млн чел., в том числе 42 млн православных) объявили себя верующими. Как и следовало ожидать, верующие, как правило, принадлежали к людям старшего поколения и были менее грамотны, чем неверующие. Лишь 45% возрастной группы от 20 до 30 лет назвали себя верующими, тогда как в группе от 50 до 60 лет такое заявление сделали 78%2.
Повсеместное закрытие церквей и исчезновение священников крайне затрудняли крестьянам отправление религиозных обрядов. На венчание, крестины, похороны приходилось привозить священника из какого-нибудь дальнего села. Обычно для этого еще требовалось найти лошадь — задача нелегкая в 30-е гг., когда подавляющее большинство лошадей принадлежало колхозам. Неудивительно, что появлялось множество сообщений о резком сокращении проведения религиозных обрядов в деревне в 30-е гг. Проверка колхозников Центрально-Черноземной области в 1934 г. показала, что в возрастной группе 25 — 39 лет 38% женщин и 10% мужчин все еще соблюдали религиозные обряды, однако в группе 16 — 24 лет так поступали лишь 12% женщин и 1% мужчин. В одном селе Тверской области в 30-е гг. только 35% свадеб было
229

отпраздновано с соблюдением ритуала венчания — в сравнении с 88% в 20-е гг.З.
Лишившись священников и действующих церквей, верующие зачастую поневоле вынуждены были изменить свою религиозную практику, если не отказаться от нее совсем. Это произошло даже с православными, несмотря на жесткую приверженность данной церкви к установленным ритуалам на протяжении всей ее истории. Все больше и больше верующих обходятся без священника, потому что у них нет выбора, сообщал один корреспондент Союза безбожников. Православные-миряне становятся «самосвятыми» священниками, проводят службы и отправляют обряды. В селе Павловка Днепропетровской области, где церковь закрыли и священника не было, бывший член церковного совета служил молебны и совершал обряды у себя дома. По воспоминаниям писателя М.Алексеева, за неимением церкви в его родной деревне в Среднем Поволжье, его тетка Агафья и другие пожилые крестьянки собирались по воскресеньям для проведения служб в избе Агафьи. В одном селе Киевской области литургию и молебны служила крестьянка, «облачившись в поповские ризы»4.
Неудивительно, что в подобных обстоятельствах разногласия между православными и старообрядцами кое-где потеряли свое былое значение. По мнению некоторых наблюдателей, секты сильно выиграли за счет православия. Делегаты Второго съезда воинствующих безбожников докладывали о расцвете сектантских организаций, порой возглавлявшихся бывшими православными священниками, чьи церкви недавно закрыли, и рассказывали, что в колхозах «говорят, что попы плохи, а сектанты хороши», — и выдвигают «сектантские лозунги» вместо коммунистических5.
Ф.Путинцев, видный специалист по сектам в Союзе безбожников, в 1937 г. писал, что крестьяне, остававшиеся верующими, поворачивались от православия к сектам, поскольку те не подвергались в начале 30-х гг. таким преследованиям, будучи менее заметными и в меньшей степени институционализированными. По словам Путинцева, сектантам нередко удавалось обращать политику государства себе на пользу. К примеру:
«[Сектанты] охотно агитировали за закрытие церквей и давали подписи под заявлением о закрытии церквей, но вместо одной закрытой церкви старались открыть один или несколько молитвенных сектантских "клубов" на дому. Сейчас эти сектантские "клубы", существующие во многих селах и городах, стараются объединиться и перейти на положение официально зарегистрированных сектантских общин и групп»6.
По свидетельству переписи 1937 г., несомненной популярностью пользовались протестантские и другие секты. Все христианские секты в совокупности имели почти миллион приверженцев — не намного меньше числа их членов в конце 20-х гг., по имевшимся данным. Протестантские секты, насчитывавшие в 1937 г. более
230

450000 членов, особенно выделялись, как и в прошлом, среди прочих конфессий высокой грамотностью и большим количеством приверженцев среди молодежи7.
Впрочем, и менее просвещенные православные секты имели преданных последователей. В сообщении из Западной области в 1936 г. отмечалось наличие там 10 различных религиозных сект, объединяющих более 6000 верующих. Имеющиеся сведения разрозненны и отрывочны, поскольку секты обычно старались скрывать свою деятельность от глаз возможных правительственных осведомителей (и историков). Но в те редкие моменты, когда они выходили на свет, как во время внезапного всплеска религиозной активности в связи с принятием новой Конституции, городских наблюдателей поражало богатое разнообразие сектантских верований в деревне: «"Трясуны", "прыгуны", евангелисты, всевозможные "святые"», — с ноткой растерянности писал ярославский журналист8.
Хотя перепись 1939 г., в отличие от переписи 1937 г., не содержала вопроса о вероисповедании, она, тем не менее, предоставила государственным уполномоченным еще одну возможность «выявить» практикующих верующих. На этот раз ряд сект решили отказаться отвечать на любые вопросы счетчиков, очевидно, в знак общего неприятия государственной власти. Такие отказы были зафиксированы в самых разных регионах и последовали от столь разнородных групп, как, например, федоровцы в Воронеже и баптисты в Поволжье. Согласно одному отчету из архивов бюро переписи, две сестры-староверки в селе Климово Московской области «сообщили о себе только фамилию, а на вопрос о главе семьи ответили, что для них главой семьи является бог»^.
Религиозные праздники
Коммунисты полагали и надеялись, что крестьяне, с повышением их культурного уровня в ходе коллективизации, перестанут праздновать религиозные праздники, но эта надежда рухнула в 30-е гг. Старые праздники по-прежнему отмечались в деревне наряду с несколькими новыми, революционными. В большинстве своем, однако, эти «старые» праздники были по сути скорее языческими, нежели христианскими, хотя советские комментаторы редко проводили между ними разницу. Особенно стойкой приверженностью крестьян, по-видимому, пользовались такие дохристианские праздники, как Параскева Пятница (связанная с языческим культом плодородия) и день Ивана Купалы. Это может служить подтверждением гипотезы этнографов Стивена и Этель Данн (основанной на послевоенных исследованиях Центральной России), что длительное воздействие советского натиска на веру сорвало большую часть православного покрова с дохристианской ре-
231

лигии российского крестьянства, не затронув основных народных ритуалов и верований10.
У некоторых наблюдателей сложилось впечатление, будто на деле колхозники стали праздновать больше религиозных праздников, чем крестьяне в прошлом. «Сейчас "воскрешают" даже и такие "праздники", о существовании которых и в лучшие для церкви времена мало кто помнил, — писал корреспондент ленинградской газеты в 1938 г. — В некоторых наших районах таких "праздников" насчитывают до 180 в год...»11 Поскольку суть праздника заключалась в невыходе на работу, подобное внимание к соблюдению ритуалов скорее представляло собой форму сопротивления, нежели свидетельствовало о набожности.
Больше всего докучали советским властям праздники, имевшие место в летние месяцы, когда, по логике сельскохозяйственного календаря, крестьяне должны были интенсивно трудиться. Вместо этого колхозники устраивали себе выходные, напиваясь на местных ярмарках. Череда религиозных праздников в июле, включавшая день Ивана Купалы (дохристианский) 7 июля и Петров день 12 июля, вызывала наибольшие опасения, поскольку проходила в пору сенокоса. Петров день, по сообщениям из разных областей, праздновали «в большинстве колхозов», невзирая на задержку сенокоса. В одном сельсовете Ленинградской области в 1938 г. «в разгаре сеноуборки колхозники прогуляли из-за религиозных праздников 288 человеко-дней»; в Свердловской области крестьяне одного колхоза «не работали несколько дней, пьянствовали в связи с праздником Петра и Павла, когда надо было каждый день использовать для уборки сена»12.
«Три дня подряд десятки колхозников праздновали "пятницу"13. А в это время подкошенное сено лежало неубранным. Затем два дня подряд шел дождь. А еще через день подошли "Иваны". И снова десятки колхозников Скрыповского, Косоно-говского, Славковского, Солинского и других сельсоветов гуляли на ярмарках... Многие колхозы за это время немало погноили сена.
Колхозам предстоит убрать богатый урожай. А впереди — длинная цепь праздников и сопровождающих их ярмарок. В Славковском районе устраивается 85 ярмарок, и почти все ярмарки приходятся на летнее время»14.
Впрочем, не все коммунисты и советские работники готовы были воевать с крестьянами из-за ярмарок. «Что ярмарки! — заявил будто бы один районный руководитель. — Да это же здесь обычное явление!» По праздничным и базарным дням прекращали работу не только крестьяне, сельские «советские» учреждения — колхозное правление и клуб — закрывались тоже, судя по одному сообщению. Сельские коммунисты наверняка сами отправлялись на ярмарку:
«Муж и жена Лебедевы — члены партии. Оба клянутся, что в бога не верят. Но на "троицын день" и "Параскеву пятницу", а
232

также на "Иванов день", они одеваются в лучшие платья и идут на ярмарку, ничем не отличаясь от отсталых колхозников»^.
Из областей, где колхозы должны были зимой давать людей на лесозаготовки, поступали жалобы на празднование зимних праздников, в частности Крещения. Например, в одном колхозе Северного края в 1936 г. председатель и бухгалтер «организовали пьянку в честь "крещения"», вместо того чтобы обеспечить выполнение колхозниками заданий по лесозаготовкам. Более того, председатель колхоза, «узнав, что в колхозе готовятся к "празднику", 14 января с лесозаготовок дезертировал...» В одном колхозе Ленинградской области в праздновании Крещения был усмотрен особенно дерзкий антиправительственный оттенок, поскольку главное развлечение там состояло в катании на санях с использованием колхозных лошадей. Один бригадир «взял племенную кобылу и в пьяном виде ухарски катался по деревне... сажал в сани своих родственников-раскулаченных»16.
Сильнейшее пьянство, составлявшее неотъемлемую часть сельского праздника, служило поводом и оправданием для разного рода антиобщественных и антисоветских выходок. Например, колхоз «Третий Интернационал» в Омской области, по сообщениям, потратил в 1939 г. 30000 руб. на выпивку в ходе трехдневной пирушки, отмечая религиозный праздник. Драки и пожары были обычным явлением во время подобных праздников, в придачу к этому пьяные часто распевали издевательские частушки про коммунистов, нередко случались нападения на непопулярных представителей «советской» группировки в деревне, стахановцев и селькоров, и даже убийства их. В одном районе Московской области за год в дни религиозных праздников были убиты 7 трактористов, премированных доярок и прочих активистов, а в другом районе в такие дни произошло 22 пожара в течение года17.
Календарь религиозных праздников мог предоставить еще один способ уколоть существующую власть, оправдывая сопротивление вызывавшим столь глубокое возмущение распоряжениям района относительно времени сева, сенокоса, уборки урожая и т.д. Колхозники призывали на помощь целый набор народных примет на этот счет: так, скот следовало выгонять на пастбище не раньше Егорьева дня, 6 мая, косить сено только начиная с Петрова дня, 12 июля, сеять озимые после Аленина дня, 3 июля, и т.д. В 1938 г. крестьяне в некоторых местностях все еще настаивали на том, чтобы начинать пахать в день Еремея-Запрягалыцика, сеять лен на «Алену — сей лен», а гречиху на Акулину-Гречиш-ницу18. Трудно определить, действительно ли это соответствовало старинным традициям или представляло собой плод недавнего изобретения. Однако в любом случае можно предположить, что древние обычаи приобретали особую силу в глазах крестьян, когда последние получали непрошеные указания из районного земельного отдела.
233

Портреты деревенских верующих
Редкую возможность увидеть отношение отдельных крестьян к религии предоставляет нам агитатор Союза безбожников Г. Сор-нов, ездивший от газеты «Безбожник» с лекциями по селам Тульской, Рязанской и Московской областей и проводивший диспуты на религиозную тему*9. Сорнов, уроженец тульского села, работал в Москве; атеистическую пропаганду вел, очевидно, на общественных началах. Как пропагандист он разительно отличался своей открытостью и доступностью: во время посещений деревни любил проводить часы досуга в обществе «местных охотников, рыбаков, сказочников» наряду с колхозными активистами и бывал счастлив, если верующие и даже церковные деятели приходили на проводимые им собрания.
Вот он описывает одну из фанатично приверженных церкви крестьянок — Е.И.Моросанову из колхоза «Максим Горький»:
«Активная поборница поповских интересов, бегает по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств. Убедившись в полнейшей безопасности участия в читках, она и здесь выступает как ярая церковница. Читаются, например, статьи, разоблачающие роль попов в империалистическую войну; Моросанова становится на дыбы в защиту попов; попы-де молились не за победу своих правительств, а за смирение сердец правителей, дабы они прекратили кровопролитие...»
В противоположность Моросановой Григорий Колосков, глава приходского совета в Рязанской области, «посещал только "избранные" лекции, где собирались 5 — 7 человек и твердые верующие были в большинстве». Выступал он лишь по некоторым темам, обычно отвечая на сорновские «разоблачения» чудес и отдельных верований. Так, например, он сказал:
«Не прав "Безбожник", утверждающий, что нет святости в крещенской воде, что нет чертей; вот Ф.Колоскова видела в святой воде богородицу, а безбожник М.Титов встретился с дьяволом, теперь верует, спокаялся...»
Односельчанин Сорнова А.Федин был глубоко верующим человеком в течение 50 из 53 лет своей жизни — местный священник всегда приводил его в пример как образец благочестия, и, по словам Федина, «его тошнило от слов "неверие в бога"». Теперь, однако, он поколебался в своей вере, у него появилось много сомнений и вопросов, которые ему хотелось бы обсудить. Например: «Бога нет — откуда же тогда мир? Кто сотворил человека? Откуда на земле жизнь?»
Семидесятитрехлетний М.Г.Ходаков из колхоза «Пролетарский путь», наблюдая человеческие горести и упадок нравов, давно в душе пришел к убеждению, что Бога нет. Его особенно интересовала история успешной эксплуатации церковью человеческих страданий, а о преступлениях и пороках отдельных священников — главный козырь советской антирелигиозной пропа-
234

ганды — он слушал без всякого интереса. Т.Ф.Андреев из колхоза «Первое августа», напротив, был «готов слушать сутки напролет о жадных, корыстных, обанкротившихся попах». Это являлось результатом печального личного опыта:
«При плате за венчание Андреев недодал попу рубль — дедовский долг. Поп Митрофан за это заставил Андреева ожидать венчания 7 часов (!). Отпустил лишь в глухую зимнюю ночь, в буран. Свадебный поезд заблудился и заночевал в овраге, все по-обмерзли. Сорок лет этому делу, а Тарас Федорович не может забыть поповское издевательство...»
И.В.Жаров представлял собой крестьянского «богоискателя» — он примыкал к различным религиозным группам, включая баптистов и евангелистов, чтобы посмотреть, какая вера лучше. Теперь он считал себя атеистом; особый интерес у него вызывали лекции о сектантах и научное опровержение библейских преданий. Но его критика религии была избирательной. Например, он неизменно возражал против того аргумента, что наука доказала несостоятельность библейского утверждения, будто мир существует 7000 лет, следовательно, Библию нельзя принимать на веру буквально. По словам Жарова, этот довод основывался на неверном прочтении Библии (время в первые дни творения текло не так, как сейчас), и, когда на сорновских лекциях затрагивалась данная тема, он всегда выдвигал это возражение.
Сосуществование
Представители государства в деревне, по идее, должны были быть заклятыми врагами религиозных предрассудков. Однако эти представители были немногочисленны, малограмотны и зачастую по своему культурному уровню не слишком отличались от остального крестьянства. Сельским коммунистам (этой осаждаемой со всех сторон группе) постоянно приходилось объяснять партийным комиссиям по чистке, почему священника видели входящим к ним в дом, почему их тещ хоронили с соблюдением религиозного обряда и почему они пили со всей деревней в день местного святого. (Обычно вину сваливали на женщин, даже в советской семье как бы имевших патент на предрассудки и невежество20.)
В течение ряда лет после неистовой атаки на религию в 1929 — 1930 гг. и внезапной ее остановки государство проводило в отношении сельских священников и верующих политику сравнительной терпимости. Уже закрытые церкви снова открывать не стали, однако дальнейшее их закрытие и издевательство над верующими не поощрялись. В 1936 г., когда молодые комсомольские лидеры включили в свою политическую программу привычный воинственный пункт о «борьбе с религией», Сталин заставил принять более мягкую его редакцию, согласно которой комсомол должен был «терпеливо разъяснять молодежи вред суеверия и религиозных
235

предрассудков». В духе времени один секретарь обкома наказывал своим подчиненным «не оскорблять чувства верующих» и «решительно не допускать никаких выходок по отношению к верующим». Для Союза воинствующих безбожников наступили трудные дни, и его глава Емельян Ярославский в 1937 г. жаловался Центральному Комитету партии, что люди перестали работать и «на меня... за последнее время часть товарищей смотрит как на какого-то чудака, еще занимающегося работой, которую все давным-давно забросили»21.
Разумеется, некоторых сельских коммунистов по-прежнему раздражала церковь, в особенности ее потенциал как источника антиколхозной агитации. Так, например, корреспондент из Горь-ковской области жаловался в «Антирелигиозник» на подрывную деятельность местного священника и агрессивной верующей «матушки Марии» в колхозе «Красные холмы»:
«"Матушка" проводит среди женщин религиозные беседы... В селе много единоличников. Из-за "страха божьего" они не идут в колхоз. Клуб "матушка" называет "чертовым домом". Наслушавшись ее россказней, три девушки — Надя Тюмина, Таня Шумил-кина и Варя Петрунина — перестали гулять с остальной молодежью и объявили себя "монахинями"...»22
Но было и множество сообщений о местных должностных лицах и председателях колхозов, нашедших приемлемый способ сосуществования с верующими, терпящих, к примеру, колхозниц, ревностно «бегающих по селам за подписями верующих по поводу разных поповских ходатайств». В Московской области один колхозный председатель «дьякону Комарову... выдал справку о том, что он общественный работник и организовал из молодежи "хоровой кружок". В действительности "хоровой кружок" был использован для пения в церкви...»23
Священники не имели права вступать в колхозы даже после того, как по новой Конституции 1936 г. их восстановили в гражданских правах; даже их детей, по-видимому, не принимали в колхозы до самого конца 30-х гг. Но в некоторых колхозах — неясно, скольких именно — этот запрет игнорировали и рассматривали священника как полноправного члена сельской общины. По словам Ярославского (который, возможно, преувеличивал), «большое число» председателей колхозов одновременно занимали должность церковного старосты. Бывали случаи, когда председатели отряжали колхозников для бесплатного ремонта церкви или предоставляли колхозных лошадей в распоряжение местного священника, чтобы тот мог объехать свой приход. Однажды председатель сельсовета привлек священника на помощь, собирая подписку на государственный заем, и затем, в знак признания его заслуг, «поместил имя попа... на красную доску!»24
Председатель Сухомлинского райсовета Свердловской области якобы зашел так далеко, что назначил нового священника, когда в его районе образовалась вакансия, послав епископу вежливое
236

уведомление о своей акции. Из татарских сел Верхнего Поволжья сообщали, что колхозники не только зарабатывали трудодни на заготовке дров для мечетей, но и пытались взять мулл на содержание колхоза и платить им по трудодням. Во время обсуждения новой Конституции в 1936 г. из Свердловска поступило предложение в том же духе: «Церковь взять в управление колхоза; колхоз будет получать все церковные и священческие доходы, а священник будет зарабатывать по своей профессии в колхозе трудодни»25.
Священники оказывали ответные услуги местным властям. Порой они ссужали им деньги на покрытие платежных ведомостей. В селе Колодезь Западной области у священника была лошадь, и он всегда охотно одалживал ее колхозникам или местному учителю для поездок в город. Он находился в самых теплых дружеских отношениях с советскими активистами села — народным судьей, доктором, учителем, председателем колхоза и бригадирами. «Можно ли после этого удивляться тому, что некоторые колодезские коммунисты... принимали попа на Пасху?» — горестно вопрошала местная газета26.
Надежды и страхи
Во второй половине 30-х гг. при обращении к религиозному вопросу страх у крестьян мешался с надеждой. С одной стороны, они надеялись, что государство окончательно откажется от гонений на церковь (как это и произошло несколько лет спустя, когда началась Вторая мировая война). Данную надежду питало в первую очередь провозглашение свободы вероисповедания в новой Конституции 1936 г. С другой стороны, существовала боязнь нового витка преследований, вызванная как Большим Террором, так и общим тревожным настроением в связи с угрозой войны, и нашедшая выражение в очередной лавине апокалиптических слухов.
В 1936—1937 гг. советская печать повсеместно отмечала признаки «оживления церковников и верующих» в деревне. Толчок ему дали, по всей видимости, два внешних фактора: принятие новой Конституции Советского Союза, бывшей предметом всенародного обсуждения в 1936 г., и проведение в январе 1937 г. переписи населения. Главным образом, вдохновляющую роль для верующих сыграла Конституция, гарантировавшая свободу вероисповедания и восстанавливавшая священников в их гражданских правах. При проведении переписи вызывал волнение вопрос о вероисповедании, послуживший для некоторых крестьян знаком кардинального сдвига в позиции режима27.
Крестьяне были хорошо осведомлены о новой Конституции, поскольку принимали участие в организованном властями публичном ее обсуждении. Многие посчитали, что статья о свободе веро-
237

исповедания дает зеленый свет ходатайствам об открытии сельских церквей:
«В селе Краснополье поп развернул кампанию среди части отсталых колхозников за то, чтобы его вернуть в это село "на службу". В селе Таромском группа баптистов начала собирать подписи под требованием предоставить им специальное помещение для собраний»28.
В Москву или областной центр отправлялись ходоки с крестьянскими просьбами об открытии церквей. На одном таком ходатайстве стояло 700 подписей. Крестьяне писали в газеты и правительственные органы, требуя открыть церкви и ссылаясь при этом на новую Конституцию29.
В деревне кое-где ходили слухи, дававшие весьма оптимистическую редакцию статьи Конституции о свободе вероисповедания. Один колхозник, вернувшись с военных сборов, впервые с 1917 г. обнаружил у себя в доме иконы. Когда он потребовал у своего сына объяснений, тот сказал: «По новой Конституции, обязательно в каждом доме должны быть иконы, об этом говорят ребята по селу» 30
Священнослужители и верующие поторопились объявить, что своей Конституцией государство санкционировало религию и больше нет нужды стыдиться быть верующим. Подкрепляя слова действием, один пастор «открыл в молитвенном доме нечто похожее на клуб. Он организовал для молодежи небольшую библиотеку, а для любителей пения — хоровой кружок». Много было сообщений о том, что священники начали принимать более заметное и весомое участие в сельских делах:
«Во многих местах попы стали ходить на собрания (родительские, колхозные и проч.), стали частыми посетителями изб-читален, библиотек, бесед и докладов. В селе Хватовке, Арзамасского района, поп потребовал от сельсовета, чтобы его пригласили на заседание сельсовета».
Чаще всего в сообщениях такого рода говорилось о священниках, вызывавшихся работать на ниве культуры, возглавлять колхозные клубы и библиотеки. «Ввиду того, что я по Сталинской Конституции сейчас равноправный, прошу дать мне работу в качестве заведующего клубом», — писал районным властям один из
То был период, когда движение за «колхозную демократию» достигло наибольшего размаха и многие колхозы переизбирали свою администрацию. Несмотря на то что, как уже указывалось, священники формально не имели права вступать в колхоз, некоторые из них это сделали и даже были выбраны колхозниками на руководящие должности. Сообщалось об избрании священников и псаломщиков колхозными председателями, заместителями председателей, председателями колхозных ревизионных комиссий (правда, районные власти тут же отменяли результаты таких выборов)32.
238

В самой церкви тоже бывали выборы. Так, в одном уральском сельсовете в 1937 г. церковный совет решил провести собственные выборы на основе тайного голосования. В Горьковском крае районный совет получил 11 просьб санкционировать церковные выборы (старост и церковных советов). Вероятно, таким образом верующие, будучи столь много наслышаны о советских выборах и колхозной демократии, просто следовали веяниям времени, однако коммунисты пришли в замешательство и преисполнились подозрений, задаваясь вопросом, что затевают церковники. Это явно какая-то уловка с их стороны, замечала одна провинциальная газета, цели которой пока не раскрыты33.
Когда оживление в сфере религии коснулось политики, как случилось во время выборов 1937 г. в Верховный Совет3**, немедленно последовал вполне ожидаемый финал. Наряду с массовыми арестами деятелей церкви и сектантов поднялась волна истерии по поводу антисоветских заговоров под религиозной маской. Одна ленинградская газета, к примеру, рассказывала о шпионе, который перешел границу, нацепив фальшивую бороду и изображая нищенствующего монаха. Его схватили, после того как кто-то догадался, что борода фальшивая, и сорвал ее35.
Большой Террор вызвал страхи разного рода. Коммунисты боялись религиозного заговора с целью свержения существующего строя. Верующие, как всегда в моменты возрастания социальной напряженности, думали, что не за горами конец света. В ежедневных сообщениях советских газет о нарастающей угрозе войны и разоблачении все новых и новых предателей, шпионов, актов саботажа и заговоров крестьяне видели обещание еще больших мытарств и беспорядков в будущем.
«Слух шел от избы к избе. Две юркие старухи быстро проскальзывали в дом, таинственно оглядывались и как бы нехотя присаживались на лавку. Затем они испускали тяжелые вздохи и в ответ на расспросы говорили: "Беда, бабыньки, висит над нами! Близок день кары божией. Началась война, голод... Молитесь".
И, перекрестившись, спешили дальше...
Этот пример вражеской деятельности церковников не единичен в Мгинском районе... Церковники все чаще стали заходить в избы колхозников и вести там антисоветские разговоры, угрожая при этом "страшным судом" тем, кто не ходит в церковь»36.
Ширились пророчества о голоде, слухи о скорой войне и прочие неуточненные «антисоветские» слухи (по-видимому, предсказания падения советской власти). Странствующие богомольцы и богомолки распространяли таинственные «письма из Царствия Небесного» и «письма из Иерусалима», предрекающие грядущий конец света. В Псковской области, пограничной зоне, где паспорта выдавались всем гражданам, включая колхозников, крестьяне несколько месяцев кряду отказывались получать паспорта и подписывать какие-либо официальные документы. По их словам, странствующие монахи и «блаженные» говорили им, что скоро
239

конец света и пришествие Антихриста, и советовали прервать все контакты с государством37.
Как часто бывало в России, религиозный язык в деревне отличался заметной антиправительственной окраской38. Антихрист и государство оставались неразрывно связанными в представлении российского крестьянина, как и двумя столетиями раньше, после великого раскола. Стремление коммунистического режима приписывать политическое значение любому проявлению религиозных чувств в народе являлось не только результатом навязчивых идей, свойственных партии, но и отражало некоторые черты реальности, характерные для российской деревни.
БЫТ
Несмотря на отсталость российской деревни в последовавшее за коллективизацией десятилетие, некоторые основные приметы быта, в том числе крестьянская одежда, в 30-е гг. претерпели разительную трансформацию от традиции к современности. Дело тут, пожалуй, было не столько в том, что крестьяне перешли некий психологический Рубикон, сколько в том, что в ходе коллективизации исчезли промыслы, от которых зависел традиционный уклад крестьянской жизни.
Две основные причины вызвали внезапный развал сельских промыслов в начале 30-х гг. Во-первых, раскулачивание: сельские кустари, зачастую принадлежавшие к зажиточной прослойке в деревне, подвергались особому риску получить ярлык кулака. Помимо тех из них, кто был раскулачен и выслан, множество остальных в 1929—1930 гг. покинули деревню, стремясь избежать подобной участи. Вторая причина заключалась в неблагоприятном климате для кустарного производства на селе, сложившемся после коллективизации. Колхозник не вырабатывал трудодней, занимаясь ремеслом, и оно не давало ему такой возможности прокормиться, какую давала обработка приусадебного участка. Такие культуры, как лен и конопля, служившие сырьем для многих промыслов, нередко переставали выращиваться: колхозы ставили во главу угла производство зерна, а колхозники не могли выделить для льна и конопли место на собственных маленьких участках. Приусадебный участок чаще всего полностью отводился под пищевые культуры. Единоличник же, продолжавший заниматься ремеслом, рисковал быть обвиненным в капиталистическом уклоне (поскольку торговал) или саботаже государственных заготовок (поскольку не посвящал себя целиком земледелию) и подвергнуться чрезвычайному налогообложению на доходы от промыс-ла39.
«Кроме меня нет пчеловода, и прекратится производство валенок», — писал Иван Макаров, крестьянин из Московской облас-
240

ти, в Наркомзем в феврале 1933 г., ходатайствуя о пересмотре решения колхоза исключить его как кулака40. Наркомат не ответил, и Макаров, несомненно, уехал искать работу в Москву, а колхозники остались без меда и новых валенок. Возможно, они стали покупать сахар и резиновые сапоги в местном кооперативе, если, конечно, там можно было найти эти товары. Невзирая на статистические данные об увеличении поставок промышленных товаров в деревню, с гордостью приводившиеся советскими историками, очевидно, что снабжение сельской торговой сети было крайне нерегулярным. Дефицит оставался нормой, шла ли речь о традиционной кустарной или современной фабричной продукции.
Разумеется, некоторый элемент свободного выбора при замене сельской материальной культуры городской можно предположить. Это могло означать (как неустанно твердили советские историки в эпоху, предшествовавшую гласности), что крестьяне усваивали современные, «советские» ценности. Но могло быть и так, что данный процесс отражал упадок духа и нравов, столь очевидный при рассмотрении многих аспектов жизни коллективизированного села, — ослабление веры в традиции, вызванное ощущением гнета, заброшенности и принадлежности к гражданам второго сорта в советском обществе.
Материальная культура
Во многих областях России крестьянки в конце 20-х гг. еще пряли и ткали сами, а лапти служили на селе привычной обувью. Например, в Рязанской области, как отмечали этнографы, повсеместно носили лапти и было распространено домашнее ткачество. До начала 30-х гг. верхнюю одежду, как правило, изготавливали из домотканой материи, и шили ее либо местные (из деревень, специализировавшихся на портняжном промысле), либо бродячие портные. Разумеется, молодое поколение и в 20-е гг. проявляло интерес к городской одежде и модам, в особенности в нечерноземных областях, как, например, Тверская, где было много городских отходников. Но это, как и прочие городские нововведения вроде развода, употребления губной помады, членства в комсомоле и атеизма, воспринималось большинством сельчан как нарочитое отрицание общепринятых норм, признак падения нравов в послевоенный и советский периоды41.
После коллективизации обстановка мгновенно изменилась. Резко сократилось домашнее ткачество. Деревни, специализировавшиеся на портняжном, как и на всех прочих промыслах, например знаменитое село сапожников Кимры, исчезли. Бродячие портные и другие кустари и торговцы попали под подозрение как потенциальные разносчики слухов, настраивающие крестьян против колхозов, и нередко арестовывались или изгонялись местными властями42.
241

На Рязанщине молодые женщины сменили традиционные домотканые поневы на свитера и юбки, как в городе. Многие отказались и от прежних кос, спрятанных под платком, стали ходить простоволосыми; самые смелые — трактористки-стахановки и иже с ними — коротко стриглись. Лапти во многих регионах вышли из употребления (хотя в Тамбовской области еще и в 50-е гг. крестьяне носили их во время жатвы). Пожилые деревенские женщины оставались приверженными традиционной одежде, зато мужчины всех возрастов почти совершенно отказались от прежнего крестьянского костюма в пользу городского пиджака и кепки. Старая «грязная» одежда — лапти, домотканый зипун, грубая дерюга — исчезла, говорил в 1935 г. колхозник из Курской области, «сейчас мы носим одежду фабричную»43.
Одним из промыслов, которое коллективизация привела к сокрушительному падению, являлось самогоноварение. В 20-е гг. это была развитая отрасль сельской промышленности, но она, разумеется, требовала наличия у крестьян излишков зерна или картофеля и возможности доставать сахар. При колхозной системе и больших планах государственных поставок в 30-е гг. гнать самогон в домашних условиях стало значительно труднее. По всей видимости, самогоноварение почти полностью сошло на нет, судя по редким упоминаниям о нем как в архивных, так и в опубликованных источниках. Крестьяне, должно быть, «разучились» гнать самогон, высказывал предположение один наблюдатель44.
Если они пили (что наверняка происходило реже, чем им бы хотелось), то обычно им приходилось пить водку государственного производства, покупаемую в местном кооперативе. Государство, отказавшись от курса на трезвость, которого придерживалось в 20-е гг., охотно снабжало крестьян водкой в 30-е, поскольку она представляла собой немаловажный источник дохода, однако водки все равно не хватало, и абсолютное потребление ее, безусловно, резко снизилось по сравнению с концом 20-х гг. Кроме того, в деревне стало меньше мест, где можно было бы выпить вне собственной избы, так как большинство кабаков, являвшихся частными предприятиями, были закрыты45.
В 30-е гг. на селе начали появляться некоторые крупные изделия современного промышленного производства. Первыми туда пришли трактора и комбайны, квинтэссенция индустриальной продукции, связанной с коллективизацией, правда, в небольшом количестве. К тому же в течение нескольких лет вся эта техника была отнята у колхозов и передана районным МТС, хотя работали на ней колхозники и использовалась она на колхозных полях.
Согласно принятой нами схеме можно сказать, что трактор являлся фабричным заменителем исчезающего домашнего тяглового средства — лошади, наиболее пострадавшего в эпоху коллективизации и голода. Таким же заменителем лошади, остававшейся дефицитным товаром на протяжении всех 30-х гг., служили грузовики, которые наиболее крупные и зажиточные колхозы стали
242

приобретать во второй половине десятилетия. Еще в 1935 г., когда в Московской области колхозы одного сельсовета сложились на покупку 1,5-тонного грузовика, отремонтировали дорогу и назначили человека на должность водителя, это было чем-то новеньким, однако уже в 1937 г. колхозам были проданы сотни грузовиков, особенно в таких процветающих сельскохозяйственных районах, как Краснодарский край, Днепропетровская область и Крым46.
Трудно найти достоверные данные для сравнения уровня жизни на селе в 30-е и 20-е гг. В основном со всей очевидностью можно заключить, что еды и питья в деревне после коллективизации стало меньше. Зияющую брешь в привычном укладе бытия пробили бегство и высылка людей наряду с закрытием освященных традицией заведений, от церквей до кабаков и мельниц.
В сфере здравоохранения и медицинского обслуживания картина была мрачной. Несмотря на постоянные упоминания о «поездках в больницу» в крестьянских жалобах («лошадь была нужна мне, чтобы отвезти жену в больницу»), вряд ли такие поездки часто могли иметь место, потому что медицинские учреждения на селе были редкостью. В 1932 г. в сельской местности одна больничная койка приходилась примерно на тысячу человек, правда, в 1937 г. это соотношение несколько выросло — до 1,6 койки на тысячу человек. Согласно переписи, в 1937 г. 110 млн чел. сельского населения обслуживали менее 12000 врачей, 54000 фельдшеров и акушерок и менее 7000 фармацевтов. Все усилия советской власти убедить обучавшихся в городе врачей практиковать в сельской местности или хотя бы в райцентрах пропадали втуне, а двойственное ее отношение к фельдшерам, по-видимому, препятствовало расширению фельдшерской сети в предвоенный период. Нива сельской медицины в 30-е гг. в значительной степени была отдана на откуп традиционным знахаркам, заключает один историк российского общественного здравоохранения47.
Порой утверждают, будто крестьяне враждебно относились к современной медицине и больше доверяли знахаркам, но, тем не менее, они жаловались в своих письмах по поводу Конституции 1936 г. на неудовлетворительность медицинского обслуживания на селе. Главной темой жалоб служило то, что и в этом случае городское население находилось в привилегированном положении по сравнению с крестьянами, говорилось также о дороговизне выписанных лекарств и медицинских услуг. Многие письма патетически описывали тяжелое положение вдов и детей, лишенных медицинского ухода, поскольку они не могут себе этого позволить. «Раньше, в прошлые годы, пойдем в больницу бесплатно. Сейчас платишь за какую-нибудь разведенную хиной воду 50 к. или 70 к., а если мази, то рубль берут»48.
Во многих селах коллективизация на деле вызвала экономический и технический регресс вследствие оттока людских ресур-
243

сов. Уроженец глухой деревеньки Вятской области, посетив в середине 30-х гг. родные места, обнаружил, что из-за нехватки керосина крестьяне там вернулись к освещению лучинами. Саратовская деревня, где вырос писатель М.Алексеев, несколько лет пользовалась электричеством в 20-е гг., когда была проведена линия электропередачи, а ток давала турбина местной водяной мельницы. Подача электричества прекратилась после раскулачивания мельника в 1929 г. и не возобновлялась до конца 50-х гг. Вообще такое благо современной цивилизации, как электричество, в большинство сел Советского Союза пришло только в хрущевскую эпоху. Накануне Второй мировой войны электрифицирован был лишь каждый двадцать пятый колхоз, и даже в 1950 г. — не больше чем каждый шестой49.



РАСПАВШИЕСЯ СЕМЬИ
После коллективизации нравы в деревне упали. Тому были как демографические, так и политические причины. Сильнейший отток населения уносил самых молодых и честолюбивых, и во многих регионах преимущественно мужчин. Согласно переписи 1937 г., количество женщин среди самодеятельного населения колхозов Советского Союза превышало количество мужчин почти в пропорции 2:1 (18 млн женщин на 10 млн мужчин)50.
«Сколько таких бобылок, брошенных своими мужиками еще в начале тридцатых годов, встречал я уже в деревнях, — писал Е.Герасимов, летописец истории деревни под названием Спас-на-Песках в российском Нечерноземье. — С кучей полуосиротевших детей тянули на своем горбу колхозы»51.
Тетка Варя, одна из центральных фигур в документальной повести Герасимова, была в Спасе-на-Песках первым колхозным председателем. Она осталась вдовой в Первую мировую войну. Вместе с группой женщин, находившихся в таком же положении (так и прозванных «вдовы»), возглавила колхозный актив в начале 30-х гг. У тетки Вари был взрослый сын, однако в 1929 г. он с женой уехал работать на завод в город и практически полностью исчез из ее жизни. Десять лет тетка Варя растила их сынишку вместе с осиротевшей племянницей и двумя внучатыми племянницами52.
Еще один персонаж герасимовского повествования — бабка Маня, которую он мельком видел в 1930 г., когда она отчаянно сопротивлялась обобществлению своей коровы, в то время как ее муж Филя молча наблюдал за происходящим. Филя уехал из деревни в том же году, и о нем ничего не было слышно (кроме одного раза, когда односельчанин случайно встретил его в Средней Азии) в течение тридцати пяти лет. Затем, после полной при-
244

ключений жизни, долгих странствий и двух других браков, он вернулся в деревню и снова стал жить с бабкой Маней53.
Третью историю рассказал Герасимову человек, которого он встретил на рыбалке, на речке вблизи Спаса-на-Песках. Этот человек был местным уроженцем, но, как и многие другие, уехал в 1930 г. и стал теперь москвичом. Он оставался в браке со своей деревенской женой, но после коллективизации жил отдельно от жены и детей 17 лет.
«У всех тогда семейная жизнь пошла кувырком. Ну куда возьмешь семью, когда на стройплощадке одни котлованы, а вокруг дикая тайга? Потом можно было взять, обещали мне на Кузнецкстрое комнату в семейном бараке, но к тому времени в колхозе жизнь стала налаживаться, жена снова корову купила. А меня почетной грамотой наградили и путевку дали в Москву на курсы десятников — ну как отказаться? Проучился год в Москве и там же остался на работе. Приезжаю в деревню, зову жену. "В столице будем жить, комнату дают". — "А с хозяйством как?" — спрашивает. "Да плюнь ты на него, — говорю, — какое у тебя хозяйство — одна корова". — "А изба?" — "Все продадим". — "Нет, — говорит, — знаю, как в городе люди живут. Тут картошка своя, молоко свое, а там же все за деньги". Так до войны и не уговорил...»54.
Раз в деревне было много распавшихся и неполных семей, стало быть, много было и сирот — детей, лишившихся одного или обоих родителей и брошенных на произвол судьбы. Их так же называли беспризорными, как и тех, гораздо более известных, бездомных детей 20-х гг., которые сбивались в банды в городах и бродяжничали на железных дорогах. Но это было второе поколение беспризорных — детища коллективизации, миграции, раскулачивания и голода.
Особую категорию в начале 30-х гг. составляли сироты из семей кулаков, оставленные сосланными или бежавшими родителями. Для деревни они представляли огромную проблему, не только в материальном, но и в моральном отношении.
«Бывает так: у малыша арестованы родители, ходит он по улице и плачет, все жалеют его — и женщины, и мужчины, но усыновить, взять в дом не решаются. "Сын кулака все же, да еще активиста, как бы чего не вышло"».
Автор этой смелой статьи о тяжелом положении кулацких детей — Н.Крупская, вдова Ленина, в 1929 г. занимавшая высокий пост в системе народного образования. Ее наблюдения подтверждались сведениями из первых рук. Один советский писатель в автобиографической повести, опубликованной в 60-е гг., описывал, как его родители — крестьяне — ссорились по этому поводу: отец, коммунист и председатель колхоза, говорил, что с кулацкими детьми надо обходиться как с классовыми врагами, а его жена никак не могла с этим согласиться55.
245

Как указывала Крупская, официально поощряемое враждебное отношение к «кулацким детям» было тем более возмутительно и бессмысленно, что на деле многие из них являлись детьми приемными или воспитанниками, взятыми в семью батрачить — в качестве пастухов и нянек. Преимущество труда приемного ребенка заключалось не только в его дешевизне, но и в том, что он не влек за собой опасной отметки об использовании наемных работников — не членов семьи (главный признак кулацкого хозяйства). По иронии судьбы, государство во второй половине 20-х гг. активно поощряло усыновление детей крестьянами и мастеровыми, чтобы разгрузить детские дома56.
Порой деревне многие годы приходилось иметь дело с различными сторонами проблемы кулацких детей. В одно село Брянского района вернулись после смерти обоих родителей четверо детей кулака, сосланные со своей семьей на Урал. Колхоз принял сирот, старший был крепким молодым человеком, двое подростков, шестнадцати и тринадцати лет, тоже годились для работы в колхозе. Но затем дети стали просить вернуть им отцовскую избу, бывшую теперь собственностью колхозного председателя. Эту просьбу местные власти решительно и неоднократно отклоняли, даже после того, как представитель Западного обкома отреагировал на ходатайство троих младших детей и вступился за них5?.
Говорят, в прежние времена сельская община признавала свою обязанность заботиться о сиротах, оставшихся без крова, хотя крестьянский обычай гласил, что в первую очередь обязанность эта лежит на многочисленной родне. Если в 1933 г. в районах, охваченных голодом, колхозы, бьющиеся изо всех сил, чтобы выжить, не могли поступать таким образом и города Украины и Северного Кавказа пережили наплыв «бездомных, больных и истощенных детей» из деревни58, это удивлять не должно. Пожалуй, гораздо более примечательно (поскольку означает продолжение деморализации и распада общины) то, что и несколько лет спустя села по-прежнему систематически отказывались нести какую-либо ответственность за своих сирот.
«Одним из главных "поставщиков" беспризорных детей является деревня. Ребенка, у которого умерли родители, сельсовет немедленно направляет в город или в ближайший детдом. Абсолютно ничего не делается для того, чтобы каким-то образом помочь ребенку на месте силами колхозной общественности...» По словам заведующего Ленинградским отделом народного образования, 70% сирот в подведомственных ему учреждениях были из деревни59.
В 1935 г. новый закон о бездомных детях возложил ответственность за назначение опеки над сиротами и размещение их на председателей сельсоветов, предупреждая, что те не должны позволять сиротам бродяжничать. Тот же закон обязал колхозы сделать приоритетным направлением помощь сиротам и временно нуждающимся детям, установив возмещение из центрального бюд-
246



жета в размере 30 руб. на каждые 100 руб., потраченные на сирот60.
Несмотря на все эти распоряжения, год спустя Западному обкому пришлось напоминать районной и сельской администрации о том, что она не выполняет своих обязанностей по отношению к сиротам и детям остро нуждающихся колхозников, в том числе одиноких матерей. По словам обкома, такие дети вынужденно бродяжничают и опускаются. Сельсоветы и колхозы должны взять на себя ответственность за них, а не «отказываться от заботы о детях-сиротах... под явно неправильными, несоветскими мотивами: "Они приезжие, дети чуждых"». Обком предупреждал, что все обнаруженные бродяги и беспризорники будут возвращаться на первоначальное место жительства, а сельские должностные лица, ответственные за их бездомность и бродяжничество, — преследоваться в судебном порядке61.
Брак и развод
Уже ясно, что крестьянская семья в 30-е гг. переживала трудные времена. Поскольку от колхозов не требовали представлять подробные сведения о составе семей, а этнографов и социологов после коллективизации с успехом изгнали из российской деревни более чем на 20 лет, надежные данные весьма скудны. Тем не менее, очевидно, что размеры средней семьи значительно уменьшились. В конце 20-х гг. средняя крестьянская семья состояла примерно из 5 человек. Десятилетием позже, по подсчетам советских историков, ее размеры колебались от 3,9 до 4,4 чел. По мнению советских этнографов, это означало, что нуклеарная семья полностью и окончательно заменила собой прежнюю большую семью62. Безусловно, колхозная система способствовала разделению больших разветвленных семей посредством норм выделения приусадебных участков. И все же делать вывод, что российская деревенская семья в 30-е гг. непременно была нуклеарной, лишь на основании ее малых размеров не представляется разумным, так как свидетельства очевидцев говорят об обратном. Собравшаяся с бору по сосенке семья тетки Вари — вдова с внуком и племянницей (у которой со временем появились две дочери без мужа) — отнюдь не являлась чем-то необычным.
Согласно данным советской статистики, рождаемость на селе в 30-е гг. резко сократилась. В 1913 г. показатель рождаемости в деревне, 49 новорожденных на 1000 чел., значительно превышал городской показатель (30 новорожденных на 1000 чел.). В 20-е гг. он несколько уменьшился, а затем в 30-е стремительно пошел вниз. К 1935 г. рождаемость на селе упала до 32 новорожденных на 1000 чел. и оставалась приблизительно на этом уровне всю вторую половину десятилетия. В 1940 г. уже не было существенной разни-
247

цы между рождаемостью в деревне (32 новорожденных на 1000 чел.) и в городе (31 новорожденный на 1000 чел.)63.
Статистика плодовитости обнаруживает ту же закономерность, хотя в данном случае временные рамки более эластичны. Что касается населения Европейской России, заметное снижение плодовитости, связываемое западными демографами с модернизацией, было выявлено в нескольких губерниях еще при переписи 1897 г., более чем в половине губерний ко времени переписи 1926 г. и во всех областях в 1940 г.64.
Хотя о разводах в деревне 30-х гг. надежной статистики нет, очевидно, что среди молодых крестьян разводы не были редкостью, особенно в местностях, находившихся неподалеку от больших городов. «В наших селах молодые люди все еще часто напиваются и все еще часто женятся и разводятся», — неодобрительно замечал молодой крестьянин-стахановец в середине 30-х гг.65. Вот пример подобного поведения:
«16 мая колхозник М.С.Матюхин, подобрав несколько парней из своей бригады, во главе с бригадиром Смолкиным, подхватив гармошку, пошел сватать Пекарникову Пашу.
На столе в доме Паши появилось вино, закуска. Зазвенели стаканы. Все перепились. Опьяневшая молодежь разошлась по домам, а скороспелый жених Матюхин остался ночевать в доме Паши. Ушел он рано утром и больше не являлся»66.
Во многих рассказах о сватовстве и свадьбах нехватка в деревне молодых мужчин неизменно признается решающим фактором действительности. Яркий пример представляет сообщение из колхоза «Молотов» Рыбновского района, расположенного вблизи границы между Московской и Рязанской областями. В этих местах семья жениха по традиции платила выкуп за невесту (кладку), компенсируя семье невесты потерю рабочих рук и приобретая права на ее производительные возможности. Давать за невестой приданое в Центральной России не было принято, но там, где этот обычай существовал, приданое оставалось неотчуждаемой собственностью жены и не являлось платой семье жениха. Судя по вышеупомянутому сообщению, родители молодых девушек, наперекор всем традициям, стали платить значительное денежное «приданое» — по сути выкуп за жениха, — чтобы добыть мужей своим дочерям67.
«Молодой колхозник Кирюшин Кузьма возомнил, что он из всех женихов лучший жених, и приданого взял с родителей своей невесты Марфы Катоминой 1000 руб. Родители Марфы пытались протестовать. Долго торговались с родителями Кирюшина Кузьмы. Кирюшин Кузьма поставил "ультиматум": "Или 1000 приданого, или на вашей дочери жениться не буду"».
В довершение всех бед в некоторых случаях женихи, забрав деньги, не выполняли своих обязательств:
«В нынешнем году женился молодой колхозник Облезов Василий на Ромашкиной Нюре. Приданого взял 700 руб., и кроме
248

этого родители Нюры одарили подарками всех родных жениха... Поженили Нюру с Василием, пожила Нюра 2 месяца замужем и пришла обратно домой к родителям. Прогнал ее Облезов. Жизнь Нюры оказалась разбитой. А Облезов Василий, набивший себе высокую цену, думает жениться снова и без труда заработать еще 700 руб.».
•«Колхозник Гусев Кузьма женился на колхознице Морозовой Нюре. Взял приданого 700 руб. Пожил с ней полгода, прогнал Нюру и снова женился на другой девушке, и снова взял приданого 500 руб.».
Хотя общественность, естественно, осуждала вымогательство такого рода, преобладающее «советское» отношение к разводам в деревнях не было огульно критическим. Несмотря на то что 30-е гг. действительно являлись периодом «великого отступления» от революционных ценностей в вопросах семьи и брака, по утверждению Н.Тимашева, этот феномен скорее был характерен для города. Крестьянок по-прежнему поощряли освобождаться от тирании мужей и отцов, и они отстаивали свой статус независимых колхозных работниц, равных мужчинам. Даже развод не казался слишком высокой платой за это. На ритуализованных в высшей степени всесоюзных собраниях стахановцев крестьянки часто рассказывали истории своей борьбы с непросвещенными мужьями, порой оканчивавшейся повышением сознательности последних, порой — разводом, и присутствовавшие при этом партийные руководители аплодировали им. Повествование 28-летней колхозницы из Московской области типично для «передовой» советской крестьянки 30-х гг.:
«Пошла я наперекор мужу и стала работать членом сельского совета и, как только колхозы объявились, сразу же пошла в колхоз... Муж стал совсем как зверь. Не стало мне с ним житья, пришлось через совет действовать и разводиться»68.
Однако такие разводы в деревне 30-х гг. все же случались реже, чем разводы по инициативе мужей — точнее, бегство мужей. Как бабка Маня в повести Герасимова, многие крестьянки оказывались в двусмысленном положении: фактически не замужем, но официально не разведенные, с мужем, который работал где-то в городе или на промышленной стройке и мог в какой-то момент вернуться, а мог и не вернуться. Эти женщины (в отличие от своих мужей) не могли снова выйти замуж, но, несомненно, некоторые из них вступали во внебрачные связи. Судя по разрозненным и отрывочным сведениям о сексуальной жизни деревни 30-х гг., можно почти с уверенностью сказать, что крестьянская община уже не в состоянии была применять суровые санкции за добрачные и внебрачные связи, как раньше. Отметим, к примеру, письмо колхозницы из Западной области, осуждающей тот факт, что «в деревнях девушки с юных лет нарушают свою честность» с парнями, которые потом исчезают, «отчего происходит в советской деревне уменьшение законных браков»69.
249

Матери-одиночки составляли в колхозе достаточно важную категорию, чтобы быть упомянутыми в законе о бездомных детях. Одна такая молодая женщина — по-видимому, нетипично уверенная в себе и образованная — вспоминала, как вернулась в 1930 г. из большого города и вступила в колхоз незамужней, беременной в 18 лет; деревенские женщины «смотрели на меня косо, никуда на работу не брали». Однако 5 лет спустя она стала колхозным бухгалтером и кандидатом в члены партии, «теперь со мной считаются»'0.
Протоколы обсуждения в одной деревне проекта закона 1936 г. об абортах, опубликованные в ленинградской газете как часть материалов о всесоюзном обсуждении предложения правительства объявить аборты вне закона и ограничить разводы, дают любопытную картину позиции крестьянских женщин по этим вопросам71. В целом женщины колхоза «Великий путь» Ленинградской области выступали против абортов, бывших, по их мнению, в основном приметой городской жизни. Они считали аборты опасными («человек помирает от абортов»), полагали, будто аборты способствуют стремлению мужчин к случайным связям («у кого нет ребят, тот и хватает сегодня одну, завтра другую»), а кроме всего прочего, были твердо уверены, что и другие должны испытать то, что испытали они: «Наши матери рожали, мы рожали, и вы, молодые, должны рожать». «Я родила девять человек и хоть бы что. Пускай и другие не уступают мне».
Правда, звучали и отдельные возражения, очевидно, со стороны молодых:
«ВОПРОС ИЗ УГЛА. А как учиться с ребятами? ОТВЕТ СОСЕДКИ: Надо, голубушка, на это время попри-гладить хвостик...
ЖЕНЩИНА В КРАСНОЙ КОСЫНКЕ. А я только хотела сделать аборт.
ПОЯСНЕНИЕ СОСЕДКИ: Нет, теперь колхозника принесешь. (Смех.)»
Многие крестьянки решительно стояли на том, что сделавшие аборт должны понести наказание. В первую очередь это касалось городских женщин, о которых говорили с презрением, как о безнравственных личностях, и со злобой, как о потенциальных соблазнительницах деревенских мужчин.
«АЛЕКСАНДРА ЮДИНА [пожилая колхозница, председатель собрания]: Какое наказание за аборты, говорите мне по этому пункту.
ГОЛОСА: Общественное порицание мало за незаконный аборт.
АНУФРИЕВА ОЛЬГА: За первый раз надо больше давать. 600 рублей штрафу им.
ЕЛИЗАРОВА ТАТЬЯНА: Городских надо на высидку отправлять, а деревенских штрафовать на 300 рублей: тогда не будут за мужиками бегать!
250

ЮДИНА: Значит, за первый раз штрафовать? ГОЛОСА: Да, да! В деревне мало делают абортов».
Женщины пылали злобой против мужчин, в особенности неверных или отсутствующих мужей. Выдвинутые в проекте закона предложения штрафовать мужчин, много раз вступающих в брак, и наказывать тех, кто уклоняется от уплаты алиментов, были встречены с энтузиазмом. В довершение всего, женщины хотели отмены «свободных» (незарегистрированных) браков, поскольку те лишь поощряли мужскую безответственность:
«ЗАЙЦЕВА. За регистрацию развода платить должен муж. Брак надо обязательно регистрировать, фактических не признавать. Распутников надо сажать в тюрьму. Мой муж агроном. Кроме моих детей платит алименты еще одной и сейчас опять завел третью. Для таких, кроме тюрьмы, ничего не придумаешь».
Конечно, с точки зрения этой группы, проект закона шел недостаточно далеко в деле наказания заблудших мужчин. Там предлагалось брать плату в размере 50 руб. за регистрацию первого развода, 150 руб. — за регистрацию второго и 300 руб. — за регистрацию третьего. Но женщины из колхоза «Великий путь» проголосовали за повышение платы до 200, 500 и 600 руб. соответственно72.
ОБРАЗОВАНИЕ
30-е гг. — период распространения на селе образования, оплачиваемого крестьянами посредством особого культурного налога и местного «самообложения». Всеобщее начальное образование (с 1 по 4 класс) стало в Советском Союзе обязательным как в городе, так и в сельской местности с 1930/31 учебного года. В сельских школах обязательный для всех учащихся 5-й класс был введен с 1937/38 учебного года, б-й класс — со следующего года, 7-й — с 1939/40 года. Таким образом, в принципе все крестьянские дети в конце 30-х гг. получали по меньшей мере семилетнее образование, а не четырехлетнее, как в начале десятилетия73.
На практике ситуация была сложнее, но, несомненно, число деревенских детей, обучающихся в начальной и средней школе, в 30-е гг. значительно выросло. Количество учеников сельской начальной школы между 1928/29 и 1932/33 гг. увеличилось с 8 до 14 млн чел. и до самой войны оставалось в пределах 14 — 16 млн чел. Количество учеников сельской средней школы (с 5 по 7 класс) за период с 1932/33 по 1940/41 г. более чем утроилось, достигнув почти 7 млн чел. Соотношение числа учеников начальной и средней школы, которое в 1932/33 г. было 5:1, к 1940/41 г. стало меньше чем 2:1. Помимо того, в 1940/41 г. в деревне был почти миллион учеников 8—10 классов, что означало десятикратный прирост за
десятилетие74.
251

Разумеется, картина доступа к образованию в российской деревне по-прежнему, как и в 20-е гг., искажалась в результате преобладания в начальных классах учеников-переростков. Практически крестьянские дети и поступали в школу, и заканчивали ее поздно. Например, возрастная группа 12 — 14 лет должна была обучаться в 5 —7 классах. Но на деле в сельских школах 1937 г. 53% 12 —14-летних все еще учились в начальных классах75.
Впечатляющее распространение начального и среднего образования в деревне за период 30-х гг., по-видимому, означает, что крестьяне все больше убеждались в преимуществах образования. Это, безусловно, было связано с осознанием ими того факта, что образование дает молодому поколению возможность покинуть колхоз.
Тем не менее, многие крестьяне поначалу неприязненно отнеслись к законам, вводившим обязательное начальное, а затем среднее образование. В годы наивысшего сопротивления, 1930 и 1931, обязательное начальное образование воспринималось как элемент той же системы государственного принуждения, результатом которой стала коллективизация. Одни и те же слухи ходили о школе и о колхозе: ученики будут заклеймены печатью Антихриста, девочек, весящих 64 кг, пошлют в Китай, косы у них отрежут и сдадут в утиль76.
Со временем возмущение крестьян по поводу обязательного образования сосредоточилось главным образом на его стоимости. Распространение образования на селе в значительной степени финансировалось за счет нового налога — культурного (культжил-сбор), введенного в 1931 г. и легшего на крестьянство тяжким бременем (он составлял от 15 до 80 руб. с двора, причем средний крестьянский двор платил в счет культурного налога почти столько же, сколько в счет сельхозналога). Сверх того, крестьянам приходилось оплачивать ремонт школы и прочие связанные с ее содержанием расходы путем «самообложения»: эта форма местного .налогообложения крестьянства в 30-е гг. не сохранила даже видимости добровольности, присущей ей в 20-е, и была крайне непопулярна. Колхозные дворы в 1934 г. платили по самообложению от 5 до 20 руб. Наконец, крестьяне оплачивали из своего кармана учебники и письменные принадлежности для своих детей и должны были обеспечивать их одеждой и обувью, чтобы они могли ходить в школу77.
Грамотность среди взрослого сельского населения в 30-е гг. тоже повысилась, хотя вовсе не так разительно, как заявляли советские пропагандисты. Согласно данным переписей, грамотность сельского населения в возрастной группе от 9 до 49 лет выросла с 51% в 1926 г. до 84% в 1939 г. Для деревенских мужчин в данной возрастной группе это означало рост числа грамотных с 67% в 1926 г. до 92% в 1939 г.; для женщин - с 35% до 77%. Теперь, когда вышли на свет замалчивавшиеся цифры по 1937 году, данные 1939 г. выглядят несколько завышенными, и, вероятно, от
252

них следует отнять 7 — 8%. Даже в этом случае всеобщий рост грамотности впечатляет — или впечатлял бы, если бы власти не объявляли о 90%-ной грамотности среди взрослого населения Советского Союза с 1932 г.78.
Проблемы сельской школы
Благосостояние сельской школы в значительной степени зависело от отношения председателя сельсовета. Роль районного отдела народного образования, контролировавшего назначение учителей и определявшего приоритеты в деле школьного строительства, также была важна. Но именно сельсовет отвечал за сбор и расходование средств, полученных по «самообложению», выделение жилья и подсобного участка учителям, отопление школьных помещений и общую сохранность школьных зданий. Сельсовет же платил учителям зарплату до 1936 г., когда эта обязанность перешла к районному отделу народного образования7^.
Местные колхозы (и их председатели) также могли сыграть большую роль, облегчая или затрудняя дело развития образования на селе. Если председатель колхоза не желал помогать с транспортом, чтобы добраться до школы, находившейся на значительном расстоянии от села, дети из этого колхоза не могли регулярно посещать занятия. Если детям полагалось горячее питание в школе, обеспечить школу всем необходимым для этого должен был местный колхоз (или колхозы). Если школу следовало отремонтировать, как правило, это означало, что туда посылали колхозного плотника и засчитывали ему трудодни. Наконец, если председатель колхоза отправлял всех подростков 12 — 14 лет работать в поле, как порой случалось, им было не до того, чтобы сидеть на уроках80.
У председателей сельсоветов школы большим вниманием не пользовались: их главными обязанностями были сбор налогов и выполнение заданий по поставкам. «Моя работа — хлебопоставки. Школа ко мне никакого отношения не имеет», — раздраженно заявил один председатель. Такую позицию можно было понять. По словам другого председателя сельсовета, «как ни напирай со штурмом о всеобуче и ликбезе, все-таки за слабость на этом фронте не посадят в тюрьму». Общесоюзная газета союза учителей «За коммунистическое просвещение» не часто удостаивала председателей сельсоветов доброго слова. Но иногда обнаруживался подходящий герой: «Председатель сельсовета т. Баранов — подлинный борец за советскую школу. Он приходит сюда проверять температуру, он заботится о дровах, о завтраках для детей»81.
В другом случае газета сообщала о председателе сельсовета из Новгородского района, возглавившем борьбу общественности за постройку средней школы, чтобы местные дети не ходили за 30 км в 5 — 7 классы. Район отказался санкционировать ассигнова-
253

ния на строительство новой школы. Но крестьяне семи мелких колхозов, расположенных в той местности, под началом председателя сельсовета приступили к делу на свой страх и риск. Дерево и рабочую силу они обеспечили самостоятельно, а за гвоздями, оконным стеклом и другими промышленными товарами обратились к своим шефам — новгородской фабрике, администрация и рабочие которой, как сообщалось, помогли крестьянам этого села и советом, и делом82.
Больше всего крестьян раздражало, что, несмотря на их весьма существенный вынужденный вклад в развитие образования в виде культурного налога и самообложения, им приходилось нести еще много расходов на школу, требовавшую дальнейшего индивидуального и коллективного финансирования. Крестьяне жаловались, что не могут послать детей в школу, потому что не в состоянии купить книги и письменные принадлежности, не говоря уже о необходимой одежде и обуви83.
Почти все рассказы газет об успехах школьного дела включают упоминание о сборе денег среди крестьян, часто на сумму порядка тысяч рублей84. Это еще больше разжигало возмущение при сравнении долей участия крестьян и государства в расходах на образование в деревне. Во время выборов 1934 г. в местные советы один колхозник по фамилии Павлов, незадолго перед тем уволенный с должности бригадира, явился на собрание избирателей и устроил скандал при обсуждении вопроса о школьном финансировании. Его колхозу, по-видимому, уже сделавшему значительный добровольный взнос на содержание школы, предложили взять на себя повышенные обязательства в честь выборов, и это переполнило чашу терпения Павлова. Он стал нападать на правительство, перекладывающее все школьные расходы на местное население, и сравнивать политику советской власти и царизма не в пользу первой. Несмотря на его выступление, колхозники все же проголосовали за выделение дополнительных средств8^.
Учителя
Учителя вели в деревне жизнь трудную, без всякой уверенности в завтрашнем дне, как это было все время после революции и даже до нее. В отношении многих предметов первой необходимости они зависели от сельской администрации и сельчан. Ими помыкали районные отделы народного образования, то и дело внезапно переводившие их из одной школы в другую, заставляя бросать хоть какую-то, с трудом созданную, хрупкую материальную базу — скромную избу, маленький огород. Создается впечатление (хотя точных данных на этот счет нет), что среди учителей меньшая часть, чем в 20-е гг., были уроженцами той деревни, в которой они преподавали, меньше было состоящих в браке с крестьянами или крестьянками или имеющих в деревне близких родст-
254

венников, которые могли бы помочь им в трудные времена. Товары по карточкам, которые, по идее, должны были иметься в магазинах, то и дело исчезали. Зарплату платили нерегулярно, часто с запозданием. Когда после присоединения старших классов к существующей начальной школе нагрузка учителя возрастала, невозможно было добиться санкции района на соответствующее повышение зарплаты86.
Иллюстрацией к тому, как много значили враждебность или равнодушие местных властей, служит рассказ молодого учителя, впервые приступившего к работе в начальных классах в одной деревне Курской области:
«...В первые же дни я встретил большие препятствия со стороны правления колхоза и совхоза. Уже зима, а в школе нет дров. Ребята занимаются в шубах. Ни правление, ни сельсовет, несмотря на просьбы, школе не помогли. Так же безответственно относится правление колхоза к ремонту школы»87.
Женщины — составлявшие среди сельских учителей почти половину88 — становились объектами вполне предсказуемых домогательств, особенно юные выпускницы педагогических институтов. Один такой эпизод имел место в Кинешемском районе Ивановской области с молодой учительницей, воспитанницей детдома, посланной им на учебу в пединститут и приехавшей, по-видимому, на свое первое место работы после окончания учебы. Председатель сельсовета и секретари партийной и комсомольской ячеек деревни делали ей известного рода предложения и были отвергнуты. В результате предсельсовета уволил ее как «морально неустойчивого человека»89.
Сообщалось и о других затруднениях. Одна сельская школа располагалась в бывшем доме священника, где священник сохранил за собой комнату, отделенную от классной комнаты лишь тонкой перегородкой. Он завел обыкновение срывать уроки, громким голосом читая молитвы; кроме того, «во время уроков поп заходил в класс, беседовал с учениками на "божеские" темы и добивался того, чтобы ученики при его входе в класс вставали». В довершение всего, священник этот был подписчиком «Правды», тогда как школьные учителя не имели возможности подписаться ни на «Правду», ни на «Известия»90.
Жилье учителям часто выделяли совершенно неподходящее. Например, сельский учитель из Харьковской области жаловался в газету, что он и его жена, тоже учительница, живут в хате, соломенная крыша которой прогнила и в дождь пропускает воду, что у них нет ни места, где держать корову, ни уборной. Директор школы жил в таких же условиях, а четвертая учительница «всю зиму жила в кухне директора, а теперь переселилась в кухню школы». Председатель сельсовета не только сложил с себя всякую ответственность за содержание этих строений, но и грозил оштрафовать учителей, если те их не отремонтируют91.
255

Писатель Ф.Гладков в 1934 г. совершил поездку в свою родную деревню в Куйбышевской (бывшей Самарской) области и рассказал об ужасающем состоянии школ в тех местах92. Куда бы он ни попал, писал Гладков, везде видел ветхие, полуразрушенные школьные здания. Некоторые из них использовались во время заготовок под склады зерна. Колхоз в Чернявке, родной деревне писателя, был зажиточный, однако его руководство совершенно не интересовалось школой, которая в прежние (дореволюционные) времена процветала.
«В Чернявке школьное здание было когда-то неплохим. Один из заведующих школой с любовью богато озеленил школьный участок. Рядом — учительский дом. Весь обширный участок был обнесен оградой. А теперь забор изуродован бродячим скотом, зеленые насаждения одичали, сор, грязь, бурьян вокруг здания. Ступеньки крылечек сгнили. И когда пришлось обратить внимание колхозных руководителей на это разрушение, они равнодушно отвечали:
— Некогда об этом думать: у нас сейчас хлебопоставки, молотьба. Плотников нет. Да и не наше это дело — это сельсовет должен заботиться о школах».
В школе не хватало тетрадей, карандашей, карт, пока Гладков не купил их сам. Учителя пали духом. «У них нет напора, воли к борьбе, нет власти, чтобы бороться за школу». Они были отданы на милость местных начальников, любой из которых считал себя вправе устроить им разнос.
«Ведь это же преступление, когда... председатель колхоза, да еще в пьяном виде, врывается в школу во время занятий и распоряжается в классе, как самодур! Не один учитель жаловался мне на свое уязвимое положение: у них начальников "выше головы", начиная от райсовета и райнаробраза и заканчивая председателем колхоза и председателем сельсовета, и каждый первым делом раздает приказы...»
Исторически сельские учителя всегда были жертвами произвола местных властей. В то же время их, как группу, отдельную от крестьянской общины, традиционно воспринимали как агентов или, по крайней мере, союзников государства. После революции подобная двойственность сохранилась. В 20-е гг. коммунисты относились к сельским учителям с подозрением, поскольку многие из них были эсерами и происходили из семей зажиточных крестьян или священников; во время Культурной Революции их часто травили, а порой и по-настоящему «раскулачивали». При всем том в конце 20-х гг. учитель принимал самое непосредственное участие в делах государства в сфере образования (введение обязательного начального обучения, кампания по ликвидации неграмотности) и зачастую выступал с разъяснением, если не прямой защитой колхозной политики. В результате учителя наряду с советскими работниками и коллективизаторами нередко в тот период становились жертвами нападений озлобленных крестьян93.
256

Когда первый угар коллективизации прошел, сельские учителя вновь оказались в двусмысленном положении, особенно часто терпя плохое обращение со стороны местных чиновников, но оставаясь при этом представителями советской власти. Учитель играл центральную роль в распространении новой «советской» культуры на селе, начиная с организации культурной программы революционных праздников и заканчивая пропагандой чистки зубов и ведением курсов ликбеза. Многие учителя избирались членами сельских советов94 — должность, по большей части чисто символическая, демонстрировавшая связь фигуры учителя с системой советских ценностей.
Распространение образования на селе в 30-е гг. повлекло за собой значительное увеличение количества сельских учителей, более чем удвоившегося с 1930 по 1940 г.95. Многие из этих новоиспеченных педагогов едва ли были грамотнее своих учеников.
8 начале 1934 г. 60000 учителей имели за плечами меньше семи
классов общеобразовательной школы. Даже два года спустя,
когда ситуация несколько улучшилась, лишь около трети учите
лей закончили педагогические институты или специальные курсы.
С повсеместным открытием в деревне 5 — 7 классов средней
школы преподавать в них пришлось многим учителям начальных
классов, не обладающим соответствующей квалификацией96.
В середине 30-х гг. в печати начали превозносить старое поколение учителей (больше всего пострадавшее от подозрений в том, что оно социально или политически «чуждо» советской власти) и ставить его в пример новобранцам на педагогическом поприще. Некоторые газеты помещали на своих страницах рассказы о преданных своему делу учительницах, преподававших в одной и той же сельской школе тридцать лет, умевших поддерживать порядок среди учеников и давать им основы знаний. А.Бубнов, нарком просвещения РСФСР, затронул эту тему в 1936 г., подчеркнув роль дореволюционной учительской когорты (составлявшей в Сибири около пятой части всех учителей) как примера для молодых педагогов. В 1939 г. Президиум Верховного Совета наградил 4000 сельских учителей почетными орденами и медалями — хотя, как говорят, профессия учителя была лишь одной из целого ряда профессий, отмеченных таким образом, и далеко не самой первой9'.
Отношение крестьян к образованию
И в 20-е, и в 30-е гг. крестьяне, писавшие властям по поводу образования, часто просили построить в их районе новую школу или оказать финансовую поддержку, чтобы их дети могли учиться, то есть обеспечить их бесплатными завтраками, письменными принадлежностями, учебниками, помочь с одеждой. Подобные просьбы звучали стандартно, и трудно как следует провести срав-
257
9 — 1682

нительный анализ, чтобы выяснить, насколько широко такое отношение было распространено в деревне и насколько твердо его придерживались98.
Признаком того, что крестьяне после коллективизации стали ценить образование выше, чем раньше, может служить быстрое развитие сельской школьной системы. Правда, правительство в начале 30-х гг. сделало начальную школу обязательной и провозгласило курс на всеобщее начальное, а затем всеобщее семилетнее обучение. Но одних планов государства редко бывает достаточно, чтобы добиться таких перемен, особенно если большую часть расходов на образование несут сами крестьяне. Следует предположить, что школы каким-то образом удовлетворяли нужды крестьян в большей степени, чем до коллективизации".
Одна возможная причина этого заключается в том, что в начале 30-х гг. власть отказалась от прежней поддержки прогрессивных педагогических методов — предмета особой ненависти родителей-крестьян, постоянно требовавших, чтобы их детей учили основным навыкам чтения, письма и счета. Педагогические реформы начала 30-х гг., решительный отказ от педагогических экспериментов 20-х гг. положили конец столь частым в предыдущий период жалобам крестьян на несоответствие школьной программы их нуждам. Эти реформы восстановили в правах не только традиционные методы обучения, но и по большей части традиционную школьную программу: в 1934 г. ЦК даже предостерегал школы, чтобы они не перегружали учащихся идеологическими предметами (теория марксизма-ленинизма, материалы партийных съездов), которые недоступны их пониманию и вызывают скуку100.
Однако более важной причиной перемен в отношении к образованию являлось то, что образование стало приносить особую практическую пользу деревенским родителям и их детям. Раньше только меньшинство ориентированных на город крестьян видело в образовании способ улучшить свою жизнь. В 30-е гг. вследствие сопутствовавшего коллективизации обесценивания деревенского образа жизни и ограничения свободы передвижения крестьян посредством паспортной системы, по-видимому, практически все крестьяне усвоили подобный взгляд. Образование давало билет для отъезда из колхоза. Оно служило средством вступить в ряды городского рабочего класса, в глазах крестьян — привилегированной группы, занимающей в советском обществе положение выше, чем их собственное.
Естественно, некоторые родители, придерживаясь узких своекорыстных интересов, утверждали, что если они оставят ребенка в школе после 4 класса, то он потом «уйдет и забудет нас», а, имея лишь 4 класса образования, «будет работать в колхозе и зарабатывать себе на хлеб и будет кормить меня». Однако большинство родителей либо ставили благополучие детей выше собственного, либо рассчитывали, что дети, ставшие работниками с твердым окладом, даже если не будут жить в деревне, лучше смогут
258

позаботиться о них в старости. Сами дети особенно четко прослеживали связь между образованием и жизненным успехом. Например, все учащиеся 5 — 7 кл. одной сельской школы в Серпуховском районе Московской области хотели продолжить обучение101.
Поскольку уехать из деревни для продолжения учебы было так важно, значительная часть крестьянских жалоб на тему образования касается помех, чинимых их отъезду, или труднодоступ-ности для них высшего образования. Архивы полны ходатайств о продолжении учебы от молодых колхозников и жалоб на тех, кто отказывает им в этой возможности. По мнению одного автора ходатайства, новая советская Конституция должна была запретить колхозам мешать отъезду молодых крестьян на учебу, невзирая на нужду в рабочей силе10*.
Еще одной распространенной темой писем было предложение сделать городские техникумы и училища более доступными для крестьян либо посредством введения специальных квот по приему (как те, что в 20-е гг. существовали для пролетариев и их детей), либо с помощью более щедрого выделения стипендий. Государство должно ввести льготы, чтобы дети колхозников были представлены в вузах в той же степени, как и выходцы из других социальных групп, писал один крестьянин во время обсуждения Конституции. В противном случае «выходит, что учиться смогут в высших учебных заведениях только дети учителей, докторов, инженеров, профессоров и т.п.»103.
Польза образования для коллективизированного села заключалась не только в облегчении отъезда. Образование способствовало и продвижению в сельской среде. Колхоз ввел систему поощрений для колхозников, основанную на предоставлении возможности приобрести особые навыки или какую-либо официальную специальность, подобного в деревне никогда еще не существовало. Если колхозника посылали в райцентр на шестинедельные курсы счетоводов или птицеводов, это открывало ему путь к выдвижению из рядовых полевых работников на более высокую и лучше оплачиваемую должность колхозного счетовода или заведующего птицефермой. Поэтому среди колхозников велось соревнование за право попасть на такие курсы (отбор достойных обычно был прерогативой председателя). От крестьян приходило множество писем с жалобами на то, что их не послали на курсы водителей, или бухгалтеров, или животноводов. Протестовали они и в тех случаях, когда по окончании курсов не получали надлежащего признания и работы по специальности в колхозе или МТС104.
Письма крестьян 30-х гг. отражали их твердое убеждение, что образование — их право. В свою поддержку они цитировали новую Конституцию.
«Считаю, что каждый гражданин, в том числе и колхозник, имеет право на образование, это же говорится в проекте новой конституции», — писал молодой колхозник из Ленинградской области, возмущенный тем, что правление колхоза не дало ему воз-
9. 259

можности уехать учиться. «Золотыми буквами написано в Сталинской Конституции: каждый гражданин Советского Союза имеет право учиться», — заявлял разгневанный колхозник из Воронежской области, которому не разрешили пойти на курсы, чтобы приобрести квалификацию тракториста или шофера105.
То было решительное утверждение ценностей определенно «советских», не являющихся частью традиционной крестьянской ценностной системы, редкий в 30-е гг. пример, когда большинство взрослых крестьян всем сердцем приняли ключевой компонент советской идеологии — провозглашение центральной роли образования как средства индивидуального продвижения и улучшения жизни общества.

9. Злоба
Злобы, ненависти и ожесточения в десятилетие, последовавшее за коллективизацией, хватало в деревне с избытком. Государство начало коллективизацию и проводило ее в принудительном порядке, против воли крестьян, и нет сомнений в том, что именно государство и его уполномоченные служили главными мишенями для их негодования. Но не единственными — значительная доля крестьянской злости оказалась направлена на собратьев. Хотя коллективизация нанесла удар крестьянству в целом, это вовсе не значит, что она способствовала солидаризации деревни. Напротив, российское село (колхоз) 30-х гг. кажется местом, где вовсю процветали склоки и разброд, а взаимная поддержка и солидарность среди крестьян встречались редко. Разумеется, государство вряд ли могло приветствовать проявления подлинного духа солидарности в новых колхозах, поскольку это открывало бы возможность активного коллективного сопротивления и, вероятно, возрождало бы общинные традиции, которые государство предпочитало похоронить. Но не видно и никаких признаков того, что сами крестьяне стремились к единству и гармонии в деревне, которые пролили бы бальзам на раны, нанесенные коллективизацией. Наоборот, на протяжении всех 30-х гг. в российском селе, как кажется, царил дух неудержимой злобы.
Ряд обстоятельств вызывали или усиливали разлад в деревне. Во-первых, насилие и общее беззаконие, порожденные коллективизацией и в первой половине десятилетия главным образом находившие выражение в бандитизме, нападениях на советских работников и селькоров, стычках между коллективизированными и не-коллективизированными крестьянами, а во второй половине — в нападениях на стахановцев. Во-вторых, — неопределенный статус бывших кулаков и раскулаченных, постоянно создававший проблемы на протяжении всего довоенного периода. В-третьих, — сильнейшие внутрисельские раздоры, часто связанные с обидами и претензиями, возникшими в ходе коллективизации и раскулачивания, но подпитывавшиеся и стремлением соперничающих деревенских группировок захватить в свои руки контроль над ключевыми постами в колхозе. В-четвертых, — распространенная среди крестьян практика доносов и жалоб властям. Этот обычай имел некоторую историческую традицию, а вдобавок еще и поощрялся советским режимом.
ПРЕСТУПНОСТЬ И НАСИЛИЕ
Бандитизм, пышным цветом расцветший во время гражданской войны, но в 20-е гг. умерший, в результате коллективизации
261

возродился с новыми силами. Раскулаченные кулаки часто возглавляли банды, которые, как говорят, были меньше тех, что действовали в гражданскую, и насчитывали, как правило, от 2 до 5 человек. Согласно донесению органов внутренних дел Западной области в 1934 г., они были вооружены револьверами, обрезами и охотничьими винтовками, однако в среднем на каждую банду в данном регионе приходилось всего 1 — 2 единицы огнестрельного оружия. Колхозы и колхозные активисты служили главной мишенью их преступной деятельности, включавшей «зверские убийства» колхозных руководителей, физическую расправу с колхозниками, поджоги и прочие формы уничтожения колхозного имущества. Сводка 1931 г. по Сибири, где бандитов было особенно много, показывает, что от их налетов пострадало более 40% колхозов. В целом по Союзу, согласно колхозной переписи, проведенной весной 1931 г., каждый шестой колхоз подвергался бандитским нападениям1.
Хотя бандитизм, как негативное социальное явление, не слишком широко освещался в советской печати, время от времени в ленинградской газете «Крестьянская правда» появлялись яркие, живые рассказы на эту тему. Так, в одной деревне Порховского района (Ленинградская область) бандиты убили колхозного председателя и тяжело ранили районного милиционера. Председатель, коммунист-двадцатипятитысячник, услышал о том, что в доме одного из колхозников скрываются подозрительные личности. Придя туда с милиционером, он встретил двух вооруженных головорезов: М.Е.Орехова по кличке «Черт», не имеющего постоянных занятий и места жительства, и Филарета Дружинина по кличке «Поп», сына бывшего архиерея этого района. Орехов имел 5 уголовных судимостей, а Дружинин бежал из тюрьмы, куда попал за воровство в колхозе. При появлении председателя и милиционера двое бандитов открыли огонь из винтовок и затем скрылись. Орехова схватили почти сразу же, однако Дружинина задержали не раньше чем через несколько месяцев, на квартире его отца в Ленинграде, где милиция обнаружила 5 револьверов и большое количество боеприпасов2.
Месяц спустя та же газета рассказывала еще об одном случае бандитизма, на этот раз в Крестецком районе. Здесь бандитами были Алексей Столбнев, лицо без постоянных занятий и места жительства, и Васильев-Лаврентьев, названный «твердозадан-цем», т.е. в глазах советской власти почти кулак. Оба сидели в тюрьме, вероятно, за какие-то прегрешения, связанные с коллективизацией, но бежали и нашли укрытие у родственников Столб-нева, Петра и Марии Столбневых, подделав удостоверения личности на официальных бланках, которыми их снабдил бывший председатель сельсовета. Получив револьверы и обрез от Петра Столбнева, тоже имевшего в прошлом судимости за поджог и хулиганство, и боеприпасы от другого твердозаданца, они начали терроризировать местные колхозные кадры:
262

«С некоторых пор активистам-колхозникам Кушневеровского сельсовета Крестецкого района стало опасно выходить вечером на улицу и особенно проходить мимо леса. Из леса стреляли. Стреляли по тем людям, которые разоблачали классовых врагов, очищали деревню от хулиганов. Нападению подвергся коммунист Наумов, дважды стреляли в заведующего школой Бюнгера, случайно спаслись от смерти секретарь сельсовета Гаврилов и ветеринарный техник Ульянов...»3
Столбнев и Васильев-Лаврентьев одними из первых получили смертный приговор за бандитизм, введенный в РСФСР в марте 1935 г. и широко применявшийся, по крайней мере вначале. В Московской области 63% осужденных за бандитизм в течение месяца после принятия соответствующего постановления были приговорены к смерти. Применение смертного приговора за бандитизм, по-видимому, смущало юристов, однако, по всем признакам, пользовалось большой популярностью среди населения — центральный юридический журнал даже рекомендовал судьям не слишком идти в этом вопросе на поводу у настроений общественности4.
В 1937 г. органы внутренних дел Горьковского края рапортовали о ликвидации действовавшей долгое время банды Романова, прославившейся не только вооруженными грабежами в Воскресенском районе, но также поджогами и убийствами сельских активистов. По словам чекистов, банда возглавлялась кулаками и состояла из молодых уголовников, родители которых были «социально чуждыми» (по-видимому, кулаками, священниками, нэпманами и т.п. — все они занимали положение отщепенцев в советском обществе). Это одно из последних сообщений о бандитизме такого типа, с участием экспроприированных кулаков, мстящих колхозам, охватившем страну в первые годы после коллективизации. Впоследствии бандитизм еще продолжал мучить деревню, но принял более традиционную форму налетов и грабежей крестьянских селений, совершаемых разбойниками, скрывающимися в лесах^.
После коллективизации в деревне пышным цветом расцвело также «хулиганство». Это была новая форма антиобщественного поведения, разительно отличавшаяся от хвастливого иконоборчества, попрания родительской власти хулиганами-подростками в 20-е гг. Новое деревенское хулиганство имело мрачную, мстительную, антисоветскую окраску, и взрослые оказывались повинны в нем столь же часто, как и подростки. Как говорил в середине 30-х гг. один советский правовед, данный тип хулиганства, как правило, имел связь с протестом против хлебозаготовок или государственных посевных планов, в число его проявлений входили срыв колхозных собраний и физическая расправа с должностными лицами6. Крестьяне часто совершали хулиганские действия в состоянии опьянения, придававшем им смелость и позволявшем впоследствии отрицать наличие антисоветского умысла. В отличие от прежнего
263

деревенского хулиганства, представлявшего по сути вызов традиционным крестьянским ценностям и связывавшегося в сознании окружающих с комсомолом и просоветской ориентацией, новое хулиганство, по всей видимости, стало формой сопротивления крестьян государству, порожденной возмущением против коллективизации.
Угрозы колхозным руководителям, вспышки неповиновения при проведении хлебозаготовок, избиение активистов, срыв собраний — вот характерные проступки, преследовавшиеся в то время по закону как хулиганство. Юридический журнал приводит в пример случай в одном сельсовете, где администрация созвала собрание, чтобы организовать среди крестьян «добровольную» подписку на государственный заем. «Группа хулиганов», узнав об этом, «...ворвались на заседание, подняли дебош, разбили лампу и всех разогнали»; затем принялись громить здание правления. В другом случае хулиганские действия были совершены во время проведения хлебозаготовок: пьяный колхозник ворвался в амбар, где молотили зерно, «открыл стрельбу в колхозников, работавших на молотьбе, двоих ранил и сорвал молотьбу»7.
Особенно ярким примером хулиганства в знак неповиновения может служить поведение одного колхозника по фамилии Щед-ров, «...во время заготовок явившегося на работу пьяным»:
«Проезжая пьяным верхом на лошади, Щедров увидел комиссию по заготовкам картофеля, стал оскорблять ее и хулиганить, уселся на лошади лицом к хвосту и, проезжая по деревне, дергал лошадь за хвост, крича: "Вот как надо сдавать заготовки"»8.
Страдала деревня и от обычных форм хулиганства, являвшихся показателем упадка нравов среди населения. В деревне Арши-ница Западной области 14-летний мальчик, сын твердозаданца, не вступившего в колхоз, застрелил 15-летнюю девочку во внезапном приступе злобы, без всякого определенного мотива. Расследование, проведенное обкомом, показало, что Аршиница и соседняя деревня печально прославились многочисленными случаями хулиганства. По словам 60-летней женщины из аршиницкого колхоза, «с наступлением вечера мы уже привыкли закрывать двери и окна. На огородах нельзя ничего садить. Нельзя слова сказать против хулиганов...»9.
Как ни странно, по-видимому, в 30-е гг., как и в 20-е, в деревнях не было регулярной милиции (или отделов НКВД), и немногочисленная районная милиция выбивалась из сил, пытаясь поддерживать порядок в окружающей сельской местности10. Неудивительно, что крестьяне то и дело жаловались: «Преступления у нас... остаются безнаказанными», — и предлагали различные способы, чтобы исправить положение дел, например, говорили, что самосуд, старую форму сельского народного правосудия, «нужно просто разрешить законом». В ходе обсуждения новой Конституции 1936 г. некоторые предлагали также дать работникам сельсоветов право арестовывать хулиганов и воров на месте, «а иначе они скроются и их больше не поймаешь»11. На практи-
264

ке, как явствует из многочисленных донесений и замечаний, администрация колхоза и сельсовета зачастую присваивала себе это право без всякой легальной санкции. Одним из последствий недостаточного внимания властей к поддержанию правопорядка в деревне было то, что каждому административному работнику приходилось исполнять обязанности милиционера.
В первой половине 30-х гг. вражда между колхозниками и единоличниками, не вступившими в колхоз, нередко вела к насилию и беспорядкам. Поступали сообщения о деревнях, где единоличники наклеивали колхозникам на окна листовки с угрозами убить их всех. В некоторых местах колхозники, вернувшись с поля, обнаруживали, что их личное имущество украдено, причем это были не обыкновенные кражи, а «более демонстративного порядка хищения, когда неподалеку находят похищенные предметы уничтоженными» *2.
Обычным делом в начале 30-х гг. были акты насилия в отношении колхозных руководителей и активистов. Особенно часто подвергались им председатели колхозов и сельсоветов, но учителя и прочие представители местной «интеллигенции» тоже рисковали. В одном уральском селе «группа пьяных колхозников с криками "кровопийцы" ворвались в Правление и пытались избить счетовода», а один разъяренный колхозник, явившись к председателю и не найдя его дома, в отместку избил его жену. В Кировской области в 1934 г. учительница была серьезно ранена, когда взорвали ее дом, якобы чтобы покарать ее как советскую активистку13.
Селькоры — внештатные корреспонденты газет, чьи разоблачения местных правонарушений вызывали сильное раздражение в деревне, — в начале 30-х гг. часто становились жертвами насилия. Приобретшее широкую известность дело такого рода — убийство Стригунова, колхозного бригадира и селькора из Воронежской области, находившегося в затяжном конфликте с верховодившей в деревне группировкой, пришедшей к власти и в колхозе. Безуспешные покушения на его жизнь имели место и зимой 1931 г., и осенью 1932 г. (тогда в него выстрелили через окно и промахнулись), наконец, летом 1933 г. он был убит. После этого газеты и органы правосудия развернули широкую кампанию по защите селькоров и ужесточению наказаний для тех, кто нападал на них. В 1932 г. в судах РСФСР рассматривались 462 таких дела; в 1933 г. только в первой его половине их было зарегистрировано 31314.
Во второй половине 30-х гг. колхозные стахановцы стали постоянными жертвами нападений со стороны остальных крестьян, завидовавших их привилегиям или возмущенных их сотрудничеством с советской властью. Стахановское движение, начавшееся в 1935 г. в промышленности и быстро распространившееся на сельское хозяйство, объединяло отдельных рабочих или колхозников, добровольно перевыполнявших нормы и повышавших производи-
265

тельность своего труда, и участники его публично прославлялись и вознаграждались государством. По идее, повышение производительности труда должно было достигаться с помощью усовершенствования или рационализации методов производства, но в колхозе это зачастую означало просто выполнение большего количества работы. Стахановцы-мужчины в сельском хозяйстве обычно были трактористами или комбайнерами, а женщины — игравшие в сельском стахановском движении куда большую роль, нежели в городском, — часто работали доярками или скотницами.
Стахановцев везде не любили, как штрейкбрехеров и виновников повышения норм, но в деревне подобное отношение проявлялось чаще и принимало более насильственные формы. Односельчане часто избивали и угрожали смертью известным стахановцам, когда те возвращались с областных или всесоюзных совещаний, где отмечались их достижения. На одного стахановца, не названного по имени, другой колхозник набросился «за то, что он в конце рабочего дня предложил докосить оставшиеся 2 га семенников клевера». Женщины-стахановки нередко подвергались поношению и прямым нападениям как со стороны других женщин, так и со стороны мужчин. В Сычевском районе Западной области летом 1937 г. были отмечены 19 криминальных инцидентов, связанных со стахановским движением в сельском хозяйстве. Типичные преступления против стахановцев — побои, оскорбления, всевозможные издевательства, порча льна, выращенного стахановскими отрядами. Жертвами главным образом становились женщины, нападавшими были мужчины!5.
Во время Большого Террора на селе появилась особая категория преступлений — преступления против жертв НКВД и членов их семей либо преступления, совершаемые лицами, заявляющими о своих связях с НКВД. Примером может служить попытка изнасилования колхозницы из Краснодарского края Елены Сусловой, муж которой незадолго до того был арестован как «враг народа». Как описывается в полуграмотном письме в «Крестьянскую газету», насильник, бывший председатель станичного совета Пантелей Павленко, «напился пьяный, часов в 8 вечера пришел на квартиру к Сусловой Елене и говорит: "Иди в стан, совет, вызывает тебя НКВД". Женщина испугалась, спрашивает зачем. Он отвечает, оттуда не вернешься, а на пути, говорит, все в моих руках, могу спасти тебя. Суслова стала просить его, он набрасывается на нее и начинает безобразничать. Суслова стала защищаться и стала просить его. Если ты упираешься, говорит Павленко, то будет хуже, посадим. Ты знаешь, сейчас сажают ни за что»16.
В другом случае, тоже описанном в жалобе, направленной в «Крестьянскую газету», банда молодых крестьян — по крайней мере один из них имел уголовное прошлое — в 1937 — 1938 гг. терроризировала деревню Малиновка Саратовской области более года, заявляя, что им ничего не будет, потому что у них связи в
266

районном отделе НКВД. Однажды они при свете дня вломились к колхознику Арсентию By ко лову, требуя у него водку и закуску. «"В противном случае, — говорили они Вуколову, — мы дадим на вас материал, по которому вас выселят из Саратовской области". Причем Конюхов, Сапрыженков и Мельников говорили, что они в почете у руководителей района, особенно у одного работника следственного органа Аркадакского района»17.
ТЕНЬ КУЛАКА
Хотя кулаков в российской деревне экспроприировали и в большинстве случаев сослали или отправили в Гулаг, на том дело не кончилось. Их тень все 30-е гг. нависала над деревней. Раскулачивание оставило за собой кучу ходатайств, судебных дел, имущественных споров, рассмотрение которых затянулось на годы. Родственники сосланных и арестованных кулаков, заклейменные как пособники, прилагали все усилия, чтобы смыть с себя пятно. Некоторая часть кулаков, раскулаченных, но не арестованных и не сосланных, по каким-либо причинам решившая не следовать примеру большинства и не бежать в город, искала способ выжить в деревне. «Разоблачение» бывших кулаков, пытающихся скрыть свое истинное лицо, стало привычным ритуалом как в колхозах и совхозах, так и на городских предприятиях. Крестьяне, занятые внутренними склоками, поняли, что ни один аргумент не производит на советскую власть такого впечатления, как обвинение противника (неважно, обоснованное или нет) в «связях с кулаками».
Раз кулаки (реальные или воображаемые) сошли со сцены, их место заняла новая опасная категория: раскулаченные. Существование бывших кулаков порождало бесконечные правовые и административные проблемы. Надо ли разрешать им вступать в колхоз, если их поведение доказывает их внутреннее перерождение? Надо ли разрешать им возвращаться в свои деревни, если раньше они были сосланы? Могут ли они быть реинтегрированы в общество, и если да, то как и где? Несмотря на запрет на возвращение сосланных кулаков в родные деревни, кое-кто из них вернулся и был готов в любой момент, как только представится возможность, предъявить претензии на дом, конфискованный под колхозное правление, или самовар, ставший собственностью колхозника, а другие, поселившиеся в близлежащих городах, периодически наезжали в деревню, напоминая односельчанам о потенциальной возможности таких претензий. Некоторые бывшие кулаки во второй половине десятилетия вступали в колхозы, и, вероятно, на законных основаниях, хотя — следуя причудливо извращенной советской административной логике — законность их держалась в секрете. Кое-кто из них даже становился председателем колхоза, что не противоречило закону, но встречало глубокое неодобрение.
267

Партийное руководство проявляло неуверенность, и, по-видимому, мнения по вопросу о том, как быть с бывшими кулаками, разделились. Крестьяне же, со своей стороны, относились к потенциальному и фактическому возвращению раскулаченных очень настороженно. Объяснялось это не столько застарелой ненавистью к кулакам, сколько опасением, что с возвращением выселенных начнется новый виток взаимных обвинений, мести и встанут всевозможные щекотливые вопросы насчет проданного имущества, конфискованного у кулаков.
Политика в отношении бывших кулаков
Политика партии и государства в отношении кулаков в 30-е гг. (после окончания последней из кампаний по раскулачиванию в 1932 — 1933 г.) была заметно непоследовательной, а порой противоречивой. На повестке дня стояли два главных вопроса: можно ли полностью восстановить сосланных кулаков и их детей в гражданских правах, включая право на возвращение, и достойны ли бывшие кулаки и их дети стать членами колхоза.
Сосланные кулаки были по закону восстановлены в гражданских правах в мае 1934 г. — однако, как разъясняло дополнительное постановление в январе 1935 г., это не означало для них права покинуть место поселения. Таким образом, формальная уступка становилась по сути бессмысленной. Ссыльные не могли вернуться домой, и этот запрет оставался в силе до конца 40-х — начала 50-х гг. (хотя дети ссыльных получили свободу передвижения в 1938 г.)18.
Кажется, все-таки был момент, когда партийное руководство (или хотя бы часть его) подумывало о том, чтобы разрешить ссыльным кулакам вернуться в свои деревни. Яковлев, зав. сельскохозяйственным отделом ЦК, явно намекал на такую возможность в своей речи на Втором съезде колхозников-ударников, посвященной проекту Устава сельскохозяйственной артели. Однако делегаты встретили подобное предложение без всякого энтузиазма, и публично оно больше не выдвигалось19.
Что касается вопроса о праве бывших кулаков на членство в колхозе, то Устав сельскохозяйственной артели, утвержденный Вторым съездом в марте 1935 г., попытался его прояснить, но в результате только еще больше запутал. Яковлев, по всей видимости, и тут занимал «мягкую» позицию, предлагая принимать в колхоз бывших кулаков, которые действительно исправились. Именно такое прочтение соответствующего пункта Устава он дал позднее партийным активистам, но на самом деле в этом пункте говорилось несколько иное. Устав позволял вступать в колхоз детям кулаков, а также разрешал ссыльным кулакам и членам их семей вступать в существующие колхозы или создавать новые в местах
268

их поселения. О том, могут ли не сосланные кулаки вступать в колхоз в своей родной деревне, умалчивалось20.
В декабре 1935 г. какие-то подводные течения в политике партийных верхов вызвали новую попытку уточнить и разрешить кулацкий вопрос. По словам одного советского историка, ЦК решил снять запрет на прием бывших кулаков в колхоз в ходе дискуссий, приведших к принятию постановления о коллективизированном сельском хозяйстве в Нечерноземной полосе. Должно быть, ЦК вдобавок принял решение сохранить этот пункт в тайне от всех, кроме узкого круга коммунистического руководства: его нет в опубликованном тексте постановления, как нет и ссылок на него в тогдашней печати21.
Почти в то же время Сталин и Яковлев совместно поставили маленький спектакль на тему исправившихся кулацких детей на съезде стахановцев-комбайнеров. Один из делегатов, А.Г.Тильба из Башкирии, рассказал, что он, сын сосланного кулака, сам пробился в жизни, начав с работы на стройке, и стал комбайнером-рекордсменом в совхозе. Однако из-за его кулацкого происхождения местное руководство не хотело посылать его на всесоюзный съезд стахановцев, невзирая на все его достижения, и понадобилось вмешательство Яковлева, чтобы он получил приглашение22.
Когда Тильба закончил свой рассказ, Сталин ободряюще отозвался со своего места: «Сын за отца не отвечает». Это замечание было помещено в газетах наряду с отчетом о съезде, и слова Сталина быстро вошли в советский фольклор. Однако, что совершенно нетипично, советская печать не подхватила и не развила эту тему; встречались даже выражения несогласия с политикой ослабления бдительности по отношению к детям классовых врагов2-*.
Политика примирения с бывшими классовыми врагами все еще оставалась неизменной к моменту торжественного обнародования новой сталинской Конституции в 1936 г., несмотря на разлад и неуверенность, царившие за кулисами в течение двух лет ее составления. Конституция гарантировала избирательные и прочие гражданские права всем гражданам, включая бывших кулаков. Более раннее законодательство отчасти предвосхищало эту статью, но именно в ее появлении и коммунисты, и кулаки усмотрели некий поворотный момент. В Сычевском районе Западной области секретарь райкома собрал председателей сельсоветов и велел им уничтожить все списки кулаков, лишенцев и твердоза-данцев, которые остались в районе с начала 30-х гг. Официально принимать бывших кулаков в колхоз еще не разрешили, однако к 1937 г. подобная практика уже была широко распространена. Некоторые из них восприняли новую Конституцию как знак того, что пришло время ходатайствовать о возвращении конфискованных земли и имущества24.
Многие крестьяне, участвовавшие в организованном сверху всенародном обсуждении новой Конституции, выражали сомнения по поводу политики примирения с бывшими кулаками. Кулаки
269

злорадствуют, писал колхозник из Горьковского края, потому что видят в такой политике начало восстановления старого порядка. Они выжидают момента, чтобы отомстить всем, кто принимал участие в раскулачиваниях 1930 г. или получил от них какую-либо выгоду. Поэтому будет очень плохо, если бывшим кулакам станут доступны административные посты, даже позволять им голосовать и вьщвигать свои кандидатуры на советских выборах — преждевременно. Только дети кулаков, «та молодежь[, которая] уже впитала наши ценности и не разделяет взглядов своих отцов», готовы к этому. Нехорошо давать бывшему кулаку право избирать и быть избранным, писал другой крестьянин, потому что, даже если он кажется примирившимся с советской властью, внутри он «полон злобы и вражды... Он, несомненно, по старой привычке станет сбивать своим медным хвостом бывший трудящийся пролетариат, который не в редких случаях и сейчас еще не вполне стал зажиточным и среди которого есть много неграмотных и малограмотных»25.
Эти неутихающие подозрения вырвались наружу во время Большого Террора, как на местах, так и в центре. Как мы уже видели, в июле 1937 г. Сталин негласно распорядился выловить и расстрелять десятки тысяч вернувшихся из ссылки бывших кулаков и других «закоренелых преступников». Несколько месяцев спустя руководство Сычевского района, пытавшееся следовать политике классового примирения, было обвинено на местном показательном процессе в «создании хорошей обстановки» кулакам. Повсеместно поднялась новая волна террора против лиц, имеющих связи с кулаками или кулацкое прошлое, и унесла многих бывших «классовых врагов», ставших теперь «врагами народа»26.
Стратегии выживания
Большинство раскулаченных, но не сосланных и не посаженных в тюрьму кулаков бежали из деревни в город. Тем не менее, довольно много их осталось и в деревне, ведя существование отщепенцев (хотя порой и процветая). Одни остались в своих родных селах, другие перебрались к родственникам, живущим по соседству. Так как скот и инвентарь у них отобрали, в вступать в колхозы им в первые годы после коллективизации не разрешали, то снова завести хозяйство было трудно. Формальное положение о кулаках «3-й категории», обязывающее переселять их на бросовые земли в пределах района, на практике, по-видимому, мало что значило. В действительности бывших кулаков бросали на произвол судьбы. Они сами должны были искать не только способ поддерживать свое существование, но и жилье (поскольку их дома при раскулачивании отходили колхозу).
Что им было делать? Чтобы выжить, бывшие кулаки просто обязаны были так или иначе нарушать советские законы, и, разу-
270

меется, регулярно их нарушали. Кто-то приобретал участок земли, нелегально или окольными путями, и обрабатывал его. Часто для этого нужно было дать взятку председателю колхоза или сельсовета, поскольку колхозы вели весьма активный (хотя и совершенно незаконный) бизнес, сдавая в аренду участки отсутствующих. Практиковался и самовольный захват государственных земель. По сообщениям из Донецкой области в 1935 г., среди тех, кто незаконно завладевал участком государственной земли, строил на нем избу и амбар из ворованного государственного леса и начинал его возделывать, были местные «кулаки» (т.е., скорее всего, раскулаченные). Как отмечалось в одном негодующем письме, эти крестьяне, пока их не поймали с поличным, находились в наивыгоднейшем положении, не платя налогов и не получая ни посевных планов, ни заданий по госпоставкам27.
Некоторые бывшие кулаки переселялись в другую деревню и зарабатывали на жизнь промыслами, торговлей на черном рынке или (как сообщалось в одном случае) тренировкой лошадей; другие, используя личные связи, перебирались на новое место и вступали в колхоз. Ради того, чтобы купить дом в деревне — не говоря уже о приусадебном участке, — вершились всякого рода темные дела. Так, например, один бывший «кулак», по-видимому, деревенский сапожник, изгнанный из родного села, поселился в соседнем районе, где получил должность служащего с помощью своего покровителя-коммуниста, возглавлявшего местный отдел путей сообщения. Он завел также частную сапожную мастерскую, наняв двоих подмастерьев, торговал сапогами, семенами клевера с черного рынка (по 250 руб. за пуд), а иногда и водкой. На новом месте жительства колхоз дал ему участок земли, конфискованный у местного крестьянина (вероятно, после взятки колхозному председателю), вдобавок сельсовет дал добро на приобретение им фруктового сада28.
Конечно, многие раскулаченные уехали в город. Но это не значит, что они там затерялись. Город часто был близко, и переселившиеся туда кулаки периодически наезжали в родную деревню, в основном, с точки зрения властей, чтобы нервировать колхозников и строить всякие козни. М.Алексеев в своей автобиографической повести вспоминает о постоянных визитах в его саратовскую деревушку группы раскулаченных, которые жили теперь на окраине Саратова и успешно занимались торговлей на черном рынке. В газетной статье 1937 г., где речь идет об одной деревне Симферопольской области, отмечается, что «кулаки, высланные из деревни Стиля в период раскулачивания, часто наезжают в деревню» и что бывший деревенский мулла тоже побывал там и всячески поносил советскую власть в разговорах с сельчанами. Из деревни Моховатка Воронежской области все кулаки во время коллективизации уехали работать в Воронеж и другие города, но несколько лет спустя одна группа тайно вернулась ночью и избила до полусмерти одного из организаторов колхоза2^.
271

Раскулачивание начала 30-х гг. породило массу правовых, имущественных и семейных сложностей, дававших о себе знать на протяжении всего десятилетия. Некоторые раскулаченные фиктивно разводились, чтобы оставить имущество своим женам, хотя власти скептически взирали на подобные уловки. На Урале, к примеру, жена раскулаченного подала иск о возвращении ей конфискованного имущества мужа, мотивируя это тем, что сама она не крестьянка, а принадлежит к рабочему классу. (Иск был отклонен на том основании, что в последние 5 лет до раскулачивания она жила и работала как крестьянка и кулацкая жена30.)
Внимание центрального юридического журнала привлек один случай, когда жена кулака, подавшая иск о возвращении половины конфискованного имущества, воспользовалась лозунгом освобождения женщины: признавая, что муж ее в самом деле кулак, она заявляла, что в течение 20 лет совместной жизни была у него батрачкой, а не партнером-эксплуататором. Другая жена крестьянина, исключенная вместе с мужем из колхоза на том основании, что ее покойный свекор был торговцем, тоже, составляя ходатайство в Наркомзем, призвала на помощь квази-феминистскую фразеологию. Колхоз, утверждала она, не должен относиться к ней просто как к придатку своего мужа, их дела следует рассматривать отдельно. Какое бы ни было вынесено суждение о социальном положении мужа, писала женщина, сама она из семьи бедняков, свекра (умершего в 1922 г.) никогда не знала и поэтому «не могла заразиться его идеологией»31.
Сосланным кулакам возвращаться в свои деревни было запрещено. Но это не значит, что никто из них не возвращался. Многие тут же бежали из мест поселения, куда их отправляли как ссыльных или осужденных, правда, если они появлялись в родной деревне, их чаще всего ловили и высылали обратно. Такими неудачливыми беглецами были несколько братьев поэта А.Т.Твардовского. Ссыльные могли также покинуть место поселения, дав взятку председателю сельсовета, чтобы тот санкционировал их отъезд под предлогом отходничества. (Согласно недавним исследованиям, как раз в такого рода преступлении Павлик Морозов, знаменитый юный доносчик, обвинял своего отца, председателя сельсовета3^.)
Как ни парадоксально, официальный запрет на возвращение в свою деревню действовал только в отношении сосланных кулаков («второй категории») и не касался кулаков «первой категории», считавшихся столь опасными, что их отправляли в тюрьму или в лагерь. По крайней мере некоторые из них, отбыв 3—5 лет в заключении, возвращались домой и становились источником множества неприятностей и конфликтов33.
Вернувшимся, несомненно, безопаснее было жить не в своей деревне, где они были известны властям, а где-нибудь в другом месте. Такой путь избрал Пилюгин, крестьянин из Донецкой области, возвратившийся туда в 1934 г., после того как был выслан
272

ОГПУ несколькими годами раньше за агитацию против колхоза. Хотя семья Пилюгина не хотела расстаться с приусадебным участком в деревне, сам он решил, что благоразумнее будет куда-нибудь уехать. Пилюгин продал дом и участок односельчанину (совершив незаконную сделку) и подался в другой район области, где незаконно поселился на государственной земле и построил себе дом. (Будучи человеком с предпринимательской жилкой, он позднее продал и эти дом и землю еще кому-то за 400 руб., а затем начал все сначала***.)
Другие вернувшиеся кулаки показывались в деревне, только чтобы выправить документы, необходимые для новой жизни в городе. Например, в село Любыш Западной области возвратился в 1935 г. после 5 лет ссылки Василий Кузин, «известный кулак не только в Любыше, но во всем Дятьковском районе», бывший крупным торговцем и сдававший землю в аренду. Дочь его, по-видимому, была колхозной активисткой, а сын — членом партии. Кузин уговорил председателя сельсовета восстановить его с женой в списке граждан, имеющих право голоса, затем успешно выхлопотал себе паспорт и отбыл в ближайший город36.
Положение бывших кулаков улучшилось после того, как ЦК негласным постановлением в конце 1935 г. разрешил перековавшимся кулакам вступать в колхоз. Но данное постановление, разумеется, создало новые проблемы, и одна из наиболее досадных касалась бывшего жилья кулаков. Эти дома, конфискованные во время коллективизации, как правило, были лучшими в деревне. Они становились законной собственностью колхоза (хотя порой на них зарилось и захватывало их вышестоящее начальство), нередко отдавались под колхозное правление, клубы, школы, ясли и другие общественные учреждения. Кроме того, дома (но не участки, на которых они стояли) могли быть более или менее законно проданы. Когда же бывших кулаков принимали в колхоз, многие из них в первую очередь пытались вернуть себе прежнее жилище.
В 1936 г. в печати регулярно стали появляться сообщения о возвращении домов бывшим кулакам. Например, в Борисовском районе Курской области в 1936 г. и первой половине 1937 г. по меньшей мере 75 домов вернули кулакам, их бывшим владельцам, невзирая на протесты остальных сельчан; подобные же случаи, по словам газет, происходили повсюду в области36. Вероятно, чаще всего в действительности имела место продажа колхозом домов бывшим владельцам, хотя об этом редко говорилось открыто, но бывало и так, что раскулаченные (и те, кто по-прежнему жил в деревне, и те, кто не жил) воспринимали новую политику по отношению к кулакам как позволение ходатайствовать о безвозмездном возвращении имущества, неправомерно конфискованного у них во время коллективизации3?.
Передача домов редко обходилась без вражды и стычек, поскольку возвращение дома бывшему владельцу означало выселе-
273

ние нынешних его обитателей. Свое негодование по поводу возврата домов кулакам выражали крестьяне-свидетели на некоторых районных показательных процессах 1937 г. Так, например, на процессе в Курском районе местных руководителей обвиняли в потворстве бывшим кулакам, вернувшимся из ссылки и лагерей, заключавшемся в том, что последним позволили вступить в колхоз и в ряде случаев получить обратно свои дома; двое из облагодетельствованных таким образом кулаков проходили на этом процессе вместе с районным руководством. В Смоленской области во время такого же процесса крестьяне свидетельствовали об «огромном ущербе», нанесенном колхозам района бывшими кулаками, сделавшимися колхозными председателями38.
Крестьянин из Курской области написал гневное письмо в том же духе в «Крестьянскую газету», рассказав, как один предприимчивый колхозный председатель выкрутился во время неурожая 1936 — 1937 гг., приведшего колхоз на грань экономического краха и заставившего 20 семей бежать из области в поисках пищи и заработка. Этот председатель «начал вербовать кулаков в колхоз, говорить кулакам: "Выплачивайте за дома деньги и живите и ходите работать в колхоз"». Таким образом он продал бывшим кулакам 8 домов с прилегающими участками, обеспечив себе (будем милосерднее и скажем — колхозу), пожалуй, единственный существенный доход за весь год39.
Раз бывших кулаков принимали в колхоз, существовала возможность, что эти люди, многие из которых, должно быть, заправляли в деревне до коллективизации, снова займут руководящие должности. Разумеется, советская власть никак не могла приветствовать такое развитие событий. Приветствовали ли его крестьяне — другой вопрос, на который не так-то легко ответить. Поворот к расширению «колхозной демократии» в середине 30-х гг., придавший больше веса слову крестьян при выборах колхозного председателя, наверняка делал возможным переход власти к прежней деревенской верхушке. Насколько можно судить по имеющимся сведениям, кое-где так и было. Однако бдительность властей — а возможно, и неоднозначное отношение самих крестьян к возвращению кулаков — препятствовали широкому распространению этого явления.
Анализировать свидетельства о бывших кулаках в колхозном руководстве сложно, потому что крестьяне, когда писали доносы и жалобы на своего председателя (эта тема подробнее рассматривается ниже в данной главе), почти неизменно называли его «кулаком» , невзирая на его действительный социальный статус в прошлом, ибо это был хороший способ опорочить его в глазах властей. Тем не менее, зачастую можно выяснить, является ли такое обвинение более или менее справедливым или более или менее ложным, и, следовательно, сделать некоторые выводы о реальном положении дел.
274